Она непременно упадет в обморок!
— Но... ведь...
— Вы не знаете этих вещей, Аста, вы не можете измерить всю глубину несчастья... Нельзя говорить ни ему, ни ей. Лучше пулю в лоб.-— И Ааге повторяет: — Лучше пулю в лоб.
Аста выпрямляется. Держа палец за ухом, она озабоченно и напряженно думает. Наконец ей приходит на ум: кухарка!
Но Ааге презрительно качает головой. Та не сумеет держать язык за зубами.
—- А если вы под каким-нибудь предлогом у нее попросите — она, скряга, не даст.
— Но куда же вы девали те деньги, что заняли? — спрашивает Аста с беспомощным недоумением.
Молодой Рольстед пожимает плечами. Господи боже мой... дело студенческое... Надо же радоваться жизни... а когда тебя так во всем ограничивают!
— У старика... то есть у папы,— поправляется Ааге,— у папы устарелые методы воспитания, поэтому он и скуповат. В этом-то,— бормочет Ааге в заключение,— в этом-то вся беда.
Возникает мучительная, напряженная пауза. Аста смотрит вниз, Ааге — на ее профиль. Потом Ааге встает и бесцельно шагает по комнате. Аста следит взглядом за его * расслабленными движениями, смотрит на его поникшую -голову и снова опускает глаза. И тут слышится нечто похожее на вздох в замочную скважину:
— Если бы мама и я... если бы мы оба стали просить за вас... вы ведь такая молодая, Аста... он все простил бы...
Аста поднимает глаза. Ааге стоит перед ней.
— ...Вы только лишились бы места... возможно, лишились бы места... и все. Вы можете быть спокойны. Мама имеет на него большое влияние.
Аста трет рукой лоб, словно приводя в порядок свои мысли.
— ...А если он даже и запишет вам что-нибудь в рабочую книжку — вы же можете взять новую... вы ведь только начали служить...
Аста все еще думает.
— ...Вы у нас в доме недавно... подозрение все равно сейчас же падет па вас... Вы могли бы что-нибудь придумать... отослали матери... брату дали взаймы... А моя дружба... моя благодарность... моя любовь, Аста... Я вас никогда не забуду!
Аста все еще не отвечает.
— ...А какой великодушный, какой благородный поступок, Аста! Не только меня... мою молодую жизнь...— Голос Ааге дрожит.-- Не только ее, но и честь старинного знатного рода, счастье семьи...
У Асты медлительный ум.
— ...Это было бы точно в романе или в драме... Я стану писателем... и ваш подвиг, Аста...
В эту минуту в вестибюле два раза раздается длинный настойчивый звонок.
— Профессор,— произносит Аста, поднимаясь.
Но перед ней вдруг встает князь Владимир Потоцкий, изваянный из мертвого камня: немой, неподвижный, белый как мрамор — до самых губ.
— А-а! — Стон срывается с губ Асты, и она выскальзывает за дверь.
Профессор Рольстед был уже у себя в кабинете, и седая щетина его волос торчала как будто еще больше, чем всегда; но он только спросил о своей супруге — той все еще не было дома,-— и Аста думала, ответив на его вопрос, вернуться к молодому барину. Однако тут как раз возвратилась домой госпожа Рольстед, ей понадобились услуги горничной, а уже через несколько минут разразилась гроза.
Единственный человек в доме, который имел бы право, хотя и ограниченное, найдя ключ в замке, взять деньги из письменного стола профессора,— это была госпожа Рольстед. Но госпожа Рольстед денег не брала. И единственный человек, который мог это сделать, не имея на то никакого права, ни малейшего намека на какое бы то ни было право,— это была новая служанка. И она вскоре предстала перед своим судьей — знаменитым профессором уголовного права.
«Из моих когтей тебе не вырваться»,—говорил взгляд профессора Рольстеда, когда глаза его сверлили лицо обвиняемой, вызванной на допрос. Возможность испытать наконец на практике проницательность своего ума представляла для профессора серьезный интерес.
Подсудимая, разумеется, отрицала свою вину. Отрицала с тем наглым упорством, какое, к сожалению, свойственно преступникам. Но что она от этого выиграла? Она ведь стояла не перед каким-нибудь заурядным следователем. После предварительного дознания, проведенного исподволь и осторожно, ее сразу бросили под такой огонь перекрестных вопросов, что она вскоре потеряла голову. И призналась во всем.
Деньги еще налицо? Нет. Осталось всего-навсего девять крон. Часть ушла на уплату неотложного долга портнихе, часть дана взаймы жениху — ему необходим новый костюм. Истрачены — и все тут!
До этого момента все шло довольно гладко, именно так, как представлял себе будущий драматург; но тут дело сошло с нужных рельсов, ибо профессора — натуры сложные и действия их нелегко предугадать. То обстоятельство, что хозяин дома не может быть уверен даже в своих ближайших слугах, то обстоятельство, что у слуг страсть к нарядам и разгульной жизни переходит уже всякие границы, и, наконец, то обстоятельство, что вот это грешное дитя, стоящее перед ним, начинает уже в столь нежном возрасте творить свое черное дело,— эти три обстоятельства повергли профессора Рольстеда в такое отчаяние, нравственное чувство его было так возмущено, что он тут же поспешил к телефону — гораздо раньше, чем госпожа Рольстед и ее сын успели замолвить слово за несчастную воровку; между тем свои просьбы они как раз и хотели построить на том, что эта девушка — еще в столь нежном возрасте! А так как вызов исходил от знаменитого профессора Рольстеда, то уже через несколько минут явился некий приветливый господин, который и взял Асту под свою опеку.
Нет ничего удивительного в том, что молодой Рольстед был поражен неожиданным оборотом дела. Так поражен, что даже забыл проститься с подругой теплым словом или хотя бы сочувственным взглядом. Аста потом не могла припомнить, видела ли она вообще Лаге в тот серьезный момент, когда она в сопровождении чужого господина покидала дом.
Но состояние у Ааге Рольстеда было по меньшей мере плачевное. В течение нескольких часов, запершись в своей комнате и пытаясь обдумать последние события и их последствия, он переживал такие жестокие душевные муки, что по временам забывал о своем мужском достоинстве и, не стыдясь, принимался жалобно стонать. Он садился и вставал, он шагал по комнате и стоял на месте, он прижимался ухом то к одной двери, то к другой, он то зажигал электричество, то опять тушил. А когда в передней раздавался звонок, Ааге застывал неподвижно, затаив дыхание, пока не убеждался, что пришел кто-то знакомый. Ночь Ааге провел в лихорадочном полусне.
Такое же тревожное настроение было у него и на следующее утро: когда старая Элина, заменявшая горничную, доложила ему о приходе посетителя, которого он не знал,— фамилия гостя была Иенсен, но ведь Иенсенов в Копенгагене добрая половина города,— то Ааге учинил старой деве необычный допрос насчет внешнего вида пришельца: как он одет, какое у него лицо, какого он возраста, каким тоном говорит и как себя держит, на кого он похож — на ученого, коммерсанта или, может быть,.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Но... ведь...
— Вы не знаете этих вещей, Аста, вы не можете измерить всю глубину несчастья... Нельзя говорить ни ему, ни ей. Лучше пулю в лоб.-— И Ааге повторяет: — Лучше пулю в лоб.
Аста выпрямляется. Держа палец за ухом, она озабоченно и напряженно думает. Наконец ей приходит на ум: кухарка!
Но Ааге презрительно качает головой. Та не сумеет держать язык за зубами.
—- А если вы под каким-нибудь предлогом у нее попросите — она, скряга, не даст.
— Но куда же вы девали те деньги, что заняли? — спрашивает Аста с беспомощным недоумением.
Молодой Рольстед пожимает плечами. Господи боже мой... дело студенческое... Надо же радоваться жизни... а когда тебя так во всем ограничивают!
— У старика... то есть у папы,— поправляется Ааге,— у папы устарелые методы воспитания, поэтому он и скуповат. В этом-то,— бормочет Ааге в заключение,— в этом-то вся беда.
Возникает мучительная, напряженная пауза. Аста смотрит вниз, Ааге — на ее профиль. Потом Ааге встает и бесцельно шагает по комнате. Аста следит взглядом за его * расслабленными движениями, смотрит на его поникшую -голову и снова опускает глаза. И тут слышится нечто похожее на вздох в замочную скважину:
— Если бы мама и я... если бы мы оба стали просить за вас... вы ведь такая молодая, Аста... он все простил бы...
Аста поднимает глаза. Ааге стоит перед ней.
— ...Вы только лишились бы места... возможно, лишились бы места... и все. Вы можете быть спокойны. Мама имеет на него большое влияние.
Аста трет рукой лоб, словно приводя в порядок свои мысли.
— ...А если он даже и запишет вам что-нибудь в рабочую книжку — вы же можете взять новую... вы ведь только начали служить...
Аста все еще думает.
— ...Вы у нас в доме недавно... подозрение все равно сейчас же падет па вас... Вы могли бы что-нибудь придумать... отослали матери... брату дали взаймы... А моя дружба... моя благодарность... моя любовь, Аста... Я вас никогда не забуду!
Аста все еще не отвечает.
— ...А какой великодушный, какой благородный поступок, Аста! Не только меня... мою молодую жизнь...— Голос Ааге дрожит.-- Не только ее, но и честь старинного знатного рода, счастье семьи...
У Асты медлительный ум.
— ...Это было бы точно в романе или в драме... Я стану писателем... и ваш подвиг, Аста...
В эту минуту в вестибюле два раза раздается длинный настойчивый звонок.
— Профессор,— произносит Аста, поднимаясь.
Но перед ней вдруг встает князь Владимир Потоцкий, изваянный из мертвого камня: немой, неподвижный, белый как мрамор — до самых губ.
— А-а! — Стон срывается с губ Асты, и она выскальзывает за дверь.
Профессор Рольстед был уже у себя в кабинете, и седая щетина его волос торчала как будто еще больше, чем всегда; но он только спросил о своей супруге — той все еще не было дома,-— и Аста думала, ответив на его вопрос, вернуться к молодому барину. Однако тут как раз возвратилась домой госпожа Рольстед, ей понадобились услуги горничной, а уже через несколько минут разразилась гроза.
Единственный человек в доме, который имел бы право, хотя и ограниченное, найдя ключ в замке, взять деньги из письменного стола профессора,— это была госпожа Рольстед. Но госпожа Рольстед денег не брала. И единственный человек, который мог это сделать, не имея на то никакого права, ни малейшего намека на какое бы то ни было право,— это была новая служанка. И она вскоре предстала перед своим судьей — знаменитым профессором уголовного права.
«Из моих когтей тебе не вырваться»,—говорил взгляд профессора Рольстеда, когда глаза его сверлили лицо обвиняемой, вызванной на допрос. Возможность испытать наконец на практике проницательность своего ума представляла для профессора серьезный интерес.
Подсудимая, разумеется, отрицала свою вину. Отрицала с тем наглым упорством, какое, к сожалению, свойственно преступникам. Но что она от этого выиграла? Она ведь стояла не перед каким-нибудь заурядным следователем. После предварительного дознания, проведенного исподволь и осторожно, ее сразу бросили под такой огонь перекрестных вопросов, что она вскоре потеряла голову. И призналась во всем.
Деньги еще налицо? Нет. Осталось всего-навсего девять крон. Часть ушла на уплату неотложного долга портнихе, часть дана взаймы жениху — ему необходим новый костюм. Истрачены — и все тут!
До этого момента все шло довольно гладко, именно так, как представлял себе будущий драматург; но тут дело сошло с нужных рельсов, ибо профессора — натуры сложные и действия их нелегко предугадать. То обстоятельство, что хозяин дома не может быть уверен даже в своих ближайших слугах, то обстоятельство, что у слуг страсть к нарядам и разгульной жизни переходит уже всякие границы, и, наконец, то обстоятельство, что вот это грешное дитя, стоящее перед ним, начинает уже в столь нежном возрасте творить свое черное дело,— эти три обстоятельства повергли профессора Рольстеда в такое отчаяние, нравственное чувство его было так возмущено, что он тут же поспешил к телефону — гораздо раньше, чем госпожа Рольстед и ее сын успели замолвить слово за несчастную воровку; между тем свои просьбы они как раз и хотели построить на том, что эта девушка — еще в столь нежном возрасте! А так как вызов исходил от знаменитого профессора Рольстеда, то уже через несколько минут явился некий приветливый господин, который и взял Асту под свою опеку.
Нет ничего удивительного в том, что молодой Рольстед был поражен неожиданным оборотом дела. Так поражен, что даже забыл проститься с подругой теплым словом или хотя бы сочувственным взглядом. Аста потом не могла припомнить, видела ли она вообще Лаге в тот серьезный момент, когда она в сопровождении чужого господина покидала дом.
Но состояние у Ааге Рольстеда было по меньшей мере плачевное. В течение нескольких часов, запершись в своей комнате и пытаясь обдумать последние события и их последствия, он переживал такие жестокие душевные муки, что по временам забывал о своем мужском достоинстве и, не стыдясь, принимался жалобно стонать. Он садился и вставал, он шагал по комнате и стоял на месте, он прижимался ухом то к одной двери, то к другой, он то зажигал электричество, то опять тушил. А когда в передней раздавался звонок, Ааге застывал неподвижно, затаив дыхание, пока не убеждался, что пришел кто-то знакомый. Ночь Ааге провел в лихорадочном полусне.
Такое же тревожное настроение было у него и на следующее утро: когда старая Элина, заменявшая горничную, доложила ему о приходе посетителя, которого он не знал,— фамилия гостя была Иенсен, но ведь Иенсенов в Копенгагене добрая половина города,— то Ааге учинил старой деве необычный допрос насчет внешнего вида пришельца: как он одет, какое у него лицо, какого он возраста, каким тоном говорит и как себя держит, на кого он похож — на ученого, коммерсанта или, может быть,.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38