, на чиновника в штатском платье?
На чиновника посетитель совсем не походил — Элина заметила, что у него белый галстук и гладко выбритое лицо,— и это, как видно, в достаточной мере успокоило Ааге. Господина Иенсена тотчас же попросили войти, и хотя ушел он ни с чем, тем не менее у него могло остаться утешительное сознание, что сын профессора Рольстеда три раза пожал ему руку. Но этот маленький инцидент не мог снять камень с души Ааге. Вскоре он опять очутился в когтях гложущей его * тревоги, которая росла с каждым часом. В конце концов мысли в измученном мозгу Ааге, по-видимому, стали кружиться вокруг одной-един-ственной точки, потому что он непрерывно бормотал: «Если б я знал, что она сумеет держать язык за зубами! Да, если бы я знал, что она сумеет держать язык за зубами!»
И вот настал час, когда Ааге сбросил тяжелую ношу своих тревог перед материнским сердцем. И госпожа Роль-стед, к счастью, не упала в обморок.
Асте скоро сделалось ску%чно в ее новом жилище.
Она ждала, ждала... и когда оказалось, что никто не идет и ничего не происходит, из-под двери выползло некое серое существо и уселось ей на грудь. За довольно сносным Вечером я не очень жуткой ночью последовал день, которым полностью завладело это докучное сизо-серое существо. И тут Аста обнаружила, что ее новое жилье имеет массу неудобств. Тут не было ничего, на чем мог бы отдохнуть взор, на чем можно было бы останови!ь мысль, отсюда нельзя было даже одним глазком взглянуть на внешний мир.
Это было нелепо.
Она подождала еще и еще и наконец стала все более решительно встряхивать головой и пожимать плечами.
Эта история была несомненно нелепа.
И когда в серой комнате еще больше потемнело, когда из углов поползли черные тени, Аста вскочила и начала стучать в дверь. Сначала одшгм согнутым пальцем, потом двумя. А когда никто не явился — то и кулаком, однако не настолько громко, чтобы нарушить покой в доме. И тут появился один из тех, кто был дан в слуги обитателям этого дома Он вежливо осведомился, не загорелось ли что-нибудь у барышни в комнате.
Нет, но барышня желает выбраться отсюда, ей нужно поговорить с тем господином, который может исполнить ее желание.
Вот оно что... так скоро? А чем здесь так уж плохо? Иные живут целыми месяцами. Но он как раз и пришел за барышней — тот господин ждет ее к себе.
Господин, дожидавшийся в своем кабинете, встретил Асту Паллесен долгим взглядом, устремленным на нее поверх очков, и что-то пробормотал себе в бороду, раньше чем удостоить ее хотя бы словом. Он довольно сдержанно и сухо спросил о ее имени, возрасте, месте рождения, потом вдруг голос его стал резким:
— Вы сказали вашему хозяину и полиции, что признаете себя виновной?
— Да.
— Но профессор Рольстед только что сообщил мне по телефону, что вы невиновны. Зачем вы солгали?
Услышав имя профессора, Аста делает легкое движение бровями, потом опускает глаза.
— Он попросил меня...
— Кто попросил вас?
— Господин Ааге Рольстед, разумеется.
— Сын профессора? Этот студент?
— Да.
— Но ведь профессор нашел деньги в каком-то забытом им кошельке.
— Ах так?.. Ну, тем лучше! — говорит Аста и невольно усмехается.
Когда несколько минут спустя следователь, поглаживая бороду, продолжает, в топе его звучит неофицпальпая нотка:
— Что же такое между вами было?
— Ничего.
— Как? Так, ни с того ни с сего?.. Аста молчит.
— А если вам кто-нибудь скажет: прыгни в огонь! — вы прыгнете?
— Нет.
— Ну вот видите! Значит, что-нибудь да было все-таки?
— Он мне нравился,— отвечает Аста,— ведь он как нарисованный или... изваянный, мраморный... он точно Торвальдсенов «Князь Потоцкий»...
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ ЛЮБВИ
Молодой пастырь душ человеческих знает, что важно не ядро, а скорлупа, не существо, а форма. Содержания часто даже не понимают, не берут на себя труд понять, и девяносто процентов слушателей впускают его в одно ухо, чтобы выпустить в другое. Но что доставляет наслаждение, что ласкает ухо, раскрывает рты, выжимает слезу из глаз и согревает сердца — это внешняя форма, это голос проповедника, его дикция, жестикуляция, темперамент. Если все это налицо, то и протестантский пастор, разбавляющий вино религии толикой воды,— и он может зажечь и привести в экстаз самого старозаветного святошу. Пастор Туви знал это по собственному опыту и в беседах со своими коллегами утверждал, будто возможно достичь подобного результата, даже если читать проповеди эстонцам хоть на киргизском языке.
Молодой пастор вполне сознавал значение звучного голоса, подобающей мимики и декламационного искусства для проповедника — и старался упражняться, тренироваться при всяком удобном случае, будь то в церкви или вне стен ее, на обрядах венчания, крестин или похорон. И так как он замечал при этом свои успехи, изрядные успехи, то просто влюбился в себя самого и каждое упражнение в риторике проповеди и молитвы стало для него сущим наслаждением, причем собственное искусство доставляло ему такое же удовольствие, как какое-нибудь лакомство. Это и явилось причиной того, что он двая^ды отпевал госпожу Крээк. В доме усопшей он отслужил «за упокой», а затем повторил все на кладбище. Собравшиеся предполагали, что у могилы он ограничится лишь несколькими словами, так как дома все уже было сказано, и сказано превосходно, но нет — пастор Туви вошел в раж и, заговорив, не мог уже остановиться.
Конечно, беды тут никакой не было. Время летнее, прекрасная погода. И для покойницы и для опечаленных родственников это только честь. Обе дочери покойной, до глубины души тронутые столь искусной речью молодого пастора, безутешно плакали; другие без слез, но с живейшим интересом внимали упоенно журчащему словесному потоку. Молодой Крээк, помощник присяжного поверенного, недавно окончивший курс и несколько обрусевший в русской школе царского времени, даже воспользовался случаем поучиться у пастора Туви хорошему эстонскому языку, насколько, конечно, это позволяла приличествующая случаю скорбь. Лишь сам овдовевший старик Крээк, которому не терпелось закурить трубку, подумал — чего ради, мол, пастор так старается и нельзя ли покороче — ведь больше он ему за проповедь все равно не заплатит. Но поскольку приходилось мириться с неизбежностью и поскольку разные другие мысли отвлекали внимание господина Крээка от проповеди, то угас и этот слабый протест против словоизлияний пастора Туви.
Однако и другие мысли не были особенно приятны господину Крээку, так как, кроме нестерпимого желания покурить, его ужасно мучил черный сюртук. Ну и взопрел же он в этот жаркий день в своем дурацком облачении! Ему казалось, будто из рукавов сюртука у него так и каплет, а над воротом поднимается густой пар. Пребывая в этаком состоянии, он злился и на то и на се,— что бы ему ни вспоминалось, ни приходило в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
На чиновника посетитель совсем не походил — Элина заметила, что у него белый галстук и гладко выбритое лицо,— и это, как видно, в достаточной мере успокоило Ааге. Господина Иенсена тотчас же попросили войти, и хотя ушел он ни с чем, тем не менее у него могло остаться утешительное сознание, что сын профессора Рольстеда три раза пожал ему руку. Но этот маленький инцидент не мог снять камень с души Ааге. Вскоре он опять очутился в когтях гложущей его * тревоги, которая росла с каждым часом. В конце концов мысли в измученном мозгу Ааге, по-видимому, стали кружиться вокруг одной-един-ственной точки, потому что он непрерывно бормотал: «Если б я знал, что она сумеет держать язык за зубами! Да, если бы я знал, что она сумеет держать язык за зубами!»
И вот настал час, когда Ааге сбросил тяжелую ношу своих тревог перед материнским сердцем. И госпожа Роль-стед, к счастью, не упала в обморок.
Асте скоро сделалось ску%чно в ее новом жилище.
Она ждала, ждала... и когда оказалось, что никто не идет и ничего не происходит, из-под двери выползло некое серое существо и уселось ей на грудь. За довольно сносным Вечером я не очень жуткой ночью последовал день, которым полностью завладело это докучное сизо-серое существо. И тут Аста обнаружила, что ее новое жилье имеет массу неудобств. Тут не было ничего, на чем мог бы отдохнуть взор, на чем можно было бы останови!ь мысль, отсюда нельзя было даже одним глазком взглянуть на внешний мир.
Это было нелепо.
Она подождала еще и еще и наконец стала все более решительно встряхивать головой и пожимать плечами.
Эта история была несомненно нелепа.
И когда в серой комнате еще больше потемнело, когда из углов поползли черные тени, Аста вскочила и начала стучать в дверь. Сначала одшгм согнутым пальцем, потом двумя. А когда никто не явился — то и кулаком, однако не настолько громко, чтобы нарушить покой в доме. И тут появился один из тех, кто был дан в слуги обитателям этого дома Он вежливо осведомился, не загорелось ли что-нибудь у барышни в комнате.
Нет, но барышня желает выбраться отсюда, ей нужно поговорить с тем господином, который может исполнить ее желание.
Вот оно что... так скоро? А чем здесь так уж плохо? Иные живут целыми месяцами. Но он как раз и пришел за барышней — тот господин ждет ее к себе.
Господин, дожидавшийся в своем кабинете, встретил Асту Паллесен долгим взглядом, устремленным на нее поверх очков, и что-то пробормотал себе в бороду, раньше чем удостоить ее хотя бы словом. Он довольно сдержанно и сухо спросил о ее имени, возрасте, месте рождения, потом вдруг голос его стал резким:
— Вы сказали вашему хозяину и полиции, что признаете себя виновной?
— Да.
— Но профессор Рольстед только что сообщил мне по телефону, что вы невиновны. Зачем вы солгали?
Услышав имя профессора, Аста делает легкое движение бровями, потом опускает глаза.
— Он попросил меня...
— Кто попросил вас?
— Господин Ааге Рольстед, разумеется.
— Сын профессора? Этот студент?
— Да.
— Но ведь профессор нашел деньги в каком-то забытом им кошельке.
— Ах так?.. Ну, тем лучше! — говорит Аста и невольно усмехается.
Когда несколько минут спустя следователь, поглаживая бороду, продолжает, в топе его звучит неофицпальпая нотка:
— Что же такое между вами было?
— Ничего.
— Как? Так, ни с того ни с сего?.. Аста молчит.
— А если вам кто-нибудь скажет: прыгни в огонь! — вы прыгнете?
— Нет.
— Ну вот видите! Значит, что-нибудь да было все-таки?
— Он мне нравился,— отвечает Аста,— ведь он как нарисованный или... изваянный, мраморный... он точно Торвальдсенов «Князь Потоцкий»...
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ ЛЮБВИ
Молодой пастырь душ человеческих знает, что важно не ядро, а скорлупа, не существо, а форма. Содержания часто даже не понимают, не берут на себя труд понять, и девяносто процентов слушателей впускают его в одно ухо, чтобы выпустить в другое. Но что доставляет наслаждение, что ласкает ухо, раскрывает рты, выжимает слезу из глаз и согревает сердца — это внешняя форма, это голос проповедника, его дикция, жестикуляция, темперамент. Если все это налицо, то и протестантский пастор, разбавляющий вино религии толикой воды,— и он может зажечь и привести в экстаз самого старозаветного святошу. Пастор Туви знал это по собственному опыту и в беседах со своими коллегами утверждал, будто возможно достичь подобного результата, даже если читать проповеди эстонцам хоть на киргизском языке.
Молодой пастор вполне сознавал значение звучного голоса, подобающей мимики и декламационного искусства для проповедника — и старался упражняться, тренироваться при всяком удобном случае, будь то в церкви или вне стен ее, на обрядах венчания, крестин или похорон. И так как он замечал при этом свои успехи, изрядные успехи, то просто влюбился в себя самого и каждое упражнение в риторике проповеди и молитвы стало для него сущим наслаждением, причем собственное искусство доставляло ему такое же удовольствие, как какое-нибудь лакомство. Это и явилось причиной того, что он двая^ды отпевал госпожу Крээк. В доме усопшей он отслужил «за упокой», а затем повторил все на кладбище. Собравшиеся предполагали, что у могилы он ограничится лишь несколькими словами, так как дома все уже было сказано, и сказано превосходно, но нет — пастор Туви вошел в раж и, заговорив, не мог уже остановиться.
Конечно, беды тут никакой не было. Время летнее, прекрасная погода. И для покойницы и для опечаленных родственников это только честь. Обе дочери покойной, до глубины души тронутые столь искусной речью молодого пастора, безутешно плакали; другие без слез, но с живейшим интересом внимали упоенно журчащему словесному потоку. Молодой Крээк, помощник присяжного поверенного, недавно окончивший курс и несколько обрусевший в русской школе царского времени, даже воспользовался случаем поучиться у пастора Туви хорошему эстонскому языку, насколько, конечно, это позволяла приличествующая случаю скорбь. Лишь сам овдовевший старик Крээк, которому не терпелось закурить трубку, подумал — чего ради, мол, пастор так старается и нельзя ли покороче — ведь больше он ему за проповедь все равно не заплатит. Но поскольку приходилось мириться с неизбежностью и поскольку разные другие мысли отвлекали внимание господина Крээка от проповеди, то угас и этот слабый протест против словоизлияний пастора Туви.
Однако и другие мысли не были особенно приятны господину Крээку, так как, кроме нестерпимого желания покурить, его ужасно мучил черный сюртук. Ну и взопрел же он в этот жаркий день в своем дурацком облачении! Ему казалось, будто из рукавов сюртука у него так и каплет, а над воротом поднимается густой пар. Пребывая в этаком состоянии, он злился и на то и на се,— что бы ему ни вспоминалось, ни приходило в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38