Не то же ли самое, что и было? Но до того омерзительным вставало в памяти это недавнее бывшее, что Иван Савич во что бы то ни стало решил заворотить отца с его непутевой житейской тропы. Может, и не совсем и не во всем верно, но он раскусил характер старика; Савва с увлечением хватался за новое дело, он себя в нем как бы тоже нового находил. Так на первых порах случилось с постоялым двором, так нынче – с постройкой дома.. «А что, если направить его на подвиг нравственный?» – подумал Иван Савич и крепко затаил в себе эту мысль, пока не высказывая ее отцу, все еще не теряя надежды, что, может быть, сам по себе новый дом, простор, чистота, порядочность домашнего обихода остановят Савву, заставят его позабыть окаянную дорогу к питейному заведению…
К празднику покрова дом был готов окончательно – сиял накрашенными полами, чисто-начисто вымытыми стеклами окон, розовыми, голубенькими цветочками недорогих, но вполне порядочных, приятных для глаза обоев.
Молебен служили с водосвятием. День выдался солнечный, теплый. По чистым, пахнущим краской и свежестью комнатам плыл голубоватый дым ладана; позванивали серебряные цепочки кадила; солнечные лучики весело играли на парчовой ризе смоленского протопопа, на жирном глянце зеленых фикусов. Затем, разумеется, был обед, и Савва напился. Ухватив за бороду дьячка, кричал, что «он-де и сам не из простых, а духовного звания…» Сумел-таки опоганить радостный и такой для Никитина значительный день.
А после обеда ушел со двора, пропадал дотемна, и лишь к ночи двое хожалых приволокли его пьяного, оборванного, без шапки. «Эх, батенька! – с обидой и огорчением думал Никитин, укладывая бесчувственное тело Саввы на кровать. – Да есть ли для вас что-нибудь святое?»
Еще на темной зорьке старик заворочался, встал, пошел шарить по шкафчикам – не осталось ли чего после вчерашнего, на опохмелку. Скрипел дверцами, натыкался на стул, что-то бормотал бессвязное. Иван Савич проснулся, зажег свечу, помог найти желанный недопитый штоф.
– Ну, чего вскочил-то? – сердито пробурчал Савва. – За отцом соглядать? Как бы, дискать, старик проторю какую не исделал?!.
«Нравственный подвиг»… – презирая самого себя за нелепую, наивную идею, усмехнулся Никитин. – «Нравственный подвиг»… Нет, чего уж! Горбатого, видно, могила лишь исправит…»
Одиночество. Одиночество.
Блаженствовать бы, наслаждаться порядочной жизнью в пяти новых опрятных комнатах, где просторно, можно пошагать в задумчивости, где воздуху достаточно и он чист, свеж, не испорчен ядовитыми испарениями навозных куч и непросыхающей грязи возле водопойной колоды; где, наконец, своя отдельная от всех комната, свой стол и тот порядок, какой по душе – в расстановке ли книг на полках, в том ли, как сложены бумаги и тетради: в одну стопку с занятиями литературными, в другую – с расчетами денежными, деловыми. И три чистых во всем этом довольстве, светлых, сияющих окна с тюлевыми занавесками, три окна – на улицу, на люди, в божий мир, И молодой тополек заглядывает в среднее… Еще одна ступень преодолена в трудном крутом подъеме, и это радует, разумеется, но…
Одиночество. Одиночество.
Оно уже не отвлеченное понятие, не бесплотное, неосязаемое чувство, а злобная, ехидная тварь, и хотя и не имеет очертаний и запаха или цвета, но ведь – существенность.
Существенность!
И нету от нее спасения.
Милый друг Иван Иваныч снова слег, прислал с оказией письмецо – ох, горе горькое… Мужественные, бодрые слова, а за ними – такое отчаянье, такая безнадежность. Осень и весна для него имеют значение роковое. Во мгле моросящего дождика, невидимая, бродит смерть, то приближаясь, то отступая на время. Спрашивает – каковы обстоятельства. Быв на обеде в новоселье, видел, что батенька вновь нехорош сделался, по сей причине и выражает беспокойство. Вот друг! И на одре страданий не забывает, спасибо ему.
А новый просторный дом мертвым домом оказался. Как же простодушно, как же по-детски наивно было воображать, что в новом доме водворятся и новые, иные отношения между обитателями, семейный уют, человеческая порядочность, чистота. Иван Савич обрадовался, узнав, что сестры Тюрины переселились с Чижовки, стали жить по соседству с Никитиными, и Анюта, как и раньше, сделалась частой гостьей в новом никитинском доме. «Ну вот, – подумал он, – теперь все хорошо будет, постоянное присутствие в доме женщины, да еще родственницы, принесет теплоту и уют…»
Но как ни старалась Аннушка оживить и украсить новый дом – нет, он все равно оставался холодным и как бы нежилым. Что она только ни делала: и плошки с геранями расставляла, и чуть не каждый божий день мыла стекла окошек; часы снесла часовщику починить, и теперь кукушка уже не хрипела, а звонко выговаривала свое «ку-ку». Наконец, откуда-то котеночка-игрунка притащила, забавляясь с ним, хотела развеселить Ивана Савича, – напрасно: он по-прежнему был сумрачен и одинок, и она видела это и страдала, понимая свое бессилье что-нибудь изменить в житейском обиходе Никитиных. Дом был новый, да любовь-вражда Саввы и Ивана оставались старыми.
Аннушка! Верная любящая раба, чем бы ты не пожертвовала ради покоя и счастья Ванечки (она мысленно его так называет, а в глаза – Иван Савич и на «вы» обязательно): прикажи на костер идти – пойдет, не дрогнет, прикажи нечистому душу продать – продаст. Ах, Ванечка, Ванечка! Горе Анютино, томление ее девичье, но ведь и радость же, и счастье – стоит ему лишь улыбнуться, похвалить, сказать ласковое слово…
И вся – обожание нескрываемое, вся – бессловесная мольба о ласке, о внимании, только что под ноги не стелется. И это, совестно сказать, минутами раздражает, против воли срываются грубые, нехорошие слова неприязни, презрения и даже злобы…
Ах, Анюта, Анюта!
Но однажды Иван Савич усадил ее в кресло, сказал: «Слушай, Аннушка…» – и стал читать только что написанное:
Когда потухший день сменяет вечер сонный,
Я оставляю мой приют уединенный,
И, голову усталую склонив,
Задумчиво иду под тень плакучих ив.
Сажусь на берегу и, грустной думы полный,
Недвижимый гляжу..
Стихи еще были самому непривычны, новы; словно не им сочиненные, они удивительно торжественно, незнакомо звучали. Счастливый, как бы оглушенный, едва пересилив подступившую к горлу спазму, почти шепотом кончил; боясь взглянуть на Анюту – что она? – стоял недвижимо, весь напрягшись.
– Ах! – вскрикнула Анюта, схватив за руку Ивана Савича.
Он вздрогнул.
– Глядите, глядите! – Анюта смеялась, тащила к окну. – Собачья барыня пляшет… Как смешно!
Собачьей барыней звали полоумную базарную побирушку, маленькую костлявую старуху, за которой вечно ходили десятка полтора бездомных собак. Она делилась с ними теми жалкими кусочками, что подавали ей приезжавшие на базар мужики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
К празднику покрова дом был готов окончательно – сиял накрашенными полами, чисто-начисто вымытыми стеклами окон, розовыми, голубенькими цветочками недорогих, но вполне порядочных, приятных для глаза обоев.
Молебен служили с водосвятием. День выдался солнечный, теплый. По чистым, пахнущим краской и свежестью комнатам плыл голубоватый дым ладана; позванивали серебряные цепочки кадила; солнечные лучики весело играли на парчовой ризе смоленского протопопа, на жирном глянце зеленых фикусов. Затем, разумеется, был обед, и Савва напился. Ухватив за бороду дьячка, кричал, что «он-де и сам не из простых, а духовного звания…» Сумел-таки опоганить радостный и такой для Никитина значительный день.
А после обеда ушел со двора, пропадал дотемна, и лишь к ночи двое хожалых приволокли его пьяного, оборванного, без шапки. «Эх, батенька! – с обидой и огорчением думал Никитин, укладывая бесчувственное тело Саввы на кровать. – Да есть ли для вас что-нибудь святое?»
Еще на темной зорьке старик заворочался, встал, пошел шарить по шкафчикам – не осталось ли чего после вчерашнего, на опохмелку. Скрипел дверцами, натыкался на стул, что-то бормотал бессвязное. Иван Савич проснулся, зажег свечу, помог найти желанный недопитый штоф.
– Ну, чего вскочил-то? – сердито пробурчал Савва. – За отцом соглядать? Как бы, дискать, старик проторю какую не исделал?!.
«Нравственный подвиг»… – презирая самого себя за нелепую, наивную идею, усмехнулся Никитин. – «Нравственный подвиг»… Нет, чего уж! Горбатого, видно, могила лишь исправит…»
Одиночество. Одиночество.
Блаженствовать бы, наслаждаться порядочной жизнью в пяти новых опрятных комнатах, где просторно, можно пошагать в задумчивости, где воздуху достаточно и он чист, свеж, не испорчен ядовитыми испарениями навозных куч и непросыхающей грязи возле водопойной колоды; где, наконец, своя отдельная от всех комната, свой стол и тот порядок, какой по душе – в расстановке ли книг на полках, в том ли, как сложены бумаги и тетради: в одну стопку с занятиями литературными, в другую – с расчетами денежными, деловыми. И три чистых во всем этом довольстве, светлых, сияющих окна с тюлевыми занавесками, три окна – на улицу, на люди, в божий мир, И молодой тополек заглядывает в среднее… Еще одна ступень преодолена в трудном крутом подъеме, и это радует, разумеется, но…
Одиночество. Одиночество.
Оно уже не отвлеченное понятие, не бесплотное, неосязаемое чувство, а злобная, ехидная тварь, и хотя и не имеет очертаний и запаха или цвета, но ведь – существенность.
Существенность!
И нету от нее спасения.
Милый друг Иван Иваныч снова слег, прислал с оказией письмецо – ох, горе горькое… Мужественные, бодрые слова, а за ними – такое отчаянье, такая безнадежность. Осень и весна для него имеют значение роковое. Во мгле моросящего дождика, невидимая, бродит смерть, то приближаясь, то отступая на время. Спрашивает – каковы обстоятельства. Быв на обеде в новоселье, видел, что батенька вновь нехорош сделался, по сей причине и выражает беспокойство. Вот друг! И на одре страданий не забывает, спасибо ему.
А новый просторный дом мертвым домом оказался. Как же простодушно, как же по-детски наивно было воображать, что в новом доме водворятся и новые, иные отношения между обитателями, семейный уют, человеческая порядочность, чистота. Иван Савич обрадовался, узнав, что сестры Тюрины переселились с Чижовки, стали жить по соседству с Никитиными, и Анюта, как и раньше, сделалась частой гостьей в новом никитинском доме. «Ну вот, – подумал он, – теперь все хорошо будет, постоянное присутствие в доме женщины, да еще родственницы, принесет теплоту и уют…»
Но как ни старалась Аннушка оживить и украсить новый дом – нет, он все равно оставался холодным и как бы нежилым. Что она только ни делала: и плошки с геранями расставляла, и чуть не каждый божий день мыла стекла окошек; часы снесла часовщику починить, и теперь кукушка уже не хрипела, а звонко выговаривала свое «ку-ку». Наконец, откуда-то котеночка-игрунка притащила, забавляясь с ним, хотела развеселить Ивана Савича, – напрасно: он по-прежнему был сумрачен и одинок, и она видела это и страдала, понимая свое бессилье что-нибудь изменить в житейском обиходе Никитиных. Дом был новый, да любовь-вражда Саввы и Ивана оставались старыми.
Аннушка! Верная любящая раба, чем бы ты не пожертвовала ради покоя и счастья Ванечки (она мысленно его так называет, а в глаза – Иван Савич и на «вы» обязательно): прикажи на костер идти – пойдет, не дрогнет, прикажи нечистому душу продать – продаст. Ах, Ванечка, Ванечка! Горе Анютино, томление ее девичье, но ведь и радость же, и счастье – стоит ему лишь улыбнуться, похвалить, сказать ласковое слово…
И вся – обожание нескрываемое, вся – бессловесная мольба о ласке, о внимании, только что под ноги не стелется. И это, совестно сказать, минутами раздражает, против воли срываются грубые, нехорошие слова неприязни, презрения и даже злобы…
Ах, Анюта, Анюта!
Но однажды Иван Савич усадил ее в кресло, сказал: «Слушай, Аннушка…» – и стал читать только что написанное:
Когда потухший день сменяет вечер сонный,
Я оставляю мой приют уединенный,
И, голову усталую склонив,
Задумчиво иду под тень плакучих ив.
Сажусь на берегу и, грустной думы полный,
Недвижимый гляжу..
Стихи еще были самому непривычны, новы; словно не им сочиненные, они удивительно торжественно, незнакомо звучали. Счастливый, как бы оглушенный, едва пересилив подступившую к горлу спазму, почти шепотом кончил; боясь взглянуть на Анюту – что она? – стоял недвижимо, весь напрягшись.
– Ах! – вскрикнула Анюта, схватив за руку Ивана Савича.
Он вздрогнул.
– Глядите, глядите! – Анюта смеялась, тащила к окну. – Собачья барыня пляшет… Как смешно!
Собачьей барыней звали полоумную базарную побирушку, маленькую костлявую старуху, за которой вечно ходили десятка полтора бездомных собак. Она делилась с ними теми жалкими кусочками, что подавали ей приезжавшие на базар мужики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103