Вскоре Иван Савич стал собираться в обратный путь.
– Как?! – воскликнул Второв, застав его за укладкой чемодана. – Уезжаете, так никого и не повидав, кроме своих несчастных торгашей! Ведь вы же, кажется, собирались заглянуть в «Современник»?
– Э! – махнул рукой Иван Савич. – Что я Гекубе?
– Ну, к Майкову бы на дачу проехали, – не отставал Второв, – не бог весть какое расстояние до Парголова. Вы же говорили…
– А что Гекуба мне? – покачал головой Никитин.
Второв рассмеялся.
– Ну, вот что, – сказал решительно, – все равно так я вас не отпущу. Завтра – Иванова ночь, будем кутить, слышите?
– Ох, душенька Николай Иваныч, – отшутился Никитин, – не стареньки ли мы с вами через костры-то сигать?
– А вот увидим! – задорно ероша бородку, сказал Второв.
Вечером следующего дня Николай Иваныч, Надежда Аполлоновна, Сонечка и Никитин, прихватив с собой корзину с провизией, отправились в лодке на Крестовский остров, где в Иванову ночь происходило традиционное гулянье проживающих в Петербурге немцев. В центре острова, на поросшем жиденьким сосновым лесом, холке, так называемом Кулерберге, уже было довольно много народа; слышались песни, музыка, смех; по усыпанным красным песочком дорожкам чинно прохаживались почтенные, чисто одетые, толстощекие немки; многочисленные, на скорую руку сколоченные пивные балаганчики были украшены цветными фонариками; на пестро убранной черными, красными и желтыми лентами ротонде деловито пиликали на скрипках и дули в трубы музыканты, а возле так же деловито и сосредоточенно плясала молодежь. Да и во всем гулянье чувствовалась какая-то нерусская, смешная деловитость. Подплывали новые и новые лодки, подъезжали кареты, пролетки, дрожки, линейки, из которых осторожно, не спеша, чтобы не порвать оборок на юбках, не поцарапать, не запылить сапоги, вылезали нарядные мужчины, женщины, дети и сразу, как за работу, принимались за веселье.
Иные приезжали ряжеными: арлекины, монахи, турки, алхимики в высоких колпаках, арапы, рыцари мелькали среди гуляющих. У музыкальной ротонды устроился крохотный старичок в красном чулке на плешивой голове; за пятак он давал удочку, которую надлежало забросить в большой плетеный короб и тащить до трех раз, за что зацепится крючок. Счастливцы с веселым смехом вытаскивали сувениры – карамельку, медальон, дудочку, шоколадную бомбу. На карликовых косматых лошадках проехали немцы из цирка с кружками пенящегося пива в руках. На зеленой полянке под прыгающие звуки флейты плясали ученые собачки. Немцам было весело.
А Иван Савич заскучал с самого утра.
Он сперва было и ехать отказывался, ссылаясь на головную боль. На острове он несколько оживился, увлекшись необычным зрелищем немецкого гулянья; но вскоре примелькались плясуны, арлекины, музыканты, лошадки, и он сидел нахмуренный и неразговорчивый. Как ни хлопотала Надежда Аполлоновна, угощая домашними ватрушками, которые Иван Савич особенно любил, как ни старался Николай Иваныч расшевелить его, вызвать на оживленный разговор, и даже Сонечка, его любимица, как ни заигрывала с ним, – он, чувствуя неуместность своей хандры и злясь на себя за то, что не в силах побороть ее, с каждым часом делался все мрачней и мрачней.
Бледная заря уныло тлела за соснами, бледная призрачная ночь с ее неестественным мертвым полумраком неторопливо облегала петербургскую землю. Узенький месяц повис над водой, робко, скучно отразившись в ней, словно и он был не настоящий, а одной из хитрых выдумок веселящихся петербургских немцев.
Бумажные фонарики ярче и чаще запестрели среди чахлой растительности Кулерберга. Из влажных низин потянуло холодом, и Надежда Аполлоновна, опасаясь, как бы Сонечка не простудилась, стала собираться домой.
На пристани пришлось с четверть часа подождать лодку. Сонечка устала, раскапризничалась: ей то чаю хотелось, то жаловалась, что жмет туфелька, то казалось, что промочила ноги. Видимо, ей просто хотелось спать. Обеспокоенные родители суетились возле нее, не зная, чем ей угодить.
Иван Савич отошел к мосткам пристани и, облокотившись на перила, глядел в неподвижную зеленоватую воду, в которой смутно, сонно поблескивала далекая звезда. Мысли о доме, о Воронеже нахлынули на него: что там? что батенька? что в магазине? как «милейший» Чиадров управляется с мальчиками?
И вдруг звездочка, отраженная под мостками, напомнила ему ту, что, оставляя мгновенный след, скользила по темному небу над плотниковским садом…
– О чем это вы? – тихонько дотронулся до плеча Никитина незаметно подошедший Николай Иваныч. – Весь день сегодня я замечаю в вас что-то такое…
– Знаете, милый мой Николай Иваныч, – сказал Никитин восторженно, – все – мелочь, все – прах. Главное то, что я влюблен! Влюблен, как только может быть влюблен такой неуклюжий и несуразный человек, как я…
– Лодка идет! Лодка идет! – хлопая в ладоши, закричала Сонечка.
На следующий день Иван Савич уехал из Петербурга.
Под самый звон
По мертвом звон, надгробный стон.
Голосят над могилой…
В. Жуковский
Отлично окончив курс скучнейших богословских наук, Ардальон Девицкий выехал из Воронежа в сельцо Тишанку в тот же знойный июньский день, что и Никитин. Простившись с Иваном Савичем, он забежал на квартиру, собрал сундучок с нехитрыми своими пожитками и, напутствуемый Пашенькиными благословениями, отправился на Хлебный базар искать попутной подводы.
Там он скоро нашел чигольских мужиков и порядился с одним из них за полтину и за угощенье. Однако, хотя и мужик был найден враз, и ря?да у них произошла с двух слов, выехали только лишь после обеда: возчик, расторговавшись, отправился приложиться к мощам, и пришлось бедному Ардальону, хоронясь от нестерпимого зноя в жалкой тени мужиковой телеги, часа два ожидать своего богомольного возничего. Наконец он явился, но тут оказалось, что кобыла не кормлена и надобно еще погодить.
– Да что ж ты не задал ей корму, пока ходил к угоднику? – с досадой спросил Ардальон.
– Замстило, стало быть, не спапашился, – развел руками мужик. – Ну, ты, малый, не сумлевайся: покамест мы с тобой насчет чайку сподобимся, и кобыла за милую душу поисть… Что ж исделаешь, раз такая закавычка у нас с тобой вышла.
В базарном трактире было шумно, мутно от пара и тяжелого табачного дыма; скрежетала, гремела и посвистывала музыкальная машина – столичная новость, возле которой день-деньской толпился народ. Торговые молодцы со Щепного, натуживаясь, наматывали на руку ремень волчка, отскакивали, запуская, бились об заклад с часами в руках – чей больше прокрутится.
Тут чигольский мужичок вдруг разошелся: выпив, как рядились, поставленную Ардальоном косушку, он уже от себя велел подать другую, затем еще портеру спросил (оказался разбитной че\овек, ничто ему было не в диковинку), а напившись довесела, пошел к молодцам и тоже крутил с ними за спором волчка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103