Попробовал, причмокнул, снова попробовал, потом опорожнил рюмку одним глотком. Казалось, он сам этого испугался, потому что с минуту глядел в рюмку, прежде чем вернуть ее мне со смущенной улыбкой.
Мы выпили еще по рюмке. Хиидрек не заставил себя уговаривать. Отведав вина, опять причмокнул губами, потом сказал задумчиво, как бы обращаясь к самому себе:
— Точно такое же... праго, такое же...
— Что «такое же»?
— Да ничего...
— Ты ведь что-то сказал.
— Ну да... я хотел сказать, что такое винцо я, кажется, когда-то уже пил...
— Неужели? Где же это?
— Не помню... Столько времени прошло... Один раз... в гостях... в день рождения...
— Вот как! Ты, значит, на богатых днях рождения пировал. Это вино не дешевое. Расскажи-ка, где и как это было.
Я снова наполнил рюмку, выпил сам и дал ямщику. На загорелом лице Хиндрека, окаймленном выгоревшей от солнца каштановой бородой, заиграла улыбка удовольствия, вызванная приятным напитком. Он слегка сдвинул шапку на ухо. И вдруг свободно, смело и глубоко испытующе взглянул на меня своими удивительно ясными серо-голубыми глазами.
— Сударь,— сказал он,— вы все спрашиваете, а я все не хочу отвечать. Нехорошо это — вы ведь ко мне всегда так добры. Но видите, тут дело вот в чем... я еще ни единой душе не говорил правду — как я остался без руки.
— Да я ведь спросил только, на чьем дне рождения ты пил херес,— ответил я ему.
— Это, сударь милый, все как раз одно к одному,— заметил Хиндрек, почесав в затылке и сдвинув шапку на другое ухо. При этом он поглядывал на меня своими блестящими глазами.— Все это случилось в один и тот же день... с тех пор уже прошло добрых семнадцать лет,— прибавил он задумчиво.
— Я вижу, ты скрываешь какую-то тайну, Хиндрек. Если ты не доверяешь мне, лучше уж совсем ничего не говори. Я считал, что мы с тобой приятели, уважаем друг друга. Если ты думаешь иначе — ну что ж.
Это произвело впечатление.
— Да нет... ничего подобного,— пробормотал он как бы извиняясь.— Вы не подумайте чего! Я ведь вас, сударь, знаю... знаю, кто вы... Но эта история... будь она неладна!.. Такая история...
Он отпил из рюмки, которую все еще держал в руке, и я заметил, что его огрубелые пальцы, обхватившие рюмку, чуть дрожат. Он, как видно, боролся с собой. Между бровями у него залегли две морщинки. Но вот он резко повернулся на козлах в мою сторону.
— Ну ладно, расскажу. Дело это давнее... и вам я доверяю больше всего. Не хотелось бы... понимаете? Не хотелось бы попасть людям на язык...
И Хиндрек стал рассказывать. Язык у него слегка заплетался, щеки горели, во взгляде, устремленном вдаль, мелькало что-то тревожное. Сладостная дремотная тишина покоилась на полях и лесах, легкий серебристый туман стлался внизу, в долине реки, к которой мы медленно приближались. Позвякиванье колокольчика, топот лошадиных копыт и стук колес сливались в монотонный, убаюкивающий напев. Тут, среди мирных полей, настроенный так спокойно и радостно, я и услышал рассказ о тайне моего ямщика, которая, видно, потому и произвела на меня такое глубокое впечатление.
— Был я мальчишкой лет четырнадцати, когда отец отдал меня на мызу в лакеи. Барон сам этого захотел и сказал отцу, что я, мол, смышленый парень. А отец мой был у барона кучером. Ох и кучер был знаменитый! Знаете, у него борода была... верно говорю — около аршина длиной! И густая, как войлок! Обычно она у него была на груди под рубашкой — до самого пояса доходила; но когда он садился на козлы — бороду распускал по ветру и она развевалась, точно шарф. Ох, сударь, ну и борода была! И не то чтоб уж совсем черная, как у еврея, а темно-каштановая, такая блестящая, что любо смотреть, а на ощупь теплая, мягкая. Когда я мальчонкой, бывало, садился верхом к отцу на колени, всегда за его бороду держался. Он и вообще кучер был знатный — рослый, расторопный, но главное — борода! Из-за этой-то бороды барон его и переманил к себе от своего родственника. Такого бородатого кучера ни у кого больше не было. Это отец сам говорил, а все кругом поддакивали. И я этим так гордился, что вечно хвастался перед другими мальчишками, готов был за отцовскую бороду им в волосы вцепиться, плакал, если кто-нибудь смеялся над моим отцом или говорил о нем худое. Мне, конечно, хотелось, чтоб и у меня выросла такая борода, хотелось стать таким же ладным мужиком, как отец. Да и лошадей я очень любил, мечтал тоже кучером стать. Но, я уже говорил, барон захотел меня взять в лакеи, отец приказал идти, и я, хоть и со слезами, должен был послушаться.
— Сколько же лет прошло с тех пор? — спросил сам себя мой рассказчик.— Сейчас мне тридцать пять... а тогда я только что побывал па конфирмации... да, верно — восемнадцатый год мне шел... Плохо ли мне жилось в лакеях! Всегда одет по-господски: барон, бывало, и полгода костюм не поносит — мне отдает. А по воскресеньям или если в доме гости, натягивал я коричневый или черный мундир с золотыми пуговицами — ливреей называется. И что ни день — манишка, белая как снег, воротничок, галстук, перчатки. И еда, надо сказать, была отличная, я ведь ел то же, что и господа. А жалованье — своим порядком. Чем парню не житье!
У барыни была горничная, звали ее Май. Но господа к ее имени еще одну букву прибавили и называли ее Майя... Прошу прощения, сударь, не найдется ли у вас папиросы... во рту горит, как вспомню про эту самую Майю...
Он странно усмехнулся и искоса взглянул па меня со смущенным, просящим выражением. Я дал ему хорошую сигару, вторую закурил сам. Хиндрек несколько раз сильно затянулся, дым обвился у него вокруг головы. После короткого раздумья он продолжал, немного отвернувшись в сторощ^.
— Майя была не такая уж молодая... так, лет тридцати... Но хороша... по-моему, даже очень хороша! Я всегда думал — вырядись она в господское платье, всякий бы ее принял за барыню. А наша барыня, если б надела деревенскую одежду,— скотница была бы, да и только! Ей-богу, скотница! У Майи было такое лицо, что просто укусить хотелось,— щечки беленькие, и розовые, и нежные — я таких никогда не видел, ни раньше, ни позже. Кровь с молоком! Как те дорогие немецкие яблоки, что барон иной раз привозил к рождеству из Петербурга. А глаза у Майи всегда смеялись. Сердце, бывало, так жаркой радостью и зальется, как столкнешься с нею. Глянет на меня — по всему телу словно горячие волны побегут. А в мыслях одно: какое же у ней, верно, доброе, золотое сердце! И г таза у нее были такие правдивые. Когда случалось нам стоять друг подле друга, мне всегда жарко делалось, точно летом на солнце. Я украдкой поглядывал на ее белую шею, и кругленький подбородок, и губы, красные, влажные... а ее мягкого тела, ее высокой груди я просто боялся — дрожь пробирала, холодный пот на лбу выступал... Черт подери, я, кажется, несуразицу какую-то плету!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Мы выпили еще по рюмке. Хиидрек не заставил себя уговаривать. Отведав вина, опять причмокнул губами, потом сказал задумчиво, как бы обращаясь к самому себе:
— Точно такое же... праго, такое же...
— Что «такое же»?
— Да ничего...
— Ты ведь что-то сказал.
— Ну да... я хотел сказать, что такое винцо я, кажется, когда-то уже пил...
— Неужели? Где же это?
— Не помню... Столько времени прошло... Один раз... в гостях... в день рождения...
— Вот как! Ты, значит, на богатых днях рождения пировал. Это вино не дешевое. Расскажи-ка, где и как это было.
Я снова наполнил рюмку, выпил сам и дал ямщику. На загорелом лице Хиндрека, окаймленном выгоревшей от солнца каштановой бородой, заиграла улыбка удовольствия, вызванная приятным напитком. Он слегка сдвинул шапку на ухо. И вдруг свободно, смело и глубоко испытующе взглянул на меня своими удивительно ясными серо-голубыми глазами.
— Сударь,— сказал он,— вы все спрашиваете, а я все не хочу отвечать. Нехорошо это — вы ведь ко мне всегда так добры. Но видите, тут дело вот в чем... я еще ни единой душе не говорил правду — как я остался без руки.
— Да я ведь спросил только, на чьем дне рождения ты пил херес,— ответил я ему.
— Это, сударь милый, все как раз одно к одному,— заметил Хиндрек, почесав в затылке и сдвинув шапку на другое ухо. При этом он поглядывал на меня своими блестящими глазами.— Все это случилось в один и тот же день... с тех пор уже прошло добрых семнадцать лет,— прибавил он задумчиво.
— Я вижу, ты скрываешь какую-то тайну, Хиндрек. Если ты не доверяешь мне, лучше уж совсем ничего не говори. Я считал, что мы с тобой приятели, уважаем друг друга. Если ты думаешь иначе — ну что ж.
Это произвело впечатление.
— Да нет... ничего подобного,— пробормотал он как бы извиняясь.— Вы не подумайте чего! Я ведь вас, сударь, знаю... знаю, кто вы... Но эта история... будь она неладна!.. Такая история...
Он отпил из рюмки, которую все еще держал в руке, и я заметил, что его огрубелые пальцы, обхватившие рюмку, чуть дрожат. Он, как видно, боролся с собой. Между бровями у него залегли две морщинки. Но вот он резко повернулся на козлах в мою сторону.
— Ну ладно, расскажу. Дело это давнее... и вам я доверяю больше всего. Не хотелось бы... понимаете? Не хотелось бы попасть людям на язык...
И Хиндрек стал рассказывать. Язык у него слегка заплетался, щеки горели, во взгляде, устремленном вдаль, мелькало что-то тревожное. Сладостная дремотная тишина покоилась на полях и лесах, легкий серебристый туман стлался внизу, в долине реки, к которой мы медленно приближались. Позвякиванье колокольчика, топот лошадиных копыт и стук колес сливались в монотонный, убаюкивающий напев. Тут, среди мирных полей, настроенный так спокойно и радостно, я и услышал рассказ о тайне моего ямщика, которая, видно, потому и произвела на меня такое глубокое впечатление.
— Был я мальчишкой лет четырнадцати, когда отец отдал меня на мызу в лакеи. Барон сам этого захотел и сказал отцу, что я, мол, смышленый парень. А отец мой был у барона кучером. Ох и кучер был знаменитый! Знаете, у него борода была... верно говорю — около аршина длиной! И густая, как войлок! Обычно она у него была на груди под рубашкой — до самого пояса доходила; но когда он садился на козлы — бороду распускал по ветру и она развевалась, точно шарф. Ох, сударь, ну и борода была! И не то чтоб уж совсем черная, как у еврея, а темно-каштановая, такая блестящая, что любо смотреть, а на ощупь теплая, мягкая. Когда я мальчонкой, бывало, садился верхом к отцу на колени, всегда за его бороду держался. Он и вообще кучер был знатный — рослый, расторопный, но главное — борода! Из-за этой-то бороды барон его и переманил к себе от своего родственника. Такого бородатого кучера ни у кого больше не было. Это отец сам говорил, а все кругом поддакивали. И я этим так гордился, что вечно хвастался перед другими мальчишками, готов был за отцовскую бороду им в волосы вцепиться, плакал, если кто-нибудь смеялся над моим отцом или говорил о нем худое. Мне, конечно, хотелось, чтоб и у меня выросла такая борода, хотелось стать таким же ладным мужиком, как отец. Да и лошадей я очень любил, мечтал тоже кучером стать. Но, я уже говорил, барон захотел меня взять в лакеи, отец приказал идти, и я, хоть и со слезами, должен был послушаться.
— Сколько же лет прошло с тех пор? — спросил сам себя мой рассказчик.— Сейчас мне тридцать пять... а тогда я только что побывал па конфирмации... да, верно — восемнадцатый год мне шел... Плохо ли мне жилось в лакеях! Всегда одет по-господски: барон, бывало, и полгода костюм не поносит — мне отдает. А по воскресеньям или если в доме гости, натягивал я коричневый или черный мундир с золотыми пуговицами — ливреей называется. И что ни день — манишка, белая как снег, воротничок, галстук, перчатки. И еда, надо сказать, была отличная, я ведь ел то же, что и господа. А жалованье — своим порядком. Чем парню не житье!
У барыни была горничная, звали ее Май. Но господа к ее имени еще одну букву прибавили и называли ее Майя... Прошу прощения, сударь, не найдется ли у вас папиросы... во рту горит, как вспомню про эту самую Майю...
Он странно усмехнулся и искоса взглянул па меня со смущенным, просящим выражением. Я дал ему хорошую сигару, вторую закурил сам. Хиндрек несколько раз сильно затянулся, дым обвился у него вокруг головы. После короткого раздумья он продолжал, немного отвернувшись в сторощ^.
— Майя была не такая уж молодая... так, лет тридцати... Но хороша... по-моему, даже очень хороша! Я всегда думал — вырядись она в господское платье, всякий бы ее принял за барыню. А наша барыня, если б надела деревенскую одежду,— скотница была бы, да и только! Ей-богу, скотница! У Майи было такое лицо, что просто укусить хотелось,— щечки беленькие, и розовые, и нежные — я таких никогда не видел, ни раньше, ни позже. Кровь с молоком! Как те дорогие немецкие яблоки, что барон иной раз привозил к рождеству из Петербурга. А глаза у Майи всегда смеялись. Сердце, бывало, так жаркой радостью и зальется, как столкнешься с нею. Глянет на меня — по всему телу словно горячие волны побегут. А в мыслях одно: какое же у ней, верно, доброе, золотое сердце! И г таза у нее были такие правдивые. Когда случалось нам стоять друг подле друга, мне всегда жарко делалось, точно летом на солнце. Я украдкой поглядывал на ее белую шею, и кругленький подбородок, и губы, красные, влажные... а ее мягкого тела, ее высокой груди я просто боялся — дрожь пробирала, холодный пот на лбу выступал... Черт подери, я, кажется, несуразицу какую-то плету!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38