Но разбойники на это наплевали, ведь на то они и разбойники, что-
бы плевать на законы. Они продолжали нападать на путников и прочих паломников. Ну а крестьяне, не будь дураками, всё обмозговали на сходке и придумали, как разбойников одолеть и при этом закон не нарушить. Они придумали дзю-до, джиу-джитсу, каратэ и разные другие полезные науки. Вот так былой с барашками. Ружья они, как известно, не носят. А если бы и надели ружье, так не могли бы пастись. Наклони они голову, ружье — бац!—и черепушка вдребезги! А убереглись они только потому, что упрямы, как бараны. Собрались однажды на свой бараний совет и сварганили собственную науку из разных своих уверток, которые уже сослужили им добрую службу: Ба-ра-ний-рог, Ляг-ни-ко-пытом, За-дай-стрекача и тому подобное. И с той поры...
Львица возвращалась с танцевального круга. Ухватившись за болтавшийся на шее Долейша галстук, она тащила партнера за собой, словно барашка на заклание. А тот нес ее серебристые туфельки.
— Меня называют Королевой чардаша,— с трудом переводя дух, сообщила Львица,— пришлось танцевать босиком, иначе обе ноги.
— Я вспотел, как белый медведь на экваторе,— сказал Долсйш и опрокинул в себя бокал вина.— Вы уже на «ты»?
— Нет,— сказал Педро.
— Как же так?—воскликнула Львица.—Мы перешли на «ты», как только я первый раз споткнулась. Мы уже закадычные друзья. А вы чего ждете?
Педро с Иреной пожали друг другу руки.
— Э, нет, так не пойдет!— воскликнул Петр Долейш.— А кто будет целоваться? А кто произнесет торжественный тост? Вот как надо,— сказал он, поднял бокал, согнутой в локте рукой обхватил руку Ирены, выпил, отер губы тыльной стороной ладони и поцеловал Ирену.— С этого момента ты для меня до гробовой доски только Илона, а не...
— Ирена,— сказала Ирена.
— А я что сказал? Ирена. Ты это слышал?—обратился Петр к Педро. Тот слегка кивнул. В конце концов, не в этом суть.
— А теперь ты меня!
Потом Ирена поцеловала Педро, вогнав его этим в краску.
После следующего танца Львица взяла сумочку, лежавшую на столике, многозначительно подмигнула Ирене, и они направились к двери с надписью «Ж».
—Слушай,—сказала Львица, обновляя перед зеркалом тени и тушь и подмазывая губы.— Как мы поступим? Я бы взяла его с собой. Но как ты? Ездить ты не можешь. Я к нему тоже не могу, он говорил что-то насчет матери, мол, приехала погостить, на следующей неделе уезжает, а уж тогда...
— А ты не боишься продешевить?
— Может, на этот раз получится, а может, и нет,— ответила подруга.—Но сейчас мне об этом даже не хочется думать. Сейчас это для меня как бы терапия. Он мне нужен. Только одно может меня остановить. Если ты захочешь лечь спать. Ирен, миленький, если ты скажешь: «Я иду домой»,— я и не пикну. А твой как?
— Кто его знает,— пожала Ирена плечами.— Валяй. «Мыс Канаверал». Но не позже трех я хочу быть в постели, даже если придется из нее кого-то выволакивать.
— Спасибочки, спасибочки тебе!— возликовала Львица и чмокнула Ирену в щеку, так что той пришлось долго оттирать помаду.
Ирена вернулась к столику, где ее с мрачным видом ждал Педро. Под графином с вином зеленела стокроновая бумажка, оставленная для расчета испарившейся парочкой.
— Вам, то есть тебе, еще хочется рассказывать о барашках?
— Да нет,— сказал он, чертя ногтем по столу.
— А ты что нос повесил?
— Не нос, а голову. Знаешь, иногда я хотел бы уметь, как он. Чаще — нет, каждое утро я, вознося молитвы Аллаху, готов произнести: «Слава Аллаху, что я не такой, как он». Но иногда... Я женат, ты должна это знать. У меня трое детей, нам, деревенским пентюхам, дети еще в радость. И на свою жену я не могу вот так взять и начхать, как это делает Петр. Не то, чтобы мне не хотелось, сколько раз, бывало, разругаемся до того, что... Но дело не в этом. Думаю, главное...
Она слегка коснулась губами его щеки.
— Вот!— сказала она,— И не будем больше говорить о других. А если посидим молча, тоже ничего страшного.
И они молчали, слушали музыку, смотрели на танцующие пары, потягивали искристое алое вино. Прекрасная Ирена и Педро. Этакий симпатичный увалень.
ТОРОПЛИВАЯ ЛЮБОВЬ —
это, скорее, спорт —ведь настоящее чувство возводится, как
дом. Зоотехник Педро чем-то смахивает на почти забытого Ковача. «Ах этот Ковач!—думает Ирена, попивая черный кофе.— Уже никогда, нигде и никто не будет любить меня так, как этот Эдисон из Грабиц. Конечно, решительность делает мужчинам честь, но благословенны люди смирные... с ними всегда знаешь, что и как. Ковач был внимателен и нежен. Раньше о таких говорили «хороший», правда, подразумевали под этим всего-навсего, что мужчина если и пьет, то в меру, и жену колотит лишь в исключительных случаях.
Сколько лет миновало, а ведь какими прекрасными могли быть эти годы, упрекает она себя. А все из-за этого вечного материнского «нельзя» и неумолимого «ты должна». «Чего добились другие, сможешь достичь и ты. Красота — это капитал, не забывай об этом! Зачем разбазаривать то, что можно выгодно продать?» А когда Ирена, бывало, надуется, мать внушала ей, что, возможно, где-то ее ждет слава. Съемки в кино. Гавайские острова. Фотографии на обложках журналов. А школьные подружки! «Как поживаешь, чем занимаешься? Я вчера варила варенье ИЗ Смородины, Л как ты? Я даже не помню, надо заглянуть в записную книжку. Завтра, если не ошибаюсь, Я снопа лечу в Париж. Жутко надоело!»
Донжуан Мойжишек, который так пригодился ей после черного предательства Ковача, преследовал ее не один месяц. «Вы должны, барышня, как-нибудь заглянуть ко мне! Я должен написать ваш портрет, просто должен!» Донжуан Мойжишек, к вашему сведению, был художником. Вернее, фотографом. Я хочу сказать-—модельером. Он был всем понемножку, пытал счастья сразу на нескольких фронтах. Он жил в ателье, доставшемся ему после старенького мастера Скоумала, чьи полотна попали даже в Грабицкий музей. Мойжишек скупал по деревням старинные полочки и кропильницы, чтобы затем впятеро дороже перепродать их скупщикам из больших городов; посылал в газеты фотографии дымящих заводов, из-под полы — фотографии обнаженных женщин. О нем пошла худая слава, потому что в маленьком городке нельзя чихнуть, чтобы об этом тут же не стало известно, и при этом в Грабицах не было почти ни одной девушки, которая не мечтала бы наставить его на путь истинный.
Ирена устояла. Побуждаемая матерью, она подала заявление на актерский факультет Академии искусств. («Кому же еще туда поступать, как не тебе?» — говорила мать.) Ирену не приняли.
— Дубина стоеросовая!—разорялась родительница, успевшая уже растрезвонить по всему городу, что нет ни малейшего сомнения в том, что Ирену примут.— Теперь за коровами будешь ходить, и это с такой-то мордахой. Ты что там, не могла кому-нибудь глазки состроить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
бы плевать на законы. Они продолжали нападать на путников и прочих паломников. Ну а крестьяне, не будь дураками, всё обмозговали на сходке и придумали, как разбойников одолеть и при этом закон не нарушить. Они придумали дзю-до, джиу-джитсу, каратэ и разные другие полезные науки. Вот так былой с барашками. Ружья они, как известно, не носят. А если бы и надели ружье, так не могли бы пастись. Наклони они голову, ружье — бац!—и черепушка вдребезги! А убереглись они только потому, что упрямы, как бараны. Собрались однажды на свой бараний совет и сварганили собственную науку из разных своих уверток, которые уже сослужили им добрую службу: Ба-ра-ний-рог, Ляг-ни-ко-пытом, За-дай-стрекача и тому подобное. И с той поры...
Львица возвращалась с танцевального круга. Ухватившись за болтавшийся на шее Долейша галстук, она тащила партнера за собой, словно барашка на заклание. А тот нес ее серебристые туфельки.
— Меня называют Королевой чардаша,— с трудом переводя дух, сообщила Львица,— пришлось танцевать босиком, иначе обе ноги.
— Я вспотел, как белый медведь на экваторе,— сказал Долсйш и опрокинул в себя бокал вина.— Вы уже на «ты»?
— Нет,— сказал Педро.
— Как же так?—воскликнула Львица.—Мы перешли на «ты», как только я первый раз споткнулась. Мы уже закадычные друзья. А вы чего ждете?
Педро с Иреной пожали друг другу руки.
— Э, нет, так не пойдет!— воскликнул Петр Долейш.— А кто будет целоваться? А кто произнесет торжественный тост? Вот как надо,— сказал он, поднял бокал, согнутой в локте рукой обхватил руку Ирены, выпил, отер губы тыльной стороной ладони и поцеловал Ирену.— С этого момента ты для меня до гробовой доски только Илона, а не...
— Ирена,— сказала Ирена.
— А я что сказал? Ирена. Ты это слышал?—обратился Петр к Педро. Тот слегка кивнул. В конце концов, не в этом суть.
— А теперь ты меня!
Потом Ирена поцеловала Педро, вогнав его этим в краску.
После следующего танца Львица взяла сумочку, лежавшую на столике, многозначительно подмигнула Ирене, и они направились к двери с надписью «Ж».
—Слушай,—сказала Львица, обновляя перед зеркалом тени и тушь и подмазывая губы.— Как мы поступим? Я бы взяла его с собой. Но как ты? Ездить ты не можешь. Я к нему тоже не могу, он говорил что-то насчет матери, мол, приехала погостить, на следующей неделе уезжает, а уж тогда...
— А ты не боишься продешевить?
— Может, на этот раз получится, а может, и нет,— ответила подруга.—Но сейчас мне об этом даже не хочется думать. Сейчас это для меня как бы терапия. Он мне нужен. Только одно может меня остановить. Если ты захочешь лечь спать. Ирен, миленький, если ты скажешь: «Я иду домой»,— я и не пикну. А твой как?
— Кто его знает,— пожала Ирена плечами.— Валяй. «Мыс Канаверал». Но не позже трех я хочу быть в постели, даже если придется из нее кого-то выволакивать.
— Спасибочки, спасибочки тебе!— возликовала Львица и чмокнула Ирену в щеку, так что той пришлось долго оттирать помаду.
Ирена вернулась к столику, где ее с мрачным видом ждал Педро. Под графином с вином зеленела стокроновая бумажка, оставленная для расчета испарившейся парочкой.
— Вам, то есть тебе, еще хочется рассказывать о барашках?
— Да нет,— сказал он, чертя ногтем по столу.
— А ты что нос повесил?
— Не нос, а голову. Знаешь, иногда я хотел бы уметь, как он. Чаще — нет, каждое утро я, вознося молитвы Аллаху, готов произнести: «Слава Аллаху, что я не такой, как он». Но иногда... Я женат, ты должна это знать. У меня трое детей, нам, деревенским пентюхам, дети еще в радость. И на свою жену я не могу вот так взять и начхать, как это делает Петр. Не то, чтобы мне не хотелось, сколько раз, бывало, разругаемся до того, что... Но дело не в этом. Думаю, главное...
Она слегка коснулась губами его щеки.
— Вот!— сказала она,— И не будем больше говорить о других. А если посидим молча, тоже ничего страшного.
И они молчали, слушали музыку, смотрели на танцующие пары, потягивали искристое алое вино. Прекрасная Ирена и Педро. Этакий симпатичный увалень.
ТОРОПЛИВАЯ ЛЮБОВЬ —
это, скорее, спорт —ведь настоящее чувство возводится, как
дом. Зоотехник Педро чем-то смахивает на почти забытого Ковача. «Ах этот Ковач!—думает Ирена, попивая черный кофе.— Уже никогда, нигде и никто не будет любить меня так, как этот Эдисон из Грабиц. Конечно, решительность делает мужчинам честь, но благословенны люди смирные... с ними всегда знаешь, что и как. Ковач был внимателен и нежен. Раньше о таких говорили «хороший», правда, подразумевали под этим всего-навсего, что мужчина если и пьет, то в меру, и жену колотит лишь в исключительных случаях.
Сколько лет миновало, а ведь какими прекрасными могли быть эти годы, упрекает она себя. А все из-за этого вечного материнского «нельзя» и неумолимого «ты должна». «Чего добились другие, сможешь достичь и ты. Красота — это капитал, не забывай об этом! Зачем разбазаривать то, что можно выгодно продать?» А когда Ирена, бывало, надуется, мать внушала ей, что, возможно, где-то ее ждет слава. Съемки в кино. Гавайские острова. Фотографии на обложках журналов. А школьные подружки! «Как поживаешь, чем занимаешься? Я вчера варила варенье ИЗ Смородины, Л как ты? Я даже не помню, надо заглянуть в записную книжку. Завтра, если не ошибаюсь, Я снопа лечу в Париж. Жутко надоело!»
Донжуан Мойжишек, который так пригодился ей после черного предательства Ковача, преследовал ее не один месяц. «Вы должны, барышня, как-нибудь заглянуть ко мне! Я должен написать ваш портрет, просто должен!» Донжуан Мойжишек, к вашему сведению, был художником. Вернее, фотографом. Я хочу сказать-—модельером. Он был всем понемножку, пытал счастья сразу на нескольких фронтах. Он жил в ателье, доставшемся ему после старенького мастера Скоумала, чьи полотна попали даже в Грабицкий музей. Мойжишек скупал по деревням старинные полочки и кропильницы, чтобы затем впятеро дороже перепродать их скупщикам из больших городов; посылал в газеты фотографии дымящих заводов, из-под полы — фотографии обнаженных женщин. О нем пошла худая слава, потому что в маленьком городке нельзя чихнуть, чтобы об этом тут же не стало известно, и при этом в Грабицах не было почти ни одной девушки, которая не мечтала бы наставить его на путь истинный.
Ирена устояла. Побуждаемая матерью, она подала заявление на актерский факультет Академии искусств. («Кому же еще туда поступать, как не тебе?» — говорила мать.) Ирену не приняли.
— Дубина стоеросовая!—разорялась родительница, успевшая уже растрезвонить по всему городу, что нет ни малейшего сомнения в том, что Ирену примут.— Теперь за коровами будешь ходить, и это с такой-то мордахой. Ты что там, не могла кому-нибудь глазки состроить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76