Что тебя так испугало, Саади?
– Меня пугает эта неслыханная торга золота! Люди идут на убийство из-за двух дукатов, так чтo же будет из-за сорока пяти тысяч!
– Ты прав, это много… – согласился Джем. – Но ты полагаешь, что эти деньги перевесят благополучие всего христианского мира?
– Это единственное, что гнетет меня, – продолжал он следовать за своей мыслью. – Я принужден делать ставку на благополучие их мира. Это недостойно правоверного! Но, взойдя на отцовский престол, я воскрешу дело Завоевателя и победами искуплю это кратковременное отступление.
Я слушал, смотрел на него, и в душе поднималась невыразимая досада. Как-никак он тоже жил на земле и должен был бы знать ее законы. «Впрочем, тем лучше для тебя, что ты не сознаешь своего положения, друг! – иод конец решил я. – Да позволит тебе аллах подольше прожить в твоем воображаемом мире, где такие, как ты и юный Карл, скачут верхом по зеленым лугам и веселым дубравам, и солнце золотым дождем лучей заливает их кудри…»
В ту ночь Джем заснул легко, не ворочаясь с боку на бок. Не только детское было в его натуре, но еще и что-то женское. Натолкнувшись на чью-то невозмутимость, он впадал в ярость и, наоборот, блаженно затихал, если рядом кто-то выходил из себя. Вот так же успокоительно подействовал на него охвативший меня приступ страха.
А возможно, иное, – о, человеческая суетность! Пожалуй, Джему льстило, что его неприятель-брат так высоко оценил его, что отдает половину дохода своей империи. Знаете ли, главное, что заботит человека, – не оказаться мелким, незаметным, безвестным. Джем сейчас спал спокойным сном, точно оправившееся от болезни дитя, – даже во сне тешило его гордое сознание, что он – самый дорогостоящий человек на земле.
Недолго длился этот прилив удовлетворения, все более краткими становились для нас такие часы. Всего неделю спустя (на протяжении которой мы снова ездили на охоту, катались верхом и заполняли время всевозможными пустяками) пас вновь посетил командор. Последние дни в Рюмилли не происходило ничего особенного, если не считать появления трех десятков новых братьев. Это не удивило нас – предстояло, вероятно, перебираться в какую-нибудь очередную крепость, так что удваивали охрану. Мы так привыкли к этим частым переездам, да и Рюмилли настолько не располагал к тому, чтобы о нем сожалеть, что даже обрадовались: наконец-то избавимся от этой зловещей твердыни. Она связывалась в нашем сознании с гибелью Франка и посещением Хусейн-бега, с плесенью, крысами и сороконожками.
Командор, решили мы, пришел известить нас о предстоящем отъезде, поэтому мы приняли его без всякого волнения. Монахи были в рыцарских доспехах и вооружены – так они обычно сопровождали нас в дороге.
– Ваше высочество! – начал командор отчетливо, словно читал по бумаге. – Я получил сегодня послание от брата Д’Обюссона, оно касается вас и вашей безопасности. Безопасности, коя находится под угрозой. В своем стремлении избавиться от своих обязательств по отношению к Ордену – обязательств, принятых им по собственной воле, – султан Баязид замыслил похитить вас. У нас есть о том достоверные сведения. Пущены в ход все средства – деньги, сила, посулы. Баязид-хан выразил уверенность, что похищение удастся. Когда и кто совершит его, неизвестно. Мы сумели лишь установить, что никто из наших братьев к этому не причастен.
– Отчего же расследование произошло без моего ведома? – прервал его Джем. – Мне надоело, что меня охраняют так, словно я невменяем. Я не участвую в первой заботе каждого человека – в защите собственной жизни. Не вправе ли я усомниться в том, что эта опасность истинная? Я уже пожертвовал вам Франка, кого же еще?
Он выкрикнул, да, выкрикнул это «кого же еще?». Я видел, что ко всем прежним страхам прибавился новый, самый тягостный: страх перед одиночеством.
– Мы представим вам документы, подтверждающие истинность моих слов, ваше высочество, – без тени смущения ответствовал командор. – Расследование продолжается. Однако не следует ни на мгновение откладывать меры, обеспечивающие вашу безопасность. Не сомневаюсь, что вы представляете себе, какая вас ожидает участь, если замышленное удастся Баязид-хану?
– Каковы же эти меры, хотелось бы знать?
Я чувствовал, что на этот раз Джем не уступит, не поддастся уговорам. Настолько бесстыдно лгали нам братья, что даже легковерный Джем им не поверил. Он шагнул к командору, тот слегка отпрянул, словно ожидая удара, но сохранил всю свою наглость – не могу найти более подходящего слова.
– Брат Д'Обюссон приказывает удалить всю вашу свиту из Рюмилли, ваше высочество, – жестко и решительно произнес командор, – до тех пор, пока мы не обнаружим, кто именно из ваших людей предатель.
Вся кровь отхлынула от щек Джема; он стоял безмолвный, потрясенный, поистине страшный в своем бессильном гневе. Тогда, с Франком, это было еще полбеды; Франк был одним из двадцати пяти, теперь же должны были исчезнуть все двадцать пять разом.
Молчание.
Тогда, с Франком, эти минуты молчания были исполнены невыразимой нежности, теперь же их переполняло отчаяние и ненависть. Игра окончилась – началась неприкрытая битва. Нам оставалось вступить в бой – ничтожно малочисленным, ничтожно слабым против могущественного врага.
– А если я воспротивлюсь этому приказу? – спросил Джем голосом, от которого у меня волосы встали дыбом. («Неужто сегодня придет конец!» – сразил меня ужас, ведь каждый из пас полагает, что гибель где-то далеко.) – Если не соглашусь расстаться со своими приближенными? Что тогда?
Забывшись, Джем схватил командора за шиворот и стал трясти, как котенка. Странно, монахи не вмешивались. Видимо, были предупреждены на сей счет: только в случае, если командор призовет их.
– Прошу, ваше высочество, отпустить меня, – с ледяным хладнокровием произнес командор, глаза его сверкали в одной пяди от глаз Джема. – Я исполняю повеление и исполню его до конца. Брат Д'Обюссон дал слово, что любой ценой сохранит ваше высочество невредимым. Если ваше высочество не согласится, мы удалим свиту и без вашего согласия.
Вот оно как! Я закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Странно – теперь я ожидал своей смерти и смерти всех наших сподвижников без всякого страха. Да и какая предстояла нам жизнь после только что услышанного! Нас уже не считали людьми: нас принуждали, над нами совершали насилие, не давая себе труда соблюсти хотя бы видимость приличия. Не говорите мне: видимость – это, пустяки, важна суть. Нет! Приличия позволяют тебе обманывать самого себя, а можно ли жить без самообмана?
Так и стоял я с опущенными веками и слышал лишь тяжелое дыхание – воздух с шумом вырывался из сдавленного судорогой горла Джема;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– Меня пугает эта неслыханная торга золота! Люди идут на убийство из-за двух дукатов, так чтo же будет из-за сорока пяти тысяч!
– Ты прав, это много… – согласился Джем. – Но ты полагаешь, что эти деньги перевесят благополучие всего христианского мира?
– Это единственное, что гнетет меня, – продолжал он следовать за своей мыслью. – Я принужден делать ставку на благополучие их мира. Это недостойно правоверного! Но, взойдя на отцовский престол, я воскрешу дело Завоевателя и победами искуплю это кратковременное отступление.
Я слушал, смотрел на него, и в душе поднималась невыразимая досада. Как-никак он тоже жил на земле и должен был бы знать ее законы. «Впрочем, тем лучше для тебя, что ты не сознаешь своего положения, друг! – иод конец решил я. – Да позволит тебе аллах подольше прожить в твоем воображаемом мире, где такие, как ты и юный Карл, скачут верхом по зеленым лугам и веселым дубравам, и солнце золотым дождем лучей заливает их кудри…»
В ту ночь Джем заснул легко, не ворочаясь с боку на бок. Не только детское было в его натуре, но еще и что-то женское. Натолкнувшись на чью-то невозмутимость, он впадал в ярость и, наоборот, блаженно затихал, если рядом кто-то выходил из себя. Вот так же успокоительно подействовал на него охвативший меня приступ страха.
А возможно, иное, – о, человеческая суетность! Пожалуй, Джему льстило, что его неприятель-брат так высоко оценил его, что отдает половину дохода своей империи. Знаете ли, главное, что заботит человека, – не оказаться мелким, незаметным, безвестным. Джем сейчас спал спокойным сном, точно оправившееся от болезни дитя, – даже во сне тешило его гордое сознание, что он – самый дорогостоящий человек на земле.
Недолго длился этот прилив удовлетворения, все более краткими становились для нас такие часы. Всего неделю спустя (на протяжении которой мы снова ездили на охоту, катались верхом и заполняли время всевозможными пустяками) пас вновь посетил командор. Последние дни в Рюмилли не происходило ничего особенного, если не считать появления трех десятков новых братьев. Это не удивило нас – предстояло, вероятно, перебираться в какую-нибудь очередную крепость, так что удваивали охрану. Мы так привыкли к этим частым переездам, да и Рюмилли настолько не располагал к тому, чтобы о нем сожалеть, что даже обрадовались: наконец-то избавимся от этой зловещей твердыни. Она связывалась в нашем сознании с гибелью Франка и посещением Хусейн-бега, с плесенью, крысами и сороконожками.
Командор, решили мы, пришел известить нас о предстоящем отъезде, поэтому мы приняли его без всякого волнения. Монахи были в рыцарских доспехах и вооружены – так они обычно сопровождали нас в дороге.
– Ваше высочество! – начал командор отчетливо, словно читал по бумаге. – Я получил сегодня послание от брата Д’Обюссона, оно касается вас и вашей безопасности. Безопасности, коя находится под угрозой. В своем стремлении избавиться от своих обязательств по отношению к Ордену – обязательств, принятых им по собственной воле, – султан Баязид замыслил похитить вас. У нас есть о том достоверные сведения. Пущены в ход все средства – деньги, сила, посулы. Баязид-хан выразил уверенность, что похищение удастся. Когда и кто совершит его, неизвестно. Мы сумели лишь установить, что никто из наших братьев к этому не причастен.
– Отчего же расследование произошло без моего ведома? – прервал его Джем. – Мне надоело, что меня охраняют так, словно я невменяем. Я не участвую в первой заботе каждого человека – в защите собственной жизни. Не вправе ли я усомниться в том, что эта опасность истинная? Я уже пожертвовал вам Франка, кого же еще?
Он выкрикнул, да, выкрикнул это «кого же еще?». Я видел, что ко всем прежним страхам прибавился новый, самый тягостный: страх перед одиночеством.
– Мы представим вам документы, подтверждающие истинность моих слов, ваше высочество, – без тени смущения ответствовал командор. – Расследование продолжается. Однако не следует ни на мгновение откладывать меры, обеспечивающие вашу безопасность. Не сомневаюсь, что вы представляете себе, какая вас ожидает участь, если замышленное удастся Баязид-хану?
– Каковы же эти меры, хотелось бы знать?
Я чувствовал, что на этот раз Джем не уступит, не поддастся уговорам. Настолько бесстыдно лгали нам братья, что даже легковерный Джем им не поверил. Он шагнул к командору, тот слегка отпрянул, словно ожидая удара, но сохранил всю свою наглость – не могу найти более подходящего слова.
– Брат Д'Обюссон приказывает удалить всю вашу свиту из Рюмилли, ваше высочество, – жестко и решительно произнес командор, – до тех пор, пока мы не обнаружим, кто именно из ваших людей предатель.
Вся кровь отхлынула от щек Джема; он стоял безмолвный, потрясенный, поистине страшный в своем бессильном гневе. Тогда, с Франком, это было еще полбеды; Франк был одним из двадцати пяти, теперь же должны были исчезнуть все двадцать пять разом.
Молчание.
Тогда, с Франком, эти минуты молчания были исполнены невыразимой нежности, теперь же их переполняло отчаяние и ненависть. Игра окончилась – началась неприкрытая битва. Нам оставалось вступить в бой – ничтожно малочисленным, ничтожно слабым против могущественного врага.
– А если я воспротивлюсь этому приказу? – спросил Джем голосом, от которого у меня волосы встали дыбом. («Неужто сегодня придет конец!» – сразил меня ужас, ведь каждый из пас полагает, что гибель где-то далеко.) – Если не соглашусь расстаться со своими приближенными? Что тогда?
Забывшись, Джем схватил командора за шиворот и стал трясти, как котенка. Странно, монахи не вмешивались. Видимо, были предупреждены на сей счет: только в случае, если командор призовет их.
– Прошу, ваше высочество, отпустить меня, – с ледяным хладнокровием произнес командор, глаза его сверкали в одной пяди от глаз Джема. – Я исполняю повеление и исполню его до конца. Брат Д'Обюссон дал слово, что любой ценой сохранит ваше высочество невредимым. Если ваше высочество не согласится, мы удалим свиту и без вашего согласия.
Вот оно как! Я закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Странно – теперь я ожидал своей смерти и смерти всех наших сподвижников без всякого страха. Да и какая предстояла нам жизнь после только что услышанного! Нас уже не считали людьми: нас принуждали, над нами совершали насилие, не давая себе труда соблюсти хотя бы видимость приличия. Не говорите мне: видимость – это, пустяки, важна суть. Нет! Приличия позволяют тебе обманывать самого себя, а можно ли жить без самообмана?
Так и стоял я с опущенными веками и слышал лишь тяжелое дыхание – воздух с шумом вырывался из сдавленного судорогой горла Джема;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121