..
— Господин барон, я слабый и больной человек! Порка превратит меня в калеку на всю жизнь. Она может даже убить меня! А у меня четверо малышей... Барин, я здесь, на коленях перед тобой, умоляю тебя во имя моих невинных детей и бедной жены: избавь меня от наказания! Если ты, барин, человек и если у тебя сердце в груди, ты снимешь с меня кару!
И горячим, страстным хором из гущи стоящей на коленях толпы возносится мольба:
— Если ты человек, барин, если у тебя сердце в груди, избавь нас от наказания!
Родня осужденных — молодые жены с безумными глазами, старики отцы и старухи матери с трясущимися головами, братья и сестры со слезами, застывшими па бескровных лицах,— все они тоже теснятся вокруг этого благодушествующего человека в дорогой шубе, и с их сведенных уст, как молитва всевышнему, срывается:
— Если ты человек, барин, если у тебя сердце в груди, ты даруешь им жизнь!
Но когда они в напряженном ожидании, затаив дыхание, поднимают на барона глаза, надеясь услышать от него человеколюбивое слово, ими овладевает невыразимое отвращение: человек, стоящий перед ними, посмеивается. Тихо, чуть слышно. Он обводит глазами угнетенную, повергнутую ниц толпу и посмеивается. Мимолетный оекал крепких, готовых укусить зубов... На них взирает уже не человеческое лицо, а лицо зверя. Лицо отвратительного, лютого зверя. Лицо классового врага — хищника, который никого не щадит, который ничего не прощает.
Им нечего больше ждать от него, и они обращают теперь свои взоры к тому, кто стал посредником между богом и человеком, между человеком и хищником в образе человеческом — с последней надеждой, стараясь ухватиться за любое средство для спасения, даже за соломинку.
Но этот святой посредник, этот страж на границе добра и зла, этот апостол милосердия и любви,— он надевает маску неприступного достоинства и, заскивающе обратив глаза к сильным мира сего, ловя их одобрение, провозглашает с ледяным пафосом:
— Не ради вашей плоти я здесь, а ради ваших душ. Над вашими грешными телами свой приговор произнесет мирской суд, мой же долг позаботиться о ваших бедных, заблудших душах!
А мирские власти, представители земного правосудия — помещик и солдат,— поддакивают ему одобрительно, и земное правосудие начинает свершаться...
С уст хозяина Кадака срывается сдавленный крик. Крик слепого, который неожиданно прозрел.
Он проснулся. Сновидение кончилось.
Неверующий поверил...
Кончились сумерки; в оглупевшем, убаюканном сном мозгу светлеет, начинает бродить бурливо и могуче:
«Не мне одному и не тебе — не Юри и не Яану только — это уготовано нам всем!.. Это уготовано тем, кто поднялся против зла, тем, кто хотел смести это зло, тем, кто когда-нибудь сможет это сделать... Это уготовано для всех, для массы, для масс... Гнет и ярмо — им суждено остаться. Кто посягнет на них, того растерзает зверь. Хищный зверь, который никого не щадит и ничего не прощает, который не знает ни милосердия, ни жалости..,
Эти семеро — они раньше меня разглядели хищника и боролись против него. Я же был глуп и слеп, я жил как во сне. И другие, мне подобные, тоже спали, хищник вышел победителем, и теперь он терзает пробудившихся ото сна, а спящих хочет запугать кровавой угрозой, вселить в них вечный страх...»
Хозяин Кадака плюется кровью, горькой, как желчь. Отбрасывает комок снега, которым охлаждал свою рану, и его руки сжимаются в кулаки.
«Я пресмыкался и скулил перед ними, как пес... Они же презрительно и насмешливо скалили зубы. Как того заслуживает поганый пес... А другие, эти прозревшие борцы — лесник и писарь, даже один из юнцов,— стоят, гордо подняв голову, не унижая себя... Они не преклонили колен перед убийцами, ни единого звука мольбы не слетело с их уст. Смерть же стоит за их спиной. И у них, как у меня, остались жена и дети или отец и мать... Они стоят гордо, сознают, что поступили правильно, не осквернили себя, как я, как все остальные... О, как они должны презирать нас, паршивых собак!..»
Начинается отпевание. Отпевают живых мертвецов. Семь трупов отделяют от толпы и подводят к предназначенным для них гробам. И пастор хоронит их живыми под гравием фраз и песком словес. Погребальной песней звучат всхлипывания родных, органную музыку заменяет позвякивание драгунских сабель, шпор и удил, фырканье лошадей... Только школьный учитель и двое юнцов принимают причастие перед смертью, остальные его отвергают. И верующий хозяин Кадака находит этот поступок правильным: от человека, который состоит на службе у ненависти и в то же время чванится, что служит любви,— от такого человека и он, Яан, не принял бы святою тела искупителя.
Разыгрывается последний акт трагедии. Семерых смертников отводят в сторону, к кустам, и ставят в ряд, спиною к забору. Четверо дают завязать себе глаза, а лесник, писарь и тот молодой человек, что в бессильном гневе скрежетал зубами, хотят умереть с открытыми глазами. Эти трое стоят с высоко поднятыми головами, твердо держась на ногах. Тогда как четверо других раскисли — они едва держатся на ногах, их пришлось привязывать веревкой. Приговоренные к смерти, они умерли еще до наступления ее.
Замерли, застыли вокруг все человеческие звуки. Застыли в груди, застряли в горле всхлипы и стоны, и не выжать больше ни слезинки из глаз. Осужденные на смерть немы и неподвижны, их тела кажутся безжизненными.
Но нет! Как только раздается команда офицера и, щелкая затворами, поднимаются винтовки, как только синеватая сталь винтовок нацеливается в головы, в мозгу и груди осужденных снова пробуждается жизнь — цепкая, неискоренимая жизнь, вырывающаяся из трех глоток хриплым победным кличем:
— Да здравствует свобода! Да здравствует борьба за свободу! Долой...
Ружейный залп заглушает конец фразы. Колени подгибаются... Головы склоняются... потекли струйки крови... головы склоняются все ниже и ниже...
Но солдаты плохо прицелились. Навсегда закрылись уста лишь одного из трех, стойких, несломленных: двое других доканчивают прерванный клич. С жгучей ненавистью и жаждой мести, с пеной у рта они кричат:
— Долой убийц!
Даже после второго залпа один еще держится на ногах и шевелит губами — это лесник, вождь безземельных, обездоленных бедняков. Он силится что-то сказать, но его рот наполняется теплой солоноватой жидкостью: дымящейся струей она стекает вниз, а он протягивает вверх руку как будто для клятвы, и многим кажется, что опять три призыва звучат в воздухе и разносятся далеко по снежной равнине... А беззвучно призывавший падает ничком в дымящуюся кровь.
Торжественную тишину смерти, охватившую место кровавой расправы, внезапно разрывает короткий вопль, похожий на дикий рев.
Его испускает хозяин Кадака.
Он вскакивает на большой камень подле снежного сугроба, недалеко от штабеля розог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Господин барон, я слабый и больной человек! Порка превратит меня в калеку на всю жизнь. Она может даже убить меня! А у меня четверо малышей... Барин, я здесь, на коленях перед тобой, умоляю тебя во имя моих невинных детей и бедной жены: избавь меня от наказания! Если ты, барин, человек и если у тебя сердце в груди, ты снимешь с меня кару!
И горячим, страстным хором из гущи стоящей на коленях толпы возносится мольба:
— Если ты человек, барин, если у тебя сердце в груди, избавь нас от наказания!
Родня осужденных — молодые жены с безумными глазами, старики отцы и старухи матери с трясущимися головами, братья и сестры со слезами, застывшими па бескровных лицах,— все они тоже теснятся вокруг этого благодушествующего человека в дорогой шубе, и с их сведенных уст, как молитва всевышнему, срывается:
— Если ты человек, барин, если у тебя сердце в груди, ты даруешь им жизнь!
Но когда они в напряженном ожидании, затаив дыхание, поднимают на барона глаза, надеясь услышать от него человеколюбивое слово, ими овладевает невыразимое отвращение: человек, стоящий перед ними, посмеивается. Тихо, чуть слышно. Он обводит глазами угнетенную, повергнутую ниц толпу и посмеивается. Мимолетный оекал крепких, готовых укусить зубов... На них взирает уже не человеческое лицо, а лицо зверя. Лицо отвратительного, лютого зверя. Лицо классового врага — хищника, который никого не щадит, который ничего не прощает.
Им нечего больше ждать от него, и они обращают теперь свои взоры к тому, кто стал посредником между богом и человеком, между человеком и хищником в образе человеческом — с последней надеждой, стараясь ухватиться за любое средство для спасения, даже за соломинку.
Но этот святой посредник, этот страж на границе добра и зла, этот апостол милосердия и любви,— он надевает маску неприступного достоинства и, заскивающе обратив глаза к сильным мира сего, ловя их одобрение, провозглашает с ледяным пафосом:
— Не ради вашей плоти я здесь, а ради ваших душ. Над вашими грешными телами свой приговор произнесет мирской суд, мой же долг позаботиться о ваших бедных, заблудших душах!
А мирские власти, представители земного правосудия — помещик и солдат,— поддакивают ему одобрительно, и земное правосудие начинает свершаться...
С уст хозяина Кадака срывается сдавленный крик. Крик слепого, который неожиданно прозрел.
Он проснулся. Сновидение кончилось.
Неверующий поверил...
Кончились сумерки; в оглупевшем, убаюканном сном мозгу светлеет, начинает бродить бурливо и могуче:
«Не мне одному и не тебе — не Юри и не Яану только — это уготовано нам всем!.. Это уготовано тем, кто поднялся против зла, тем, кто хотел смести это зло, тем, кто когда-нибудь сможет это сделать... Это уготовано для всех, для массы, для масс... Гнет и ярмо — им суждено остаться. Кто посягнет на них, того растерзает зверь. Хищный зверь, который никого не щадит и ничего не прощает, который не знает ни милосердия, ни жалости..,
Эти семеро — они раньше меня разглядели хищника и боролись против него. Я же был глуп и слеп, я жил как во сне. И другие, мне подобные, тоже спали, хищник вышел победителем, и теперь он терзает пробудившихся ото сна, а спящих хочет запугать кровавой угрозой, вселить в них вечный страх...»
Хозяин Кадака плюется кровью, горькой, как желчь. Отбрасывает комок снега, которым охлаждал свою рану, и его руки сжимаются в кулаки.
«Я пресмыкался и скулил перед ними, как пес... Они же презрительно и насмешливо скалили зубы. Как того заслуживает поганый пес... А другие, эти прозревшие борцы — лесник и писарь, даже один из юнцов,— стоят, гордо подняв голову, не унижая себя... Они не преклонили колен перед убийцами, ни единого звука мольбы не слетело с их уст. Смерть же стоит за их спиной. И у них, как у меня, остались жена и дети или отец и мать... Они стоят гордо, сознают, что поступили правильно, не осквернили себя, как я, как все остальные... О, как они должны презирать нас, паршивых собак!..»
Начинается отпевание. Отпевают живых мертвецов. Семь трупов отделяют от толпы и подводят к предназначенным для них гробам. И пастор хоронит их живыми под гравием фраз и песком словес. Погребальной песней звучат всхлипывания родных, органную музыку заменяет позвякивание драгунских сабель, шпор и удил, фырканье лошадей... Только школьный учитель и двое юнцов принимают причастие перед смертью, остальные его отвергают. И верующий хозяин Кадака находит этот поступок правильным: от человека, который состоит на службе у ненависти и в то же время чванится, что служит любви,— от такого человека и он, Яан, не принял бы святою тела искупителя.
Разыгрывается последний акт трагедии. Семерых смертников отводят в сторону, к кустам, и ставят в ряд, спиною к забору. Четверо дают завязать себе глаза, а лесник, писарь и тот молодой человек, что в бессильном гневе скрежетал зубами, хотят умереть с открытыми глазами. Эти трое стоят с высоко поднятыми головами, твердо держась на ногах. Тогда как четверо других раскисли — они едва держатся на ногах, их пришлось привязывать веревкой. Приговоренные к смерти, они умерли еще до наступления ее.
Замерли, застыли вокруг все человеческие звуки. Застыли в груди, застряли в горле всхлипы и стоны, и не выжать больше ни слезинки из глаз. Осужденные на смерть немы и неподвижны, их тела кажутся безжизненными.
Но нет! Как только раздается команда офицера и, щелкая затворами, поднимаются винтовки, как только синеватая сталь винтовок нацеливается в головы, в мозгу и груди осужденных снова пробуждается жизнь — цепкая, неискоренимая жизнь, вырывающаяся из трех глоток хриплым победным кличем:
— Да здравствует свобода! Да здравствует борьба за свободу! Долой...
Ружейный залп заглушает конец фразы. Колени подгибаются... Головы склоняются... потекли струйки крови... головы склоняются все ниже и ниже...
Но солдаты плохо прицелились. Навсегда закрылись уста лишь одного из трех, стойких, несломленных: двое других доканчивают прерванный клич. С жгучей ненавистью и жаждой мести, с пеной у рта они кричат:
— Долой убийц!
Даже после второго залпа один еще держится на ногах и шевелит губами — это лесник, вождь безземельных, обездоленных бедняков. Он силится что-то сказать, но его рот наполняется теплой солоноватой жидкостью: дымящейся струей она стекает вниз, а он протягивает вверх руку как будто для клятвы, и многим кажется, что опять три призыва звучат в воздухе и разносятся далеко по снежной равнине... А беззвучно призывавший падает ничком в дымящуюся кровь.
Торжественную тишину смерти, охватившую место кровавой расправы, внезапно разрывает короткий вопль, похожий на дикий рев.
Его испускает хозяин Кадака.
Он вскакивает на большой камень подле снежного сугроба, недалеко от штабеля розог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38