* * *
*
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее, мне вспомнились две последние фразы из новеллы Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить.не может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратался к концу рабочего дня, — про-
Рядом с кроватью (как я на ней очутился?..) стоял, блудливо щурясь, Фиксатый и говорил всякие циничные пошлости, типа: «Распечатал девчонку и дрыхнешь!», «Коитус, или соитие, состоялось на высоком правительственном уровне...» и так далее. Потом приказал:
— Вставай! Пора отправляться в путь-дорожку. Перекусив на скорую руку, мы с ним отправились в
лес. Свежесть утренней росы, чистый прозрачный воздух, напоенный ароматами хвои и лесных трав, конечно, прибавили мне сил, и я подумал: «Ане прикончить ли Фиксатого прямо здесь?» Но заставил себя сдержаться, решив, что всему свое время. Пусть он раскроет передо мной все свои «козырные карты».
Примерно минут через тридцать мы оказались у непроходимой, как мне показалось, трясины. Но Семен отыскал в кустах мохнатые лапти с длинными плетеными основаниями.
— Влезай в мокроступы, писатель, — сказал он.
Кое-как нацепив лапти на свои солдатские ботинки, я заковылял следом за бодро ступавшим по болотистой жиже Семеном.
— На одном месте долго не топчись, — предупредил он, обернувшись, — а то отправишься прямиком к болотному бесу...
С непривычки ходить по болотам и боясь отстать, я уже через минут двадцать почувствовал себя основательно измотанным. Семен же бодро переставлял ноги — можно было подумать, будто он в своей жизни только и делал, что ходил по топкой тягучей массе, неприятно булькавшей и чмокавшей внизу.
В один из моментов я оступился и плюхнулся прямо лицом в черную, пахнувшую сероводородом грязь. Сам бы я вряд ли поднялся, сил уже не было. Семен бросил веревку и выволок меня на более сухое место.
— Мы уже пришли, писатель, — весело сказал он. — И за одежду не беспокойся. Возле землянки такие ключи бьют — сказка! И постираешься, и помоешься...
Действительно, у лаза в неказистую, наскоро вырытую землянку били из-под камней два ключа. По-моему, вода в них была целебной. Когда я промыл ею свои раны и ссадины на руках, сразу же почувствовал облегчение: и боль отступила, и ссадины стали подживать прямо на глазах.
Пока я отмывался от грязи, Фиксатый, оказывается, как чумной бегал по острову и искан исчезнувшего художника. Но того и след простыл. — Куда он мог подеваться? — недоумевал Семен, разводя руками. — Отсюда нет дорог, везде топь да
трясина. Я для него тут старался, вырыл уютную норку, «мастерскую» подготовил, а он... Никак рехнулся! — решил наконец бандит. — Только самоубийца мог попытаться убежать отсюда. Ну, туда ему и дорога. Свое он выполнил...
Фиксатый пошел в землянку и вынес оттуда скатанные в рулоны картины. Меня будто кто-то встряхнул, заставил опять стать собранным и внимательным.
— Мазилка здесь реставрировал старые холсты, — счел нужным пояснить мне ситуацию Семен. — Несколько картин с его помощью я уже запродал. Остались эти. Можешь взглянуть на них и оценить. Тебе я доверяю! Понял?..
Из трех картин меня привлекла одна, несомненно, принадлежавшая кисти художника-импрессиониста. Холст заполняли большие ровные заливки цвета. Это отличало работу от произведений большинства импрессионистов, предпочитающих творить с помощью более мелкого, дробного мазка с применением разделения цветов. Широким мазком творил Эдуард Мане, но он предпочитал другие сюжеты — из светской жизни. Он изображал общественные купальни, катания на лодках, бесшабашные танцы. Везде у него царили динамизм и экспрессия. На увиденной же мной картине изображалась маленькая кухня, в центре ее стояла прелестная женщина в белом передничке, вдевавшая нитку в иголку, а рядом с ней клубком ниток играла маленькая белая собачонка. «Это же работа Берты Моризо!» — едва не закричал я. «Колыбель», «Прятки», «Чтение» — эти картины Моризо, виденные мною как-то на выставке импрессионистов, позволили мне сразу узнать ее руку, ее творческую манеру. Насколько мне известно, Берта оставалась одним из самых верных членов группы художников, назвавших себя импрессионистами. Она была близко знакома с Ренуаром, Дега, с поэтами Анри де Ренье, Стефаном Малларме.
* * *
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее,
мне вспомнились две последние фразы из новеллы
Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел
самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не
может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратился к концу рабочего дня, — продолжил следователь прокуратуры, — Он не стал снимать пальто, только взял из кабинета свой «дипломат» и хотел тут же уйти, но, услышав от Горчаковой, что ему назначена деловая встреча в «санатории», помедлил. «Хорошо, что вы меня предупредили, — невесело сказал он. — В наше время предупрежден, — значит, вооружен...» Такая реакция Игоря Васильевича на приглашение в «санаторий», конечно, настораживала...
На минутку я отключился от восприятия того, что рассказывал мне следователь. Мне показалось, что я гораздо больше узнаю об интересующих меня людях, настроившись на волну «информационного поля». Какие-то новые факты пытались «достучаться» до моего сознания.
Невидимая тетрадь «Известный русский философ Василий Васильевич Розанов в своей работе «Апокалипсис нашего времени», написанной в 1918—1919 годах, не слишком хорошо высказывался о нашей литературе, признанной во всем мире. Он писал, что по содержанию русская литература есть мерзость бесстыдства и наглости, что она ни одного человека не научила гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы заточить. «Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только тем, «как они любили» и «о чем разговаривали».
И далее он писал: «В России нет ни одного аптекарского магазина, мы не умеем из морских трав извлекать йод; а горчичники у нас «французкие», потому что русские не умеют намазать горчицу на бумагу с закреплением ее «крепости» и «духа». Что же мы умеем? А вот мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу».
Наверняка, когда Василий Васильевич писал подобное, он был на кого-то сердит. А ведь известно: Юпитер сердится, значит, он не прав... Художественная литература призвана отражать прежде всего внутреннюю жизнь человека, его отношения с другими людьми. А как гвоздь выковать? Это, простите, не тот материал. Об этом надо читать в специальных журналах да в справочниках по ремеслам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114