— воскликнул посреди рассказа Хиндрек.— Ваше вино, сударь, ударило в голову!
Он засмеялся чуть принужденно и прищелкнул языком — видно, во рту пересохло. Когда я протянул ему наполненную рюмку, он не стал отнекиваться и отпил добрый глоток.
— Сами понимаете — вспыхнул я, шут гороховый, сосунок, как пучок пакли,— продолжал он, усмехаясь.— По ночам спать не мог, только и думал про женитьбу. Много ли разумения у мальчишки! Майя, только Майя — и больше ничего не надо! Без Майи хоть в могилу! Так вот и маялся — и день и ночь. А какой я тогда был жепих? Куда бы я с женой делся? Жди, пока борода вырастет,— что ж еще остается! По меня мучил страх: а вдруг кто-нибудь явится да отнимет у меня Майю! Она ведь сперва и не догадывалась, что за мысли меня одолевают. Разве я смел ей признаться! Душа замирала от страха, когда случалось остаться с Майей вдвоем. Не думайте, что я был очень уж робкий, нет. С другими девушками был прямо бедовый парень, смело шутил, дурачился, иной раз чуть не до озорства доходил, болтал как хотел. Но с Майей — мне точно замком рот замыкало, руки-ноги веревкой стягивало! С тридцатилетней-то — экая глупость! Да вот поди же!
Ну, ладно. Стала девушка под конец это замечать, не дура же она была. Да и другие все уже поняли — насмехались надо мной, бедным, так, что иногда до слез доводили. А Майя только посмеивалась. Все время посмеивалась. То ли ей это нравилось, то ли ее мое глупое лицо забавляло. Но от ее смеха мне было одно горе; сначала огорчался, потом стал злиться, а потом и совсем затосковал. В конце концов стал точно больной, точно на кресте распятый. Все болело — и тело и душа. С лица осунулся, не хотел ни пить, ни есть, о сне уж и говорить нечего.
Майя все это видела и... смеялась. Положит, бывало, мне руку на голову, приласкает, как ребенка, а сама так весело смеется... Никогда не забуду ее глаза. Такие они были кроткие, ласковые — и все-таки смеялись надо мной. А я скрежетал зубами от боли...
Наконец набрался я смелости и стал ей говорить о том, что задумал,— урывками, словно невзначай. А сам и глаз на нее не поднимал либо вовсе избегал видеться с ней.
— Подождем еще,— обычно отвечала она мне.— Молод ты слишком. Женятся ведь мужчины...
Я понимал, что она недоговаривает. Ей хотелось бы сказать: «Женятся мужчины, а не такие молокососы, как ты...» Можете сами понять, что при этом у парня творилось на сердце! И ругал я и проклинал свою дурацкую молодость, да разве от этого старше станешь!
Но я не отступился, нет, какое там! Чем сильнее мучился, тем больше смелел. Все чаще говорил ей о том, что у меня на сердце. А она все смеялась да шутила, все отталкивала меня, точно озорного мальчишку. Один только единственный раз стала чуть серьезнее, взяла меня за руку, заглянула мне в лицо и сказала:
— Придется тебе потерпеть. >— До каких же пор?
— Ведь у тебя, мальчуган, и борода еще не растет.
— Да разве в бороде только дело?
— Тебе надо подождать, пока у тебя не вырастет борода, как у твоего отца.
А сама опять серьезно поглядела мне в глаза, потом вдруг покраснела вся, засмеялась и убежала.
Ох ты, боже мой, этак и десять лет прождешь! Да и откуда знать, вырастет ли у меня вообще когда-нибудь такая пышная борода! Слова Майи задели меня за живое, и я будто совсем рехнулся. Наконец выложил последний козырь — написал ей длинное-предлинное любовное письмо. В нем высказал все, как умел, все, что на сердце наболело. Вечером встретились мы случайно в темном коридоре, я сунул ей письмо, а сам удрал. Но когда она ушла в свою комнату, я подкрался к двери и заглянул в замочную скважину. Вижу — на столе лампа горит и Майя читает мое письмо. Губы, красные, как земляника, шевелятся... на лице улыбка... А то вдруг расхохочется так, что все тело трясется. Но щеки у нее красней, чем всегда, высокая грудь колышется... А я стою за дверью и скриплю зубами...
На другое утро мы встретились. Она была очень приветлива и ласково со мной поздоровалась.
— Большое тебе спасибо за длинное письмо, Хинд-рек,— сказала она.— Я ни за что не поверила бы, что ты умеешь так красиво писать... так складно... Ты пишешь, словно... Такого письма я никогда и не читала. Прямо как в книжке! Очень было забавно!
— Забавно?
— Хиндрек, ты и вправду совсем ребенок! — Она так тепло пожала мне руку, улыбнулась, покраснела и ни слова больше не сказала. Потом ушла. Но, выйдя, опять просунула голову в дверь и сказала:
— Подожди еще месяца два-три, тогда поговорим!
Стал я дни и ночи думать, как мне теперь быть. В конце концов надумал искать помощи. Решил во всем при-знаться отцу. Матери моей тогда уже три года как не было в живых, не то я бы давно пошел к ней посоветоваться. Отец мог попросить Майю, чтоб она подождала, пока мне исполнится двадцать лет. Отец мог бы и барону замолвить словечко, тот бы мне жалованья прибавил... Отец всего мог добиться. Бравый был мужик, говорить умел складно. Я его очень уважал, с детских лет был сильно к нему привязан. И он тоже любил меня, я это чувствовал.
Я думал — отец глаза вытаращит, когда узнает мой секрет. Ничуть не бывало, выслушал меня совсем спокойно. Только покачал головой и погладил свою длинную блестящую бороду. И наконец расхохотался.
— Вот это была бы штука! — воскликнул он.
— Как так?
— Ты что — с ума спятил, что ли?
Он опустил свою сильную руку мне на плечо, опять затряс головой, потом крикнул прямо-таки сердито:
— Брось дурить, парень! Майя тебе не пара, слышишь?
— Почему не пара? — испугался я.
— Не пара — да и все! Пойми ты! Она... ну да, она... для тебя слишком старая!
— Это мне все равно,— храбро отвечал я.
— А мне не все равно! — крикнул отец.
— А тебе-то что?
— Молчать! Иди проспись от своей дури!
Я чуть не заплакал. Отец против меня, а я-то надеялся, что он мне поможет! Слезы выступили у меня на глазах. Отец, увидев это, смягчился. Проворчал что-то, отвернулся, начал все быстрее поглаживать бороду. Наконец опять подошел ко мне и взял меня за плечо.
— Обожди еще месяца два-три, а там видно будет! — промолвил он ласково.
То же самое сказала и Майя! Я не понимал, как эти два-три месяца могут изменить дело. За два-три месяца я старше не сделаюсь, п Майя не помолодеет. Но отец не стал со мной больше говорить и велел мне уйти.
— Будь умницей, сынок,— сказал он.— Потом увидишь — все устроится по-хорошему.
Вот и все... Ну, ладно, так, значит, обстояли дела. Прошло недели две. Как-то наши господа все уехали в Таллин. Отец отвез их в карете четвериком на станцию, примерно верстах в двенадцати от нас. Майя очень радовалась, что избавилась от злой и капризной барыни. Приходит Майя перед вечером ко мне и говорит:
— Если будешь хорошим мальчиком, я тебе что-то скажу. Будешь хорошим мальчиком?
— Я не мальчик,— ответил я сердито.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Он засмеялся чуть принужденно и прищелкнул языком — видно, во рту пересохло. Когда я протянул ему наполненную рюмку, он не стал отнекиваться и отпил добрый глоток.
— Сами понимаете — вспыхнул я, шут гороховый, сосунок, как пучок пакли,— продолжал он, усмехаясь.— По ночам спать не мог, только и думал про женитьбу. Много ли разумения у мальчишки! Майя, только Майя — и больше ничего не надо! Без Майи хоть в могилу! Так вот и маялся — и день и ночь. А какой я тогда был жепих? Куда бы я с женой делся? Жди, пока борода вырастет,— что ж еще остается! По меня мучил страх: а вдруг кто-нибудь явится да отнимет у меня Майю! Она ведь сперва и не догадывалась, что за мысли меня одолевают. Разве я смел ей признаться! Душа замирала от страха, когда случалось остаться с Майей вдвоем. Не думайте, что я был очень уж робкий, нет. С другими девушками был прямо бедовый парень, смело шутил, дурачился, иной раз чуть не до озорства доходил, болтал как хотел. Но с Майей — мне точно замком рот замыкало, руки-ноги веревкой стягивало! С тридцатилетней-то — экая глупость! Да вот поди же!
Ну, ладно. Стала девушка под конец это замечать, не дура же она была. Да и другие все уже поняли — насмехались надо мной, бедным, так, что иногда до слез доводили. А Майя только посмеивалась. Все время посмеивалась. То ли ей это нравилось, то ли ее мое глупое лицо забавляло. Но от ее смеха мне было одно горе; сначала огорчался, потом стал злиться, а потом и совсем затосковал. В конце концов стал точно больной, точно на кресте распятый. Все болело — и тело и душа. С лица осунулся, не хотел ни пить, ни есть, о сне уж и говорить нечего.
Майя все это видела и... смеялась. Положит, бывало, мне руку на голову, приласкает, как ребенка, а сама так весело смеется... Никогда не забуду ее глаза. Такие они были кроткие, ласковые — и все-таки смеялись надо мной. А я скрежетал зубами от боли...
Наконец набрался я смелости и стал ей говорить о том, что задумал,— урывками, словно невзначай. А сам и глаз на нее не поднимал либо вовсе избегал видеться с ней.
— Подождем еще,— обычно отвечала она мне.— Молод ты слишком. Женятся ведь мужчины...
Я понимал, что она недоговаривает. Ей хотелось бы сказать: «Женятся мужчины, а не такие молокососы, как ты...» Можете сами понять, что при этом у парня творилось на сердце! И ругал я и проклинал свою дурацкую молодость, да разве от этого старше станешь!
Но я не отступился, нет, какое там! Чем сильнее мучился, тем больше смелел. Все чаще говорил ей о том, что у меня на сердце. А она все смеялась да шутила, все отталкивала меня, точно озорного мальчишку. Один только единственный раз стала чуть серьезнее, взяла меня за руку, заглянула мне в лицо и сказала:
— Придется тебе потерпеть. >— До каких же пор?
— Ведь у тебя, мальчуган, и борода еще не растет.
— Да разве в бороде только дело?
— Тебе надо подождать, пока у тебя не вырастет борода, как у твоего отца.
А сама опять серьезно поглядела мне в глаза, потом вдруг покраснела вся, засмеялась и убежала.
Ох ты, боже мой, этак и десять лет прождешь! Да и откуда знать, вырастет ли у меня вообще когда-нибудь такая пышная борода! Слова Майи задели меня за живое, и я будто совсем рехнулся. Наконец выложил последний козырь — написал ей длинное-предлинное любовное письмо. В нем высказал все, как умел, все, что на сердце наболело. Вечером встретились мы случайно в темном коридоре, я сунул ей письмо, а сам удрал. Но когда она ушла в свою комнату, я подкрался к двери и заглянул в замочную скважину. Вижу — на столе лампа горит и Майя читает мое письмо. Губы, красные, как земляника, шевелятся... на лице улыбка... А то вдруг расхохочется так, что все тело трясется. Но щеки у нее красней, чем всегда, высокая грудь колышется... А я стою за дверью и скриплю зубами...
На другое утро мы встретились. Она была очень приветлива и ласково со мной поздоровалась.
— Большое тебе спасибо за длинное письмо, Хинд-рек,— сказала она.— Я ни за что не поверила бы, что ты умеешь так красиво писать... так складно... Ты пишешь, словно... Такого письма я никогда и не читала. Прямо как в книжке! Очень было забавно!
— Забавно?
— Хиндрек, ты и вправду совсем ребенок! — Она так тепло пожала мне руку, улыбнулась, покраснела и ни слова больше не сказала. Потом ушла. Но, выйдя, опять просунула голову в дверь и сказала:
— Подожди еще месяца два-три, тогда поговорим!
Стал я дни и ночи думать, как мне теперь быть. В конце концов надумал искать помощи. Решил во всем при-знаться отцу. Матери моей тогда уже три года как не было в живых, не то я бы давно пошел к ней посоветоваться. Отец мог попросить Майю, чтоб она подождала, пока мне исполнится двадцать лет. Отец мог бы и барону замолвить словечко, тот бы мне жалованья прибавил... Отец всего мог добиться. Бравый был мужик, говорить умел складно. Я его очень уважал, с детских лет был сильно к нему привязан. И он тоже любил меня, я это чувствовал.
Я думал — отец глаза вытаращит, когда узнает мой секрет. Ничуть не бывало, выслушал меня совсем спокойно. Только покачал головой и погладил свою длинную блестящую бороду. И наконец расхохотался.
— Вот это была бы штука! — воскликнул он.
— Как так?
— Ты что — с ума спятил, что ли?
Он опустил свою сильную руку мне на плечо, опять затряс головой, потом крикнул прямо-таки сердито:
— Брось дурить, парень! Майя тебе не пара, слышишь?
— Почему не пара? — испугался я.
— Не пара — да и все! Пойми ты! Она... ну да, она... для тебя слишком старая!
— Это мне все равно,— храбро отвечал я.
— А мне не все равно! — крикнул отец.
— А тебе-то что?
— Молчать! Иди проспись от своей дури!
Я чуть не заплакал. Отец против меня, а я-то надеялся, что он мне поможет! Слезы выступили у меня на глазах. Отец, увидев это, смягчился. Проворчал что-то, отвернулся, начал все быстрее поглаживать бороду. Наконец опять подошел ко мне и взял меня за плечо.
— Обожди еще месяца два-три, а там видно будет! — промолвил он ласково.
То же самое сказала и Майя! Я не понимал, как эти два-три месяца могут изменить дело. За два-три месяца я старше не сделаюсь, п Майя не помолодеет. Но отец не стал со мной больше говорить и велел мне уйти.
— Будь умницей, сынок,— сказал он.— Потом увидишь — все устроится по-хорошему.
Вот и все... Ну, ладно, так, значит, обстояли дела. Прошло недели две. Как-то наши господа все уехали в Таллин. Отец отвез их в карете четвериком на станцию, примерно верстах в двенадцати от нас. Майя очень радовалась, что избавилась от злой и капризной барыни. Приходит Майя перед вечером ко мне и говорит:
— Если будешь хорошим мальчиком, я тебе что-то скажу. Будешь хорошим мальчиком?
— Я не мальчик,— ответил я сердито.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38