Жили они зажиточно, в полном достатке.
Почетный человек был Сандра Эдишерашвили. Депутат Верховного Совета республики, Герой Соцтруда, вся грудь в орденах. Месяца не проходило, чтобы про него не писалось в газетах и не говорилось по телевидению.
Маринэ окончила Тбилисскую консерваторию и работала директором самебской музыкальной школы. Она была на два года старше Малхаза, но до сих пор все никак не могла найти подобающего жениха.
Услышав новость, Годердзи только руками развел и со вздохом проговорил:
— Что он творит, этот парень! С одной стороны, я тут в таком положении, с другой — Вахтанг Петрович все еще не переварил эту историю, и сам он тоже еще не знает, как пойдут его дела при новом начальстве, и на тебе, жениться, видите ли, надумал! Как говорится, свет переворачивался, а верблюд продолжал плясать. Так и он, пляшет, словно верблюд, сукин сын!
— Может быть, он потому на ней хочет жениться, что отец у нее влиятельный,— высказала предположение Малало. По всему видно было, что и новая невеста сына пришлась ей не по душе.
Слова Малало запали Годердзи в сердце.
«И правда,— подумал он,— может, именно потому Малхаз и затеял это дело? У него ведь мозги так устроены, что он зря, без своей выгоды, шагу не ступит».
— Послушай, может, ты бы узнала, чего мальчик хочет?
— Думаешь,- так это просто узнать?
— Непросто, знаю, потому тебе и говорю.
Однако, против ожиданий родителей, узнать, чего Малхаз хочет, оказалось не так-то трудно. Вернее, сам он открыл и свое желание, и цель.
Стояла отличная погода.
Небо было ясное и чистое. Ни облачка не омрачало небосвод.
Февраль подходил к концу. Солнце набирало силу. Снег стаял даже в тенистых низинах.
Ветки напитанных влагой деревьев потемнели, готовились к рождению почек.
В небе летали дрозды, рассевшиеся по плетням воробьи чирикали веселее, по-весеннему.
Скотину выпустили из хлевов в загоны. То и дело ревели быки, мычали коровы.
В чистом прозрачном воздухе звуки разносились далеко-далеко. Это тоже было признаком весны.
Где-то тарахтел трактор.
Со станции все еще холодный ветерок доносил свисток маневрового тепловоза.
На кухонный балкон Малало вынесла мангал, разожгла огонь и принялась опаливать свиную голову и ножки для маринада. Маринад этот, так называемый мужужи, был излюбленным кушаньем Годердзи. Бывая на базаре, он никогда не упускал случая купить свиную голову и ножки, если подворачивались, и даже зная, что дома они уже есть, все равно покупал и отсылал с кем-нибудь жене. И на этот раз вот прислал со сторожем.
У ворот раздались громкие голоса, веселый смех. Один голос Малало тотчас признала — это был голос сына. Давно не слышала его Малало таким веселым.
Она даже удивилась, оставила свое занятие, торопливо прошла на большой балкон и глянула оттуда во двор.
Малхаз, оживленный, раскрасневшийся, в пальто нараспашку, чуть не бегом направлялся к дому, увлекая под руку какую-то девушку.
Девушка, рослая и крупная, была без головного убора, в черной меховой шубе тоже нараспашку.
Малало бросились в глаза ее высоченный бюст и толстые колени, выглядывавшие из-под короткого платья. Высокие лакированные сапоги туго обтягивали массивные ноги. А шагала она так широко, что ей бы позавидовал хороший скороход.
«Где он выискал эту кобылу?» — с неудовольствием подумала Малало.
Малхаз, увидев стоявшую на балконе мать, весело окликнул ее:
— Мамочка, пожалуйста, спустись к нам сюда!
— Ой, да как же я спущусь, в шлепанцах-то...
— Нет, нет, не спускайтесь, тетушка Малало! — крикнула тут эта, толстоногая.
— Мамочка, если ты меня любишь!..— Малхаз скорчил точно такую просительную гримасу, как в детстве, и в знак мольбы двумя пальцами оттянул кожу на шее, под подбородком,— если любишь, мамочка!..
— Сейчас, сыночек, сейчас! — всполошилась мать и торопливо зашаркала по лестнице.
Внизу, возле лестницы, держась под руки, стояли ее сын с незнакомой гостьей.
Малхаз казался чуточку ниже нее. Она была крепко сбитая, ширококостая, в теле. Глаза такие же медовые, как и у Малало, и густые волосы тоже, как и у нее. Характерное для самебских женщин белокожее с правильными чертами лицо, на котором сейчас играл румянец. Незнакомка с улыбкой смотрела на Малало, а та от неожиданности так растерялась, что забыла и поприветствовать гостью.
— Мама, неужели ты не узнаешь Маринэ, дочку Сандры? — Малхаз одной рукой обнял мать за талию и заглянул ей в глаза.
— Ой, чтоб я ослепла, и впрямь ведь не узнала! Поди ко мне, дочка, дай мне тебя обнять! Ты так изменилась да так похорошела, куда же узнать, совсем и не узнаешь! — Малало обняла ее, троекратно поцеловала, потом рукой отстранила от себя и пристально на нее поглядела.— Да разве тебя не Лолой звали? — удивленно спросила вдруг она.
— Ага, Лолой, а теперь Маринэ зовут - с легким кокетством Ютветила гостья и громко рассмеялась.
— Это как же? — изумилась Малало.
— Она переменила имя,— пояснил матери Малхаз.
— Я все-таки буду звать тебя Лолой, так уж я привыкла,— заявила Малало.
— Ну что ты, мама,— вмешался Малхаз.— Как ей самой больше нравится, так и называй.
— А чем плохое имя Лола? — не унималась Малало.
— Ах, мама,— Малхаз скривил губы в точности так, как Годердзи,— нельзя же из-за всего спорить? Говорят, зови ее Маринэ, что тебе от этого?
— Не понимаю я, как человек имя меняет! Имя свое до гробовой доски носить надо. Иначе какое же это имя?
— Не обижайся, Маринэ, ты ведь знаешь, как старые люди упрямы,— извинился за мать Малхаз. И, взяв под руку гостью, повел ее вверх по лестнице. На мать и не глянул.
Малало быстро накрыла сладкий стол — подала свою знаменитую каду, медовую халву, хранящийся в опилках виноград, да такой, точно только что из виноградника, и в хрустальном высоком графине — алое тавквери. Подала — и хотела было выйти, оставить их одних, но Малхаз воспротивился, не отпустил мать, усадил рядом и сказал, что должен сообщить ей важную новость.
Оба они, и Малхаз и Маринэ, были очень оживлены. Маринэ громко хохотала, ее высокая грудь при этом сотрясалась. И весь облик, и смех ее были грубоваты. Разговаривала она тоже громко, как бы выкрикивая слова.
Малало не подавала виду, однако чувствовала себя обиженной: и сын, и гостья не обращали на нее ни малейшего внимания и вели себя так, словно ее и вовсе здесь не было.
«Глядите-ка,— думала Малало,— какая, оказывается, бесстыдница, ишь, гогочет, хоть тебе что, да как нагло держится! Ой, чтоб тебе лопнуть!»
Она мысленно сравнивала Лику и Маринэ. Правда, ни одна, ни другая не были ей по душе, но теперь, на фоне Маринэ, Лика казалась куда более приятной. Дочка Петровича все-таки обладала определенным обаянием. Несмотря на свою взбалмошность и капризность, она выглядела симпатичнее, нежнее и приветливей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Почетный человек был Сандра Эдишерашвили. Депутат Верховного Совета республики, Герой Соцтруда, вся грудь в орденах. Месяца не проходило, чтобы про него не писалось в газетах и не говорилось по телевидению.
Маринэ окончила Тбилисскую консерваторию и работала директором самебской музыкальной школы. Она была на два года старше Малхаза, но до сих пор все никак не могла найти подобающего жениха.
Услышав новость, Годердзи только руками развел и со вздохом проговорил:
— Что он творит, этот парень! С одной стороны, я тут в таком положении, с другой — Вахтанг Петрович все еще не переварил эту историю, и сам он тоже еще не знает, как пойдут его дела при новом начальстве, и на тебе, жениться, видите ли, надумал! Как говорится, свет переворачивался, а верблюд продолжал плясать. Так и он, пляшет, словно верблюд, сукин сын!
— Может быть, он потому на ней хочет жениться, что отец у нее влиятельный,— высказала предположение Малало. По всему видно было, что и новая невеста сына пришлась ей не по душе.
Слова Малало запали Годердзи в сердце.
«И правда,— подумал он,— может, именно потому Малхаз и затеял это дело? У него ведь мозги так устроены, что он зря, без своей выгоды, шагу не ступит».
— Послушай, может, ты бы узнала, чего мальчик хочет?
— Думаешь,- так это просто узнать?
— Непросто, знаю, потому тебе и говорю.
Однако, против ожиданий родителей, узнать, чего Малхаз хочет, оказалось не так-то трудно. Вернее, сам он открыл и свое желание, и цель.
Стояла отличная погода.
Небо было ясное и чистое. Ни облачка не омрачало небосвод.
Февраль подходил к концу. Солнце набирало силу. Снег стаял даже в тенистых низинах.
Ветки напитанных влагой деревьев потемнели, готовились к рождению почек.
В небе летали дрозды, рассевшиеся по плетням воробьи чирикали веселее, по-весеннему.
Скотину выпустили из хлевов в загоны. То и дело ревели быки, мычали коровы.
В чистом прозрачном воздухе звуки разносились далеко-далеко. Это тоже было признаком весны.
Где-то тарахтел трактор.
Со станции все еще холодный ветерок доносил свисток маневрового тепловоза.
На кухонный балкон Малало вынесла мангал, разожгла огонь и принялась опаливать свиную голову и ножки для маринада. Маринад этот, так называемый мужужи, был излюбленным кушаньем Годердзи. Бывая на базаре, он никогда не упускал случая купить свиную голову и ножки, если подворачивались, и даже зная, что дома они уже есть, все равно покупал и отсылал с кем-нибудь жене. И на этот раз вот прислал со сторожем.
У ворот раздались громкие голоса, веселый смех. Один голос Малало тотчас признала — это был голос сына. Давно не слышала его Малало таким веселым.
Она даже удивилась, оставила свое занятие, торопливо прошла на большой балкон и глянула оттуда во двор.
Малхаз, оживленный, раскрасневшийся, в пальто нараспашку, чуть не бегом направлялся к дому, увлекая под руку какую-то девушку.
Девушка, рослая и крупная, была без головного убора, в черной меховой шубе тоже нараспашку.
Малало бросились в глаза ее высоченный бюст и толстые колени, выглядывавшие из-под короткого платья. Высокие лакированные сапоги туго обтягивали массивные ноги. А шагала она так широко, что ей бы позавидовал хороший скороход.
«Где он выискал эту кобылу?» — с неудовольствием подумала Малало.
Малхаз, увидев стоявшую на балконе мать, весело окликнул ее:
— Мамочка, пожалуйста, спустись к нам сюда!
— Ой, да как же я спущусь, в шлепанцах-то...
— Нет, нет, не спускайтесь, тетушка Малало! — крикнула тут эта, толстоногая.
— Мамочка, если ты меня любишь!..— Малхаз скорчил точно такую просительную гримасу, как в детстве, и в знак мольбы двумя пальцами оттянул кожу на шее, под подбородком,— если любишь, мамочка!..
— Сейчас, сыночек, сейчас! — всполошилась мать и торопливо зашаркала по лестнице.
Внизу, возле лестницы, держась под руки, стояли ее сын с незнакомой гостьей.
Малхаз казался чуточку ниже нее. Она была крепко сбитая, ширококостая, в теле. Глаза такие же медовые, как и у Малало, и густые волосы тоже, как и у нее. Характерное для самебских женщин белокожее с правильными чертами лицо, на котором сейчас играл румянец. Незнакомка с улыбкой смотрела на Малало, а та от неожиданности так растерялась, что забыла и поприветствовать гостью.
— Мама, неужели ты не узнаешь Маринэ, дочку Сандры? — Малхаз одной рукой обнял мать за талию и заглянул ей в глаза.
— Ой, чтоб я ослепла, и впрямь ведь не узнала! Поди ко мне, дочка, дай мне тебя обнять! Ты так изменилась да так похорошела, куда же узнать, совсем и не узнаешь! — Малало обняла ее, троекратно поцеловала, потом рукой отстранила от себя и пристально на нее поглядела.— Да разве тебя не Лолой звали? — удивленно спросила вдруг она.
— Ага, Лолой, а теперь Маринэ зовут - с легким кокетством Ютветила гостья и громко рассмеялась.
— Это как же? — изумилась Малало.
— Она переменила имя,— пояснил матери Малхаз.
— Я все-таки буду звать тебя Лолой, так уж я привыкла,— заявила Малало.
— Ну что ты, мама,— вмешался Малхаз.— Как ей самой больше нравится, так и называй.
— А чем плохое имя Лола? — не унималась Малало.
— Ах, мама,— Малхаз скривил губы в точности так, как Годердзи,— нельзя же из-за всего спорить? Говорят, зови ее Маринэ, что тебе от этого?
— Не понимаю я, как человек имя меняет! Имя свое до гробовой доски носить надо. Иначе какое же это имя?
— Не обижайся, Маринэ, ты ведь знаешь, как старые люди упрямы,— извинился за мать Малхаз. И, взяв под руку гостью, повел ее вверх по лестнице. На мать и не глянул.
Малало быстро накрыла сладкий стол — подала свою знаменитую каду, медовую халву, хранящийся в опилках виноград, да такой, точно только что из виноградника, и в хрустальном высоком графине — алое тавквери. Подала — и хотела было выйти, оставить их одних, но Малхаз воспротивился, не отпустил мать, усадил рядом и сказал, что должен сообщить ей важную новость.
Оба они, и Малхаз и Маринэ, были очень оживлены. Маринэ громко хохотала, ее высокая грудь при этом сотрясалась. И весь облик, и смех ее были грубоваты. Разговаривала она тоже громко, как бы выкрикивая слова.
Малало не подавала виду, однако чувствовала себя обиженной: и сын, и гостья не обращали на нее ни малейшего внимания и вели себя так, словно ее и вовсе здесь не было.
«Глядите-ка,— думала Малало,— какая, оказывается, бесстыдница, ишь, гогочет, хоть тебе что, да как нагло держится! Ой, чтоб тебе лопнуть!»
Она мысленно сравнивала Лику и Маринэ. Правда, ни одна, ни другая не были ей по душе, но теперь, на фоне Маринэ, Лика казалась куда более приятной. Дочка Петровича все-таки обладала определенным обаянием. Несмотря на свою взбалмошность и капризность, она выглядела симпатичнее, нежнее и приветливей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127