Доктор Грауэнфельс уже кусал губы,— с усмешкой сказала сестра Эмма,— это у него означает, что он испытывает затруднение.
— И все-таки он справился!
— Еще бы! Он из любого положения находит выход. Этим он и славится.
Тоомас расспрашивал о подробностях той или иной изумительной операции, о которой ему рассказывали его товарищи по палате. Сестра Эмма охотно удовлетворяла его любознательность, добавляя со своей стороны еще рассказ о каком-нибудь сложном случае. Между прочим, она рассказала о том, как доктор года два-три назад раскрыл одному человеку череп и поднял теменную кость, словно крышку, чтобы устранить повреждение в мозгу, от которого этот человек сошел бы с ума и потом умер бы. «Крышку» потом опять поставили на место, а кожу зашили шелком. Подобную операцию называют трепанацией.
— И этот больной тоже выжил?
— Выжил и выздоровел.
На лице Тоомаса отразилось благоговение. Некоторое время он помолчал, задумавшись, а затем не то спросил, не Ъо воскликнул:
— У него, наверно, очень доброе сердце?
— У него большое, золотое сердце! Тоомас быстро взглянул сестре в лицо.
Лицо это разрумянилось, словно освещенное светом зари.
— А господин доктор еще не женат? — спросил Тоомас.
Сестра Эмма встала. У нее не было больше времени.
— Господин доктор вдовец,— ответила она уходя, скользнув рукой по одеялу на одной из пустых кроватей.
Тоомас широким теплым взглядом проводил ее и преданно пробормотал после того, как дверь закрылась за стройной фигурой девушки:
— Сестра... Сестра...
Рана юноши заживала. Никакие осложнения не препятствовали выздоровлению. Доктор почти каждый день заявлял, что доволен больным. Бывали дни, когда он вместо двух раз навещал его только раз, что вовсе не нравилось больному.
Большую часть времени Тоомас занимался тем, что строил планы. Он думал о той минуте, когда доктор признает его здоровым и выпустит из клиники. Тогда бежать! Подальше от всякой опасности, угрожавшей его новой жизни! Сквозь огонь и воду. И юноша изобретал десятки планов.
Опасения Тоомаса, что там, за стенами клиники, знают о его местопребывании, почти рассеялись. Дело в том, что сестра Эмма в случайной беседе обмолвилась о том, кто именно доставил раненого в клинику. Это, оказывается, был отец Тоомаса. Что именно наплел старик Марья-пуу насчет «несчастья», сестра, к сожалению, не сообщила, хотя Тоомасу необходимо было знать именно это.
Значит — отец. Его добрый отец. Ну, уж если он взялся за это дело, можно не терять надежды. Отец, по-видимому, сделал все, что было в его силах. Постарался скрыть все, что нужно скрыть. И за стенами больницы и здесь. Ну, конечно, и здесь.
А если даже доктор и знает,— только ему и мог отец сказать правду,— что ж из этого! Доктора опасаться нечего. Тоомас ведь знал его. Порукой тому было большое, золотое сердце этого человека. Если Тоомас и мог доверять кому-нибудь, кроме своего отца, то только — доктору Грау-энфельсу, который не пожалел труда и забот, чтобы вырвать из когтей смерти совершенно чужого ему деревенского парня и вернуть ему здоровье.
— Послушайте, Марьяпуу,— сказал как-то врач за одним из утренних обходов,— я давно хотел спросить, как именно угодила в вас эта пуля?
— Отец, вероятно, рассказал уже господину доктору...
— Рассказал, но как-то неясно, да я к тому же и забыл...
Большие темные глаза доктора, остановившиеся па лице больного, приказывали. Сопротивляться им, увернуться от них было невозможно. У Тоомаса было такое чувство, будто слова сами готовы слететь с его губ. Стиснув зубы, он попытался удержать их — и не мог.
И он выложил свою тайну, он рассказал этому человеку о себе все.
Врач слушал, спокойно глядя в глаза рассказчику, время от времени прерывая Тоомаса отрывистыми вопросами. Ничего не изменилось в его мраморно-неподвижном лице. В конце беседы, уже собираясь уходить, он заметил как бы про себя:
— Так вот чем объясняется сила удара пули... Пробиты две кости,.. И незначительная величина раны... Ну да, я и сам думал...
Губы Тоомаса шевелились, как будто он еще что-то хотел сказать. Блестевшие глаза его были прикованы к лицу доктора. Но потом он тихонько покачал головой. И дал доктору уйти. Что мог он прибавить к сказанному!
На следующий день больного навестили. Сестра Эмма ввела в палату молодую крестьянку; та смущенно остановилась в дверях и только после неоднократных настойчивых приглашений решилась подойти к кровати Тоомаса. Забыв поздороваться, она боязливо осматривалась, казалось, не замечая больного. Лишь после того как сестра милосердия, произнеся несколько дружелюбных слов, вышла из комнаты, посетительница немного оправилась от своего смущения. Опасливо оглядев окна и двери, чутко прислушавшись, она, наконец, устремила свой испуганный взор на больного и прошептала:
—- Жив еще, бедненький!
— Жив, а скоро и совсем поправлюсь! — ответил Тоо-мас, и все лицо его смеялось при этом. Приподнявшись, он сел в кровати и, схватив руку сестры, долго не выпускал ее.
— А мы уже и надеяться не смели! — Глаза молодой женщины наполнились слезами.— Пришла узнать хотя бы, где тебя похоронили.
— Да, если б не доктор... Ну, сядь, Мари, рассказывай! Я ведь ничего не знаю!..
Молодая женщина растерянно оглянулась несколько раз, прежде чем нашла стул, придвинутый для нее сестрой Эммой. С глубоким вздохом опустилась она на краешек сиденья. Рука ее терла лоб, за которым в этот момент царило смятение.
— С чего же начать? — прошептала она, нагибаясь к уху брата.— О чем ты хочешь прежде всего? Видел кто-нибудь и кто именно?
— Ни к нам, ни к соседям с расспросами никто еще не приходил,— еле слышно выдохнула Мари.— Конечно, кое-кто видел, но это свои люди... Они очень злы... словом не обмолвятся...
— А как меня увезли в город... Как это нас всех не зарыли там же?
— Хоронить приказали родным... Солдаты торопились в другое место. Наши, Пепуские, отец и мать Кальтри
все с плачем отправились за своими покойниками, которые лежали за сараем... Март и Пеэтер — уж не встанут... окоченели... У каждого на голове и па теле по нескольку ран. На одежде запеклась кровь... Но ты? Приглядываемся — сам в крови, а раны-то и не видно! На голове нет, на шее нет. Стянули одежду — увидели. На груди, сбоку, маленькая синяя дыра, на спине — другая, откуда пуля вышла... У других по нескольку, у тебя одна! И тело теплее, чем у других. Отец повалился на землю, приложил ухо к груди... Сдерживает дыхание, подбородок трясется... глаза вот-вот выскочат... «Мари, послушай ты, у тебя уши помоложе...» Слушаю: господи, помилуй! стучит будто!.. Слушаю еще: вправду стучит... слабо, еле-еле... Отец стоит на коленях, всхлипывает... Не знаем, что и делать. «Перевязать рану — и домой!» — шепчет мой Март.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— И все-таки он справился!
— Еще бы! Он из любого положения находит выход. Этим он и славится.
Тоомас расспрашивал о подробностях той или иной изумительной операции, о которой ему рассказывали его товарищи по палате. Сестра Эмма охотно удовлетворяла его любознательность, добавляя со своей стороны еще рассказ о каком-нибудь сложном случае. Между прочим, она рассказала о том, как доктор года два-три назад раскрыл одному человеку череп и поднял теменную кость, словно крышку, чтобы устранить повреждение в мозгу, от которого этот человек сошел бы с ума и потом умер бы. «Крышку» потом опять поставили на место, а кожу зашили шелком. Подобную операцию называют трепанацией.
— И этот больной тоже выжил?
— Выжил и выздоровел.
На лице Тоомаса отразилось благоговение. Некоторое время он помолчал, задумавшись, а затем не то спросил, не Ъо воскликнул:
— У него, наверно, очень доброе сердце?
— У него большое, золотое сердце! Тоомас быстро взглянул сестре в лицо.
Лицо это разрумянилось, словно освещенное светом зари.
— А господин доктор еще не женат? — спросил Тоомас.
Сестра Эмма встала. У нее не было больше времени.
— Господин доктор вдовец,— ответила она уходя, скользнув рукой по одеялу на одной из пустых кроватей.
Тоомас широким теплым взглядом проводил ее и преданно пробормотал после того, как дверь закрылась за стройной фигурой девушки:
— Сестра... Сестра...
Рана юноши заживала. Никакие осложнения не препятствовали выздоровлению. Доктор почти каждый день заявлял, что доволен больным. Бывали дни, когда он вместо двух раз навещал его только раз, что вовсе не нравилось больному.
Большую часть времени Тоомас занимался тем, что строил планы. Он думал о той минуте, когда доктор признает его здоровым и выпустит из клиники. Тогда бежать! Подальше от всякой опасности, угрожавшей его новой жизни! Сквозь огонь и воду. И юноша изобретал десятки планов.
Опасения Тоомаса, что там, за стенами клиники, знают о его местопребывании, почти рассеялись. Дело в том, что сестра Эмма в случайной беседе обмолвилась о том, кто именно доставил раненого в клинику. Это, оказывается, был отец Тоомаса. Что именно наплел старик Марья-пуу насчет «несчастья», сестра, к сожалению, не сообщила, хотя Тоомасу необходимо было знать именно это.
Значит — отец. Его добрый отец. Ну, уж если он взялся за это дело, можно не терять надежды. Отец, по-видимому, сделал все, что было в его силах. Постарался скрыть все, что нужно скрыть. И за стенами больницы и здесь. Ну, конечно, и здесь.
А если даже доктор и знает,— только ему и мог отец сказать правду,— что ж из этого! Доктора опасаться нечего. Тоомас ведь знал его. Порукой тому было большое, золотое сердце этого человека. Если Тоомас и мог доверять кому-нибудь, кроме своего отца, то только — доктору Грау-энфельсу, который не пожалел труда и забот, чтобы вырвать из когтей смерти совершенно чужого ему деревенского парня и вернуть ему здоровье.
— Послушайте, Марьяпуу,— сказал как-то врач за одним из утренних обходов,— я давно хотел спросить, как именно угодила в вас эта пуля?
— Отец, вероятно, рассказал уже господину доктору...
— Рассказал, но как-то неясно, да я к тому же и забыл...
Большие темные глаза доктора, остановившиеся па лице больного, приказывали. Сопротивляться им, увернуться от них было невозможно. У Тоомаса было такое чувство, будто слова сами готовы слететь с его губ. Стиснув зубы, он попытался удержать их — и не мог.
И он выложил свою тайну, он рассказал этому человеку о себе все.
Врач слушал, спокойно глядя в глаза рассказчику, время от времени прерывая Тоомаса отрывистыми вопросами. Ничего не изменилось в его мраморно-неподвижном лице. В конце беседы, уже собираясь уходить, он заметил как бы про себя:
— Так вот чем объясняется сила удара пули... Пробиты две кости,.. И незначительная величина раны... Ну да, я и сам думал...
Губы Тоомаса шевелились, как будто он еще что-то хотел сказать. Блестевшие глаза его были прикованы к лицу доктора. Но потом он тихонько покачал головой. И дал доктору уйти. Что мог он прибавить к сказанному!
На следующий день больного навестили. Сестра Эмма ввела в палату молодую крестьянку; та смущенно остановилась в дверях и только после неоднократных настойчивых приглашений решилась подойти к кровати Тоомаса. Забыв поздороваться, она боязливо осматривалась, казалось, не замечая больного. Лишь после того как сестра милосердия, произнеся несколько дружелюбных слов, вышла из комнаты, посетительница немного оправилась от своего смущения. Опасливо оглядев окна и двери, чутко прислушавшись, она, наконец, устремила свой испуганный взор на больного и прошептала:
—- Жив еще, бедненький!
— Жив, а скоро и совсем поправлюсь! — ответил Тоо-мас, и все лицо его смеялось при этом. Приподнявшись, он сел в кровати и, схватив руку сестры, долго не выпускал ее.
— А мы уже и надеяться не смели! — Глаза молодой женщины наполнились слезами.— Пришла узнать хотя бы, где тебя похоронили.
— Да, если б не доктор... Ну, сядь, Мари, рассказывай! Я ведь ничего не знаю!..
Молодая женщина растерянно оглянулась несколько раз, прежде чем нашла стул, придвинутый для нее сестрой Эммой. С глубоким вздохом опустилась она на краешек сиденья. Рука ее терла лоб, за которым в этот момент царило смятение.
— С чего же начать? — прошептала она, нагибаясь к уху брата.— О чем ты хочешь прежде всего? Видел кто-нибудь и кто именно?
— Ни к нам, ни к соседям с расспросами никто еще не приходил,— еле слышно выдохнула Мари.— Конечно, кое-кто видел, но это свои люди... Они очень злы... словом не обмолвятся...
— А как меня увезли в город... Как это нас всех не зарыли там же?
— Хоронить приказали родным... Солдаты торопились в другое место. Наши, Пепуские, отец и мать Кальтри
все с плачем отправились за своими покойниками, которые лежали за сараем... Март и Пеэтер — уж не встанут... окоченели... У каждого на голове и па теле по нескольку ран. На одежде запеклась кровь... Но ты? Приглядываемся — сам в крови, а раны-то и не видно! На голове нет, на шее нет. Стянули одежду — увидели. На груди, сбоку, маленькая синяя дыра, на спине — другая, откуда пуля вышла... У других по нескольку, у тебя одна! И тело теплее, чем у других. Отец повалился на землю, приложил ухо к груди... Сдерживает дыхание, подбородок трясется... глаза вот-вот выскочат... «Мари, послушай ты, у тебя уши помоложе...» Слушаю: господи, помилуй! стучит будто!.. Слушаю еще: вправду стучит... слабо, еле-еле... Отец стоит на коленях, всхлипывает... Не знаем, что и делать. «Перевязать рану — и домой!» — шепчет мой Март.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38