Он замерз от ночного холода, но не дрожал. Я укутал его плащом, прижался к его спине, чтобы согреть. Джем не произнес ни слова. Уже засыпая, я услышал:
– Саади, я взвесил все возможности. Нам и вправду следует достичь Румелии, но путь туда лежит через христианские страны. Это страшно, но алайбег сказал верно: они – другой мир. Оттого мы и одерживаем над ними верх, что для них законом является милосердие, а первой обязанностью – помощь страждущему. Мне говорила мать… Быть может, Саади, я и впрямь принадлежу им, мне чужда наша откровенная жестокость, наши низкие средства во имя великой цели. Может, сам того не сознавая, я немного христианин, Саади?
«Нет! – хотел я сказать ему. – Ты не принадлежишь ни нам, ни им. Поэт всегда ничей, он принадлежит лишь к бессмертной, великой и слабой семье поэтов. Не на земле наша отчизна, Джем, – хотел сказать я ему, – здесь мы всегда будем изгнанниками… Не заблуждайся, друг, будто есть на свете человек, способный пожалеть кого-то, кроме самого себя, это давнее заблуждение поэтов. Умрем этой же ночью, Джем, – хотелось мне молить его, – быть может, тогда мы вернемся наконец в родной дом…»
Но я промолчал. О великий аллах, зачем я промолчал! Зачем не избавил Джема от жизни и всего того, от чего жизнь не захотела избавить нас; зачем той ночью в Ликии я своей рукой не умертвил Джема, чтобы осталась живой память о двадцатилетнем поэте, отлитом из светлой бронзы, русоволосом, чарующем и слабом!
Отчего, друзья, боимся мы ранней смерти – ведь мы гораздо полнее умерщвляем себя тем, что продолжаем жить…
Пятые показания поэта Саади о событиях 25 июня 1482 года
Я проснулся на рассвете от толчка – так порывисто вскочил на ноги Джем. Он излучал волнение: решение созрело, ему предстояло действовать.
– Саади, – приказал он мне, – позови Сулеймана!
– Какого, мой султан? У нас не менее двухсот Су-лейманов.
– Франка Сулеймана.
Я направился к нашему лагерю – нескольким тысячам людей, лежавшим прямо на песке. В первую половину ночи он согревал их, а во вторую безжалостно выцеживал остатки их собственного тепла. Поэтому на рассвете они походили на извлеченных из могил мертвецов. Я шел между ними, безуспешно ломая голову, зачем именно Франк понадобился Джему.
Сейчас я скажу вам о нем несколько слов.
Думаю, не было среди нас человека столь сытого по горло горечью, разочарованием, вообще жизнью, как этот Франк Сулейман, с которым все избегали беседовать, делить кусок или укрываться одним плащом.
Он появился среди нас за много лет перед тем. Мехмед-хан только что доверил Караманию своему младшему сыну, а сам был поглощен ожесточенной войной с Родосом. Для переговоров с рыцарями Завоеватель, не желая себя связывать, использовал Джема. Тогда-то Джем и посетил впервые Ликию, ту часть ее побережья, что против Родоса. Там принимал он родосских послов.
Однажды утром, едва от берега отплыла каравелла с очередными послами (переговоры затягивались, Мехмед-хан требовал от Родоса ежегодной дани), к палатке Джема привели чужеземца. Лет под тридцать, голубоглазый, с длинными до плеч волосами, в черной рясе Ордена.
«Должно быть, опоздал на корабль и сейчас начнет умолять, чтобы ему дали лодку», – подумал я.
– Я прошу убежища! – отчетливо и крайне холодно произнес чужеземец. И не мигая смотрел на нас, пока толмач переводил его слова.
– Как? Отчего? – Джем смешался и не сумел этого скрыть.
– Я имею право на убежище по всем законам! – все так же холодно и словно надменно произнес чужеземец. И добавил: – Клянусь, что не совершил никакого преступления и к вам меня привел не страх перед карой. Прошу убежища!
– Эфенди, – отвечал Джем, в ту пору еще совсем юный, явно не найдя более уместного обращения к вражескому воину, – я не знаю, как отнестись к твоему поступку. Убежище, говоришь ты… Тебя кто-то преследует? Отчего ты бежишь именно к нам, врагам Родоса? Что мешает тебе направиться куда-нибудь в ваши края, к христианам? Ведь в свите шехзаде Джема или при его дворе нет места живому гяуру, наш закон суров.
И сочтя свои слова чрезмерно резкими, добавил уже мягче:
– Если хочешь, мы поможем тебе добраться до ваших берегов. Коль скоро ты не в ладах с рыцарями, а они враги османов, наш долг помочь тебе, не так ли?
Джем вопрошающе оглянулся на свиту, он был крайне растерян, нам ли решать такие запутанные дела!
Чужеземец слушал его с легкой насмешкой во взгляде, даже с некоторым презрением.
Не случайно попросил я у вас убежища, – ответил он. – Я не хочу возвращаться на христианскую землю. Я больше не верую.
Последние его слова дышали ненавистью, словно он винил кого го за то, что потерял веру.
Джем был потрясен. Восемнадцатилетний юноша, сын султана, баловень дома Османов – он тогда еще ничего не знал о жизни.
– Хорошо, хорошо, – легко сдался он. – Я спрошу кого надлежит. Все уладится. Не бойся, эфенди! Ты убедишься в том, что мусульмане тоже люди.
– Я не боюсь, – мрачно отвечал тот, ничуть не тронутый милосердием шехзаде. – А коль при вашем дворе не может жить неверный, я готов принять ислам. Без всякого промедления.
Тут уж Джем стал держать совет со своими вельможами. Как вам известно, то были в большинстве караманские беги, либо же мы, такие же мечтательные и зеленые юнцы, как Джем, так что решение было несложным: пусть чужеземец примет нашу святую веру и остается при нашем дворе. Кому он помешает? А может, при случае и пригодится.
Когда мы объявили ему волю Джема, чужеземец преклонил колено и отцепил от пояса меч. Затем были назначены свидетели таинства. (Как вы, наверное, и ожидали, Джем указал на Хайдара и меня.) Вся церемония заняла полчаса. Я помню слова новообращенного, которые он произнес, с трудом обматывая голову чалмой – мешали длинные волосы:
– Назовите меня Сулейманом! Ведь так у вас звучит Соломон? А я и есть мудрец Соломон. Потому что мудрее всех вас, вместе взятых.
Вот каким человеком был тот Сулейман, за которым я шел тогда. Дерзкий до наглости, бесстрастный, непроницаемый, озлобленный на весь мир. При нашем дворе в Карамании он исправлял должность оружейника, был весьма сведущ по части оружия. Службу свою он нес усердно, оружейная мастерская сверкала порядком и чистотой, а во все прочее он не мешался. Только однажды вечером, попав каким-то образом в веселое общество поэтов у фонтана, когда ширазское вино развязало ему язык, Сулейман произнес на своем ломаном турецком.
– Блаженны нищие духом.
– Как, как? – переспросил я, более захмелевший, чем он.
– Вот так. Они всего блаженней.
– Неужто мы кажемся тебе столь ничтожными, Сулейман? – Не будь я пьян, я бы почувствовал себя задетым.
– Совершенно. Вы дети и, как все дети, не умеете ценить своего детства.
– По каким же признакам отличают у вас взрослых мужчин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
– Саади, я взвесил все возможности. Нам и вправду следует достичь Румелии, но путь туда лежит через христианские страны. Это страшно, но алайбег сказал верно: они – другой мир. Оттого мы и одерживаем над ними верх, что для них законом является милосердие, а первой обязанностью – помощь страждущему. Мне говорила мать… Быть может, Саади, я и впрямь принадлежу им, мне чужда наша откровенная жестокость, наши низкие средства во имя великой цели. Может, сам того не сознавая, я немного христианин, Саади?
«Нет! – хотел я сказать ему. – Ты не принадлежишь ни нам, ни им. Поэт всегда ничей, он принадлежит лишь к бессмертной, великой и слабой семье поэтов. Не на земле наша отчизна, Джем, – хотел сказать я ему, – здесь мы всегда будем изгнанниками… Не заблуждайся, друг, будто есть на свете человек, способный пожалеть кого-то, кроме самого себя, это давнее заблуждение поэтов. Умрем этой же ночью, Джем, – хотелось мне молить его, – быть может, тогда мы вернемся наконец в родной дом…»
Но я промолчал. О великий аллах, зачем я промолчал! Зачем не избавил Джема от жизни и всего того, от чего жизнь не захотела избавить нас; зачем той ночью в Ликии я своей рукой не умертвил Джема, чтобы осталась живой память о двадцатилетнем поэте, отлитом из светлой бронзы, русоволосом, чарующем и слабом!
Отчего, друзья, боимся мы ранней смерти – ведь мы гораздо полнее умерщвляем себя тем, что продолжаем жить…
Пятые показания поэта Саади о событиях 25 июня 1482 года
Я проснулся на рассвете от толчка – так порывисто вскочил на ноги Джем. Он излучал волнение: решение созрело, ему предстояло действовать.
– Саади, – приказал он мне, – позови Сулеймана!
– Какого, мой султан? У нас не менее двухсот Су-лейманов.
– Франка Сулеймана.
Я направился к нашему лагерю – нескольким тысячам людей, лежавшим прямо на песке. В первую половину ночи он согревал их, а во вторую безжалостно выцеживал остатки их собственного тепла. Поэтому на рассвете они походили на извлеченных из могил мертвецов. Я шел между ними, безуспешно ломая голову, зачем именно Франк понадобился Джему.
Сейчас я скажу вам о нем несколько слов.
Думаю, не было среди нас человека столь сытого по горло горечью, разочарованием, вообще жизнью, как этот Франк Сулейман, с которым все избегали беседовать, делить кусок или укрываться одним плащом.
Он появился среди нас за много лет перед тем. Мехмед-хан только что доверил Караманию своему младшему сыну, а сам был поглощен ожесточенной войной с Родосом. Для переговоров с рыцарями Завоеватель, не желая себя связывать, использовал Джема. Тогда-то Джем и посетил впервые Ликию, ту часть ее побережья, что против Родоса. Там принимал он родосских послов.
Однажды утром, едва от берега отплыла каравелла с очередными послами (переговоры затягивались, Мехмед-хан требовал от Родоса ежегодной дани), к палатке Джема привели чужеземца. Лет под тридцать, голубоглазый, с длинными до плеч волосами, в черной рясе Ордена.
«Должно быть, опоздал на корабль и сейчас начнет умолять, чтобы ему дали лодку», – подумал я.
– Я прошу убежища! – отчетливо и крайне холодно произнес чужеземец. И не мигая смотрел на нас, пока толмач переводил его слова.
– Как? Отчего? – Джем смешался и не сумел этого скрыть.
– Я имею право на убежище по всем законам! – все так же холодно и словно надменно произнес чужеземец. И добавил: – Клянусь, что не совершил никакого преступления и к вам меня привел не страх перед карой. Прошу убежища!
– Эфенди, – отвечал Джем, в ту пору еще совсем юный, явно не найдя более уместного обращения к вражескому воину, – я не знаю, как отнестись к твоему поступку. Убежище, говоришь ты… Тебя кто-то преследует? Отчего ты бежишь именно к нам, врагам Родоса? Что мешает тебе направиться куда-нибудь в ваши края, к христианам? Ведь в свите шехзаде Джема или при его дворе нет места живому гяуру, наш закон суров.
И сочтя свои слова чрезмерно резкими, добавил уже мягче:
– Если хочешь, мы поможем тебе добраться до ваших берегов. Коль скоро ты не в ладах с рыцарями, а они враги османов, наш долг помочь тебе, не так ли?
Джем вопрошающе оглянулся на свиту, он был крайне растерян, нам ли решать такие запутанные дела!
Чужеземец слушал его с легкой насмешкой во взгляде, даже с некоторым презрением.
Не случайно попросил я у вас убежища, – ответил он. – Я не хочу возвращаться на христианскую землю. Я больше не верую.
Последние его слова дышали ненавистью, словно он винил кого го за то, что потерял веру.
Джем был потрясен. Восемнадцатилетний юноша, сын султана, баловень дома Османов – он тогда еще ничего не знал о жизни.
– Хорошо, хорошо, – легко сдался он. – Я спрошу кого надлежит. Все уладится. Не бойся, эфенди! Ты убедишься в том, что мусульмане тоже люди.
– Я не боюсь, – мрачно отвечал тот, ничуть не тронутый милосердием шехзаде. – А коль при вашем дворе не может жить неверный, я готов принять ислам. Без всякого промедления.
Тут уж Джем стал держать совет со своими вельможами. Как вам известно, то были в большинстве караманские беги, либо же мы, такие же мечтательные и зеленые юнцы, как Джем, так что решение было несложным: пусть чужеземец примет нашу святую веру и остается при нашем дворе. Кому он помешает? А может, при случае и пригодится.
Когда мы объявили ему волю Джема, чужеземец преклонил колено и отцепил от пояса меч. Затем были назначены свидетели таинства. (Как вы, наверное, и ожидали, Джем указал на Хайдара и меня.) Вся церемония заняла полчаса. Я помню слова новообращенного, которые он произнес, с трудом обматывая голову чалмой – мешали длинные волосы:
– Назовите меня Сулейманом! Ведь так у вас звучит Соломон? А я и есть мудрец Соломон. Потому что мудрее всех вас, вместе взятых.
Вот каким человеком был тот Сулейман, за которым я шел тогда. Дерзкий до наглости, бесстрастный, непроницаемый, озлобленный на весь мир. При нашем дворе в Карамании он исправлял должность оружейника, был весьма сведущ по части оружия. Службу свою он нес усердно, оружейная мастерская сверкала порядком и чистотой, а во все прочее он не мешался. Только однажды вечером, попав каким-то образом в веселое общество поэтов у фонтана, когда ширазское вино развязало ему язык, Сулейман произнес на своем ломаном турецком.
– Блаженны нищие духом.
– Как, как? – переспросил я, более захмелевший, чем он.
– Вот так. Они всего блаженней.
– Неужто мы кажемся тебе столь ничтожными, Сулейман? – Не будь я пьян, я бы почувствовал себя задетым.
– Совершенно. Вы дети и, как все дети, не умеете ценить своего детства.
– По каким же признакам отличают у вас взрослых мужчин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121