Его безносое лицо, черное от запекшейся крови, с красным провалом в середине, похоже на маску ужаса. Жилы у него на шее вздулись, горящие, налитые кровью глаза вылезли из орбит, и растрепанные волосы прядями свисают на лоб. Правую руку он протянул к забору, где валяются и свисают трупы расстрелянных.
Чего он хочет, этот человек?
Никто не может угадать.
Быть может, он хочет говорить?
Но он ведь не умеет говорить перед народом.
Как бы не так! Хозяин Кадака умеет говорить. Он вдруг научился, Жизнь, неистребимая, неиссякаемая жизнь, выжатая из тел погибших там, у ограды,— она вселилась в хозяина Кадака. Неудержимо подымается она из его груди, из его мятущейся в гневе души, и прокладывает себе дорогу наружу, беспощадно и бесстрашно:
— Да здравствует свобода! Да здравствует борьба за свободу! Долой убийц!.. Правду они говорили, эти умолкшие там, у забора. Правильно говорили умирая, правильно говорили и при жизни. Я не понимал этого, и вы, братцы, тоже этого не понимали. Теперь же я понял, да и вы должны понять! Вы жаждете свободы и прав? И думаете, что добьетесь их? Вы верите, что вам их подарят? Нет, легковерные, вам не подарят ничего! Кто должен подарить? Тот, кто похитил у вас это драгоценное достояние, чтоб удержать его только для себя? Тот, кто хладнокровно расстреливает вас за то, что вы осмелились только сказать о своем желании получить хоть малую частицу этого достояния? Правительство, которое состоит из подобных им?.. Да ну вас, братцы, бросьте и мечтать! Свободу вы должны завоевать, правами вы должны завладеть! И воздать убийцам — око за око, зуб за зуб! Каблуком должны придавить их к земле, чтоб они признали, наконец, вас людьми и научились уважать ваши человеческие права! Перетянуть глотку этим кровопийцам, чтоб они не могли дольше упиваться вашей кровью и жиреть! Крестьяне, батраки...
Гремят три выстрела — хозяин Кадака валится с камня.
Удар саблей рассекает ему череп.
Удар нанес сам помещик, одетый в военную форму.
ДОКТОР ТООМАСА
Когда Тоомас открыл глаза, он сквозь желтый туман различил над своей обнаженной грудью черную голову зверя. Тоомас хотел крикнуть, но из горла его вырвался только жалкий хрип. Хотел вскочить, но на тело его навалилась свинцовая тяжесть. В ужасе он снова закрыл глаза. В этом полуобморочном состоянии он ждал, что будет дальше: когда же зверь вонзит клыки в его грудь? От желтого колеблющегося тумана исходил запах серы или какой-то другой острый запах. Тоомас чувствовал, как этот одурманивающий запах, словно угар, проникает в его мозг, как у него начинает шуметь в ушах. Теряя последние проблески сознания, он ждал нападения. Ждал с нетерпением, чтобы поскорее пришел конец. Ведь все равно спасения нет. Наконец зубы действительно вонзились в его тело. Жгучая боль заставила Тоомаса еще раз открыть глаза. Он успел заметить, что желтый туман сменился черной ночью, и в этой ночи потонула голова хищника. После этого он уже ничего не видел и не чувствовал...
Таково было первое призрачное представление Тоомаса о мире. Смутное, словно сон после угара. Затем возникла другая картина. Сколько времени прошло между первой и второй, он не знал. Но вторая была яснее. Вместо желтого тумана появился сероватый. Вместо звериной головы — человеческая. И запах стал слабее. Дальше все происходило так же, как и в первый раз.
И снова человеческая голова собиралась вцепиться зубами в Тоомаса. Эта же голова склонилась над его обнаженной грудью, словно примериваясь, куда вонзить клыки. И вонзила — Тоомас ясно ощутил боль и крепче зажмурился. Запах сделался острее, приторнее. В голове Тоомаса молнией промелькнула мысль: «Людоед!» Но он тотчас же понял свою ошибку; так спящий, уже во сне, сознает призрачную нелепость кошмарного сновидения. Тоомасу показалось, будто он даже улыбнулся своей ошибке. И так как его больше не терзали, он отважился приоткрыть глаза.
Туман стал намного реже. Свет проникал сквозь него, точно сквозь волосяное сито, струясь и трепеща, как марево над изнывающим от зноя лугом. В этой белесой дымке обозначились твердые, определенные очертания предметов. Тоомас уже различал каждый предмет в отдельности, а особенно эту черную человеческую голову, которую, очнувшись, увидел прежде всего. Он отметил про себя, что лежит не под открытым небом на земле, а между четырех стен, а над стенами высится потолок. То, на чем он лежит, находится ниже потолка и выше пола. Потом он разглядел в стороне стол, стул, кровать и окно. И еще одну человеческую голову, чуть поодаль от той, черной. Он мог уже определить, что одна из них принадлежала мужчине, другая — женщине. Та, что поближе, больше привлекала его внимание. Она была покрыта густыми и блестящими, как каракуль, волосами. Большая, тяжелая, почти квадратная. Там, где кончались волосы, начиналась тонкая белая кожа. Какой высокий, выпуклый, отсвечивающий костяным блеском лоб! Когда голова приподнялась, душу Тоомаса пронизало легкое беспокойство: взгляд его соприкоснулся с двумя сверкающими, черными зрачками, с двумя большими вопрошавшими, испытующими глазами. Тоомас заглянул в них еще раз, и непонятная тоска, тревожное предчувствие сдавили ему грудь. Он отвел глаза, уперся взглядом в потолок. Задерживая дыхание, он старался лежать неподвижно. С его боком что-то проделывали, его кромсали, щипали: острый укол, доходивший до самого сердца, несколько раз пронзил его. Потом боль утихла. Грудь и бок начинали согреваться. Темное пятно головы чуть отодвинулось, поднялось выше. И Тоомас впервые услышал голос, человеческий голос. Что произнес этот голос, он так и не понял,— он испугался. Но голос опять произнес что-то громче, яснее, и теперь Тоомас уловил отдельные слова:
— Ну как, понимаете уже, что воскресли?
В звуке голоса, низком, чуть хрипловатом, было что-то располагавшее к доверию. Тоомасу следовало ответить на вопрос, заданный так поощрительно-ласково, почти шутливо. Но Тоомас ответить не мог. Ему было не до этого. Слово «воскресли» вырвало из мрака беспамятства, из-за черной стены небытия нечто такое, что сковало уста Тоомаса, заставило волосы его подняться дыбом, сосредоточило все чувства и помыслы на некоем видении. Обрывки этого видения проступали из темноты, судорожно цеплялись друг за друга, складываясь в неясную, неполную, смутную картину. Процесс сцепления все продолжался, картина дополнялась, прояснялась, становилась выпуклой, оживала. Мозг Тоомаса возбужденно следил за возникновением и развитием клубящихся образов. Он был уже в состоянии осмыслить их, уловить логическую их последовательность: деревня — чужие люди — имение — разгром... Затем после короткого пустого промежутка: солдаты — арест — его уводят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Чего он хочет, этот человек?
Никто не может угадать.
Быть может, он хочет говорить?
Но он ведь не умеет говорить перед народом.
Как бы не так! Хозяин Кадака умеет говорить. Он вдруг научился, Жизнь, неистребимая, неиссякаемая жизнь, выжатая из тел погибших там, у ограды,— она вселилась в хозяина Кадака. Неудержимо подымается она из его груди, из его мятущейся в гневе души, и прокладывает себе дорогу наружу, беспощадно и бесстрашно:
— Да здравствует свобода! Да здравствует борьба за свободу! Долой убийц!.. Правду они говорили, эти умолкшие там, у забора. Правильно говорили умирая, правильно говорили и при жизни. Я не понимал этого, и вы, братцы, тоже этого не понимали. Теперь же я понял, да и вы должны понять! Вы жаждете свободы и прав? И думаете, что добьетесь их? Вы верите, что вам их подарят? Нет, легковерные, вам не подарят ничего! Кто должен подарить? Тот, кто похитил у вас это драгоценное достояние, чтоб удержать его только для себя? Тот, кто хладнокровно расстреливает вас за то, что вы осмелились только сказать о своем желании получить хоть малую частицу этого достояния? Правительство, которое состоит из подобных им?.. Да ну вас, братцы, бросьте и мечтать! Свободу вы должны завоевать, правами вы должны завладеть! И воздать убийцам — око за око, зуб за зуб! Каблуком должны придавить их к земле, чтоб они признали, наконец, вас людьми и научились уважать ваши человеческие права! Перетянуть глотку этим кровопийцам, чтоб они не могли дольше упиваться вашей кровью и жиреть! Крестьяне, батраки...
Гремят три выстрела — хозяин Кадака валится с камня.
Удар саблей рассекает ему череп.
Удар нанес сам помещик, одетый в военную форму.
ДОКТОР ТООМАСА
Когда Тоомас открыл глаза, он сквозь желтый туман различил над своей обнаженной грудью черную голову зверя. Тоомас хотел крикнуть, но из горла его вырвался только жалкий хрип. Хотел вскочить, но на тело его навалилась свинцовая тяжесть. В ужасе он снова закрыл глаза. В этом полуобморочном состоянии он ждал, что будет дальше: когда же зверь вонзит клыки в его грудь? От желтого колеблющегося тумана исходил запах серы или какой-то другой острый запах. Тоомас чувствовал, как этот одурманивающий запах, словно угар, проникает в его мозг, как у него начинает шуметь в ушах. Теряя последние проблески сознания, он ждал нападения. Ждал с нетерпением, чтобы поскорее пришел конец. Ведь все равно спасения нет. Наконец зубы действительно вонзились в его тело. Жгучая боль заставила Тоомаса еще раз открыть глаза. Он успел заметить, что желтый туман сменился черной ночью, и в этой ночи потонула голова хищника. После этого он уже ничего не видел и не чувствовал...
Таково было первое призрачное представление Тоомаса о мире. Смутное, словно сон после угара. Затем возникла другая картина. Сколько времени прошло между первой и второй, он не знал. Но вторая была яснее. Вместо желтого тумана появился сероватый. Вместо звериной головы — человеческая. И запах стал слабее. Дальше все происходило так же, как и в первый раз.
И снова человеческая голова собиралась вцепиться зубами в Тоомаса. Эта же голова склонилась над его обнаженной грудью, словно примериваясь, куда вонзить клыки. И вонзила — Тоомас ясно ощутил боль и крепче зажмурился. Запах сделался острее, приторнее. В голове Тоомаса молнией промелькнула мысль: «Людоед!» Но он тотчас же понял свою ошибку; так спящий, уже во сне, сознает призрачную нелепость кошмарного сновидения. Тоомасу показалось, будто он даже улыбнулся своей ошибке. И так как его больше не терзали, он отважился приоткрыть глаза.
Туман стал намного реже. Свет проникал сквозь него, точно сквозь волосяное сито, струясь и трепеща, как марево над изнывающим от зноя лугом. В этой белесой дымке обозначились твердые, определенные очертания предметов. Тоомас уже различал каждый предмет в отдельности, а особенно эту черную человеческую голову, которую, очнувшись, увидел прежде всего. Он отметил про себя, что лежит не под открытым небом на земле, а между четырех стен, а над стенами высится потолок. То, на чем он лежит, находится ниже потолка и выше пола. Потом он разглядел в стороне стол, стул, кровать и окно. И еще одну человеческую голову, чуть поодаль от той, черной. Он мог уже определить, что одна из них принадлежала мужчине, другая — женщине. Та, что поближе, больше привлекала его внимание. Она была покрыта густыми и блестящими, как каракуль, волосами. Большая, тяжелая, почти квадратная. Там, где кончались волосы, начиналась тонкая белая кожа. Какой высокий, выпуклый, отсвечивающий костяным блеском лоб! Когда голова приподнялась, душу Тоомаса пронизало легкое беспокойство: взгляд его соприкоснулся с двумя сверкающими, черными зрачками, с двумя большими вопрошавшими, испытующими глазами. Тоомас заглянул в них еще раз, и непонятная тоска, тревожное предчувствие сдавили ему грудь. Он отвел глаза, уперся взглядом в потолок. Задерживая дыхание, он старался лежать неподвижно. С его боком что-то проделывали, его кромсали, щипали: острый укол, доходивший до самого сердца, несколько раз пронзил его. Потом боль утихла. Грудь и бок начинали согреваться. Темное пятно головы чуть отодвинулось, поднялось выше. И Тоомас впервые услышал голос, человеческий голос. Что произнес этот голос, он так и не понял,— он испугался. Но голос опять произнес что-то громче, яснее, и теперь Тоомас уловил отдельные слова:
— Ну как, понимаете уже, что воскресли?
В звуке голоса, низком, чуть хрипловатом, было что-то располагавшее к доверию. Тоомасу следовало ответить на вопрос, заданный так поощрительно-ласково, почти шутливо. Но Тоомас ответить не мог. Ему было не до этого. Слово «воскресли» вырвало из мрака беспамятства, из-за черной стены небытия нечто такое, что сковало уста Тоомаса, заставило волосы его подняться дыбом, сосредоточило все чувства и помыслы на некоем видении. Обрывки этого видения проступали из темноты, судорожно цеплялись друг за друга, складываясь в неясную, неполную, смутную картину. Процесс сцепления все продолжался, картина дополнялась, прояснялась, становилась выпуклой, оживала. Мозг Тоомаса возбужденно следил за возникновением и развитием клубящихся образов. Он был уже в состоянии осмыслить их, уловить логическую их последовательность: деревня — чужие люди — имение — разгром... Затем после короткого пустого промежутка: солдаты — арест — его уводят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38