Завотделом агитации и пропаганды райкома стал урезонивать неугомонного старика, но не совсем удачно.
— Спи теперь, спи, батоно,— гурийским говорком мешая «ты» и «вы», увещевал он его, — не мучьте этих несчастных хозяев, кроме вас здесь еще сколько гостей! За всеми присмотреть надо...
— Ты, эй, братец, ты лучше за собой присмотри, а мы с ним без тебя разберемся, нашелся мне тут,— осадил его Кита и добавил по-русски: — Миравой пасредник... И вообще, кто ты такой, откуда ты взялся?
--- Вы, дорогой батоно Кита...— тут Бежико совершил непоправимую ошибку, произнеся имя на занадногрузинский лад с начальным простым «к» и с ударением на последнем слоге.
— Я тебе не «Кита», обормот ты, а Кита!~ взвился почтенный учитель.
— Не важно, Кита вы или Китэеа, но вы должны знать, что...
— Ты смотри на этого придурка! Мое имя вся Грузия знает, а он, невежа, называет меня черт знает как! — возмутился оскорбленный Кита.
— Вы должны знать, батоно Кита или батоно Кита, что... -не унимался вошедший в раж Бежико.
— Уберите от меня этого дурошлепа, чего он ко мне привязался, чего ему от меня надо? Или, может, он что-то путает, забыл, что я все тот же Кита Ларадзе и такое устрою, что мышиная нора раем ему покажется!..
— Вы должны знать, батоно Ки... Кита, поправился наконец Бежико, что мы боремся с культом личности, который царил тогда. Поэтому и вы не очень-то... не прикидывайтесь невинной овечкой, вы, батоно, прошу прощения, по вы...
В этот самый момент в комнату вошел Вахтанг Петрович. Увидев порядком захмелевшего Бежико в позе оратора, с воздетой кверху рукой, он обнял его за ПЛЕЧИ, ЛЕГОНЬКО подтолкнул в спину и выставил за дверь. Потом присел на краешек тахты, где возлежал буйный гость, и, обратив на него свой взор, долго и внимательно его рассматривал.
К тому времени последние всплески энергии упившегося учителя улеглись, и он успел погрузиться в сон.
Годердзи и Малало с виноватым видом молча стояли перед секретарем райкома.
Малало казалась испуганной, у Годердзи лицо побагровело.
Вахтанг Петрович, верно, и вправду был сердцевед: подошел к Годердзи, потрепал его ласково но плечу, потом взял за руку, встряхнул и сказал:
— Что. старый речной волк, обидел тебя наш Кита? Ничего, надо его простить, он человек старого образца, эти люди все иным аршином меряют, к тому же — они последние могикане...
Что значит «могикане», Годердзи не знал, но уразумел одно: секретарь райкома хочет утешить его, приободрить.
— Да что ж, дорогой Вахтанг Петрович, - заговорил Годердзи, широко разводя в стороны свои ручищи.- Оно верно... Гостя и ублажить надо, и все ому простить. Иначе погрешишь против закона гостеприимства, а этого делать никак нельзя!..
— Правильно! Что ж, пошли-ка отсюда, «пока еще нам много-много тостов остается»,— протянул Вахтанг Петрович, на свой лад перефразируя стих Галактиона, и первым вышел из комнаты.
— Да здравствует наш великий тамада! - нечеловеческим голосом завопил Бежико при появлении секретаря. - Ваша-а-а! и тут же добавил: — Гаумарджос! -- И все присутствующие хором трижды прокричали: «джос! джос! джос!»1
Видимо, страсти, разгоревшиеся с появлением Киты, настроили Вахтанта Петровича на философский лад, и ему захотелось произвести архисерьезные теоретические выкладки. Философствование было его слабостью. Поднимая каждый очередной бокал, он произносил по крайней мере часовую речь и до того утомил пирующих, что даже резвый Бежико не выдержал — опустив кудлатую голову на край стола, довольно громко захрапел.
Единственным человеком, который с неослабным вниманием слушал утомительное краснобайство секретаря да еще вовремя поддакивал, хлопал в ладоши и с восторгом выпивал каждый очередной бокал,— единственным таким человеком был Малхаз.
На Малхазе не видно было и следов усталости. Он выглядел таким же оживленным, таким же трезвым, как и в начале пира.
Это обстоятельство, разумеется, не ускользнуло от внимания тамады. Потому с каждым тостом он переходил алаверды к Малхазу. Малхаз с готовностью и почтением принимал тост и с жаром его развивал, осушая бокал за бокалом: словом, он но ударил лицом в грязь - достойнейшим образом поддерживал тамаду.
Га у м а р д ж о с да здравствуем
Одним из последних тостов Вахтанга Петровича был тост за честных, порядочных людей.
Вот тут-то и отличился Малхаз. С достоинством, неторопливо поднялся он на ноги, попросил у тамады слово и заговорил таким громким голосом, что Бежико проснулся и протрезвел.
Годердзи и Малало с опаской глядели на сына.
Они и сами не отдавали себе отчета почему, но всякий раз, как речь заходила о честности и порядочности, неприятный холодок пробирал обоих.
- Я, как вы знаете, историк, и изучение моего предмета привело меня к одному заключению,— громко, внятно, спокойным, но значительным тоном заговорил Малхаз. Годердзи понравились первые же слова сына, и он стал внимательно прислушиваться. Я отчетливо увидел, что на каждом рубеже истории, то есть на каждом ее повороте, когда меняется уклад жизни и, стало быть, меняется мораль (ведь мораль, как известно, категория историческая), старшее и младшее поколения укоряют друг друга в падении морали!
Тут Малхаз умолк, налил себе боржоми и выпил. Он держался уверенно и солидно, словно деловой человек, привыкший выступать с важными докладами в высоком собрании, причем не перед старшими, а перед младшими своими коллегами.
Вахтанг Петрович, чуть склонив голову, слушал представительного молодого человека. Надо сказать, что секретарь чрезвычайно любил глубокомысленные тосты. «Люблю интеллектуальное застолье», не раз говаривал он и причислял себя к организаторам именно таких «интеллектуальных застолий», чем, по видимому, очень гордился.
Годердзи испытывал неясное ему самому чувство, похожее на радость. Если бы его спросили, он бы и сам не смог ответить, что это было - радость ли, гордость, удовлетворение ли, но что чувство было приятное, он четко ощущал. Подобное чувство овладевало им и прежде, но на сей раз оно было более осознанным.
...И вот как раз в моменты таких изменении законов морали, продолжал меж тем Малхаз, старшее поколение обычно обвиняет молодежь в падении морали, кричит о моральном разложении, в котором якобы повинны молодые.
«Гляди-ка на этого мерзавца, с любовью думал отец,— ишь как говорит, точно но писаному! Нет, клянусь памятью отца, верно он говорит. Покойный Какола только в том и упрекал меня, только и кричал, дескать, не сегодня завтра все вы честь-совесть вконец потеряете... будто я во всем был виноват».
Однако это совершенно естественно, продолжал Малхаз, именно мораль и является исторической категорией, что каждая конкретная эпоха оставляет на ней свой след, что-то прибавляет, что-то отсекает, какую то норму отвергает как устаревшую и уже нелепую, и порой узаконивает то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
— Спи теперь, спи, батоно,— гурийским говорком мешая «ты» и «вы», увещевал он его, — не мучьте этих несчастных хозяев, кроме вас здесь еще сколько гостей! За всеми присмотреть надо...
— Ты, эй, братец, ты лучше за собой присмотри, а мы с ним без тебя разберемся, нашелся мне тут,— осадил его Кита и добавил по-русски: — Миравой пасредник... И вообще, кто ты такой, откуда ты взялся?
--- Вы, дорогой батоно Кита...— тут Бежико совершил непоправимую ошибку, произнеся имя на занадногрузинский лад с начальным простым «к» и с ударением на последнем слоге.
— Я тебе не «Кита», обормот ты, а Кита!~ взвился почтенный учитель.
— Не важно, Кита вы или Китэеа, но вы должны знать, что...
— Ты смотри на этого придурка! Мое имя вся Грузия знает, а он, невежа, называет меня черт знает как! — возмутился оскорбленный Кита.
— Вы должны знать, батоно Кита или батоно Кита, что... -не унимался вошедший в раж Бежико.
— Уберите от меня этого дурошлепа, чего он ко мне привязался, чего ему от меня надо? Или, может, он что-то путает, забыл, что я все тот же Кита Ларадзе и такое устрою, что мышиная нора раем ему покажется!..
— Вы должны знать, батоно Ки... Кита, поправился наконец Бежико, что мы боремся с культом личности, который царил тогда. Поэтому и вы не очень-то... не прикидывайтесь невинной овечкой, вы, батоно, прошу прощения, по вы...
В этот самый момент в комнату вошел Вахтанг Петрович. Увидев порядком захмелевшего Бежико в позе оратора, с воздетой кверху рукой, он обнял его за ПЛЕЧИ, ЛЕГОНЬКО подтолкнул в спину и выставил за дверь. Потом присел на краешек тахты, где возлежал буйный гость, и, обратив на него свой взор, долго и внимательно его рассматривал.
К тому времени последние всплески энергии упившегося учителя улеглись, и он успел погрузиться в сон.
Годердзи и Малало с виноватым видом молча стояли перед секретарем райкома.
Малало казалась испуганной, у Годердзи лицо побагровело.
Вахтанг Петрович, верно, и вправду был сердцевед: подошел к Годердзи, потрепал его ласково но плечу, потом взял за руку, встряхнул и сказал:
— Что. старый речной волк, обидел тебя наш Кита? Ничего, надо его простить, он человек старого образца, эти люди все иным аршином меряют, к тому же — они последние могикане...
Что значит «могикане», Годердзи не знал, но уразумел одно: секретарь райкома хочет утешить его, приободрить.
— Да что ж, дорогой Вахтанг Петрович, - заговорил Годердзи, широко разводя в стороны свои ручищи.- Оно верно... Гостя и ублажить надо, и все ому простить. Иначе погрешишь против закона гостеприимства, а этого делать никак нельзя!..
— Правильно! Что ж, пошли-ка отсюда, «пока еще нам много-много тостов остается»,— протянул Вахтанг Петрович, на свой лад перефразируя стих Галактиона, и первым вышел из комнаты.
— Да здравствует наш великий тамада! - нечеловеческим голосом завопил Бежико при появлении секретаря. - Ваша-а-а! и тут же добавил: — Гаумарджос! -- И все присутствующие хором трижды прокричали: «джос! джос! джос!»1
Видимо, страсти, разгоревшиеся с появлением Киты, настроили Вахтанта Петровича на философский лад, и ему захотелось произвести архисерьезные теоретические выкладки. Философствование было его слабостью. Поднимая каждый очередной бокал, он произносил по крайней мере часовую речь и до того утомил пирующих, что даже резвый Бежико не выдержал — опустив кудлатую голову на край стола, довольно громко захрапел.
Единственным человеком, который с неослабным вниманием слушал утомительное краснобайство секретаря да еще вовремя поддакивал, хлопал в ладоши и с восторгом выпивал каждый очередной бокал,— единственным таким человеком был Малхаз.
На Малхазе не видно было и следов усталости. Он выглядел таким же оживленным, таким же трезвым, как и в начале пира.
Это обстоятельство, разумеется, не ускользнуло от внимания тамады. Потому с каждым тостом он переходил алаверды к Малхазу. Малхаз с готовностью и почтением принимал тост и с жаром его развивал, осушая бокал за бокалом: словом, он но ударил лицом в грязь - достойнейшим образом поддерживал тамаду.
Га у м а р д ж о с да здравствуем
Одним из последних тостов Вахтанга Петровича был тост за честных, порядочных людей.
Вот тут-то и отличился Малхаз. С достоинством, неторопливо поднялся он на ноги, попросил у тамады слово и заговорил таким громким голосом, что Бежико проснулся и протрезвел.
Годердзи и Малало с опаской глядели на сына.
Они и сами не отдавали себе отчета почему, но всякий раз, как речь заходила о честности и порядочности, неприятный холодок пробирал обоих.
- Я, как вы знаете, историк, и изучение моего предмета привело меня к одному заключению,— громко, внятно, спокойным, но значительным тоном заговорил Малхаз. Годердзи понравились первые же слова сына, и он стал внимательно прислушиваться. Я отчетливо увидел, что на каждом рубеже истории, то есть на каждом ее повороте, когда меняется уклад жизни и, стало быть, меняется мораль (ведь мораль, как известно, категория историческая), старшее и младшее поколения укоряют друг друга в падении морали!
Тут Малхаз умолк, налил себе боржоми и выпил. Он держался уверенно и солидно, словно деловой человек, привыкший выступать с важными докладами в высоком собрании, причем не перед старшими, а перед младшими своими коллегами.
Вахтанг Петрович, чуть склонив голову, слушал представительного молодого человека. Надо сказать, что секретарь чрезвычайно любил глубокомысленные тосты. «Люблю интеллектуальное застолье», не раз говаривал он и причислял себя к организаторам именно таких «интеллектуальных застолий», чем, по видимому, очень гордился.
Годердзи испытывал неясное ему самому чувство, похожее на радость. Если бы его спросили, он бы и сам не смог ответить, что это было - радость ли, гордость, удовлетворение ли, но что чувство было приятное, он четко ощущал. Подобное чувство овладевало им и прежде, но на сей раз оно было более осознанным.
...И вот как раз в моменты таких изменении законов морали, продолжал меж тем Малхаз, старшее поколение обычно обвиняет молодежь в падении морали, кричит о моральном разложении, в котором якобы повинны молодые.
«Гляди-ка на этого мерзавца, с любовью думал отец,— ишь как говорит, точно но писаному! Нет, клянусь памятью отца, верно он говорит. Покойный Какола только в том и упрекал меня, только и кричал, дескать, не сегодня завтра все вы честь-совесть вконец потеряете... будто я во всем был виноват».
Однако это совершенно естественно, продолжал Малхаз, именно мораль и является исторической категорией, что каждая конкретная эпоха оставляет на ней свой след, что-то прибавляет, что-то отсекает, какую то норму отвергает как устаревшую и уже нелепую, и порой узаконивает то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127