— Говори, девушка, говори,— ласково поощрял ее к смелости Олекса Довбуш.— Ничего не забывай, даже про волосок свой, поседевший от панской руки, мне поведай — все в книгу запишется и обидчикам отольется.
Она только теперь заметила рядом с Довбушем бурсака, который держал на коленях толстенную книгу и пером заносил в нее людские жалобы. Не столько для ватажка, сколько для этой книги памятной рассказывала Докия свою историю.
— Обида твоя и Данькова очень страшна. Горше смерти она и телесных издевательств, потому что паны-шляхтичи сапогами лезли в ваши молодые души, лезли и топтали их, как цветы луговые. Будет за то старосте кара достойная,— вынес Довбуш короткий приговор.
— Когда? — возрадовалась, выплеснув на Олексу пригоршню синевы из глаз.
— Не знаю... Очередь наступит...— Опришок взглянул через плечо на бурсакову книгу.— Большая очередь...
— Буду ждать, пане Олекса.
— Жди, непременно жди,— сказал он на прощанье.— Работы у нас, сама видишь, по горло. И везде мы должны поспеть. Мы тебя известим, когда и что... Белая Птаха весть принесет.
Хотела по галичской привычке чмокнуть его в руку — не дал. Провожал ее взглядом до самой тропинки. Потом, припомнив что-то, бросился вдогонку.
— Подожди! — позвал.
Остановилась.
Обнял за плечи.
— Мести нашей, девушка, жди, мы проучим пана старосту... Только... когда это еще будет? А ты молодая, да и Данько твой, верно, парень решительный. Попробуйте сами честь свою, как траву вытоптанную, панской кровью напитать.
— Мы? — остолбенела.— Я и Данько? — переспросила.
— Да. Ты и Данько... Гнева в тебе — море. Силы у Данька — хоть дубы корчуй. В замок старосты оба вхожи. Что еще надо? Действуйте. Действуйте, сто чертей, будьте людьми! Людьми...— И ушел.
Растерялась. «Действуйте, говорит? А как? Разве мы с Даньком воители? Что сможем сделать против старосты Галицкого? Где уж нам о собственноручной мести помышлять? Нет, лучше уж на Довбушеву помощь надеяться».
С того времени Докия в своей хате над Луквой ждала Белую Птаху. Птаха прилетала несколько раз и говорила:
— Твой час, дивчина, еще не пришел. Жатва в нынешнем году у Довбуша горячая.
Олексе и в самом деле выпала хлопотная косовица. Ежедневно к пану старосте Галицкому мчались на взмыленных конях всадники с новыми пугающими вестями: про наказание Довбушем шляхтичей, арендаторов, богачей, о поджогах и крестьянских бунтах. Ватаг с черными хлопцами, как орел, летал по всей земле воеводства Русинского, неожиданно появляясь то здесь, то там... Случалось, что всадники из разных уголков шляхетских владений сообщали одновременно об опришковской мести, словно Довбуш был сторуким и стокрылым. Войско Коронное, продажные смоляки, домашние отряды магнатов по этой причине мотались по всему краю, теряя следы повстанцев и подозревая, что в каждого крестьянина вселился дух Довбуша. В каждого! В каждого!..
«Может, именно в этом,— размышляла Докия,— Довбушева сила и слава? Может, дела его, как вино целящее и хмельное, возбуждают людскую кровь и рабов покорных превращают в воинов, защитников своей доли и свободы? — Ведь и ее, Докию, приглашал ватаг пригубить из этого жбана. Приглашал, а она... чужими руками хочет жар загребать? — А если все-таки своими силами попытаться, га? Своими...»
Взволнованно стучала пряслом — смелых и искушающих мыслей боялась, чтобы, не дай боже, не подслушал кто-нибудь...
Бросала челнок то вправо, то влево... Скрипели кросна.
Хотелось изнурительной работой самое себя преодолеть.
«Я ведь девка слабая, какая из меня мстительница, какой из меня Довбуш в юбке?» — защищалась Докия от самой себя.
«Оно, конечно, легче и безопаснее сидеть у станка, лить слезы и ждать чужой помощи. Да только Довбуш когда-то, припомни, говорил, что и ты до мести доросла. Он верил в тебя».
«Свят, свят! Смогу ли я из пистоля выстрелить или саблей орудовать?»
«Научишься. Нужда всему научит».
«Боюсь...»
«Это уже другой разговор. А должна ты, девка, знать, что жизнь дорога каждому. Опришкам тоже страшно, ибо они не вечны. И Довбуш человек. У него такие же чувства, как и у тебя или у твоего Данька. Может, даже еще тоньше. Я видела, как он плакал».
«Довбуш плакал?»
«Плакал. С огромными трудностями разыскал своего сына-сиротку и, принимая его из рук матери-верховинки, прямо задрожал. Целовал младенца, с ног до головы обцеловывал... А как прощался с ним! Боже милостивый! Прижимал к лицу, обнимал его, а слезы из глаз так и ползли непрошено... Так-то, Докия. Опришки тоже люди. У них земных забот хватает. Такую войну в своем краю заварили!»
«Мне богом предназначено рожать, как Аннычке Довбушевой, а не убивать».
«Кого рожать? Пугливых зайцев, из которых шляхта будет растить шутов себе на потеху? Как... твоего Данила?»
А кросна: скрип-скрип...
Нет, не поется.
«Ой, Довбуше, Довбуше молоденький, украл ты у меня привычный покой и смирение».
И рассказала суженому про Олексу.
— Э-э, глупости тебе в голову пришли, Докия. Перемелется и забудется. На нас, как на собаках,— все заживает. А пан староста, может, смилуется и отпустит со службы. Поженимся... А против его воли идти нечего. Вот хоть завтра на площади какого-то опришка четвертовать будут...
Пошла на публичную казнь опришка, раньше ходить не решалась.
Площадь галицкая гудела, ожидая процессии, что вот-вот должна показаться на извилистой дорожке, выбегающей из замковых ворот. Докия протиснулась сквозь толпы евреев, караимов, шляхты, мещанства русинского — хотела вблизи ощутить холодное дыхание смерти.
— Ведут!
Опришок, кряжистый, закованный в кандалы, шел в окружении солдат и судей. Впереди, кривляясь в танце, бежал горбатый паяц.
«Данько! — Докия чуть не заголосила.— Пан староста принудил его...»
Не приглядывалась уже и не прислушивалась ни к шуму на площади, ни к приговору жестокому, ни к блеску топора в руках палача, ни даже к осужденному опришку, один лишь Данько Жартун существовал для нее в этом страшном мире. Один лишь Данько... Опришок, уже стоя на помосте, не вытерпел измывательства; вероятно, в подземельях замковых все пытки вынес, а глумленья шутовского снести не смог, потому что было сил плюнул в лицо Даньку.
— Прочь, шут гороховый, дай помереть!
Докия закрыла лицо руками. Мир покачнулся. Мир заплясал перед глазами. Жестокий мир.
Гордое презрение опришка оказалось сильнее всех бед, панских унижений, ибо внезапно сбило с Данька напускную радость, он сжался, как побитый пес, плаксиво огляделся вокруг, верно, встретился со взглядом пана старосты, но, уже не обращая на него внимания, спрыгнул с помоста.
А на помост скатилась буйная голова...
Едва доплелась Докия до хаты, села на лавке, раз за разом утирая глаза, чувствуя, что плевок опришка достиг ее очей, достиг и жег ее, будто расплавленная смола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91