Только запомни: не отличишь — пойдешь ко мне слугою».
«А когда отличу?»
«Все неправедные гроши будут твои».
А он, пани добрая, закатал рукава сорочки, обе руки запустил в короб с деньгами, запустил и вытащил, поднявши их кверху. И все увидели, как прилипли к его рукам злотые, была их, может, тысяча, до того они поблескивали в коробе чистым золотом, а на руках его сразу обагрились кровью, покрылись потом и слезами.
«Видите, честные люди, какие они праведные, эти гроши? На них ваша кровь, в них ваш труд, ваши дни и ночи. Все они купцом с вас подлым образом содраны, честных денег осталось в коробе на донышке!.. Берите, люди, назад свою кровушку, она вам принадлежит».
— А купец Благочестивый что же? — поинтересовалась Черная Птаха.
— Ничего, только побелел, как смерть,— ответила Ворона,— и стал стражу звать. Пока воины прибыли — люди гроши пособирали и разошлись, а молодец исчез. Вот и все, пани добрая, что я хотела рассказать. Думаю себе, что молодец подозрительный, ибо не взял себе ни талера...
А колыбель белой ночи баюкала последние мгновенья...
Тогда наступила третья ночь.
Третья ночь была беспросветно черная, словно бочке смолы вывалялась. Черными лежали снега, чернела дорога, черными спали дубравы. Черная ночь черной кистью подмалевывала своды неба, где только могла, гасила ясные искорки, будь они на замерзшем Днестре или в людских окнах. Она даже утопила в смоле луну и звезды. Казалось, что в целом мире нет света, есть только огромная, первозданная, наполненная мраком яма.
В такие ночи люди думают о смерти, а злодеи — про чужие кладовые. Даже Вторая Ворона, что всегда ночевала в зерновой кладовке корчмаря, испугалась ночной темноты.
— Ай-вай, такая муть — хоть глаз выколи,— про
каркала она пьяненько, потому что с вечера потянула горилки из разбитой сулеи.— Не очень мне хочется к Черной Птахе, но обязана...
Взмахнула крыльями и полетела, а покуда летела — пела:
Ой, пив же я, пив, Кобилу пропив, Що кому до того...
— Что-то веселишься очень, Вторая,— встретила ее укором Черная Птаха.— Что нового?
— Вчера видела молодца... Прошлой ночью хлопы поймали конокрада. Выпил он, что ли, многовато и задержался в чужой конюшне, или же захватил его Семко Вихор, хлоп такой есть в нашем селе, ночами не спит и коня своего бережет. Как бы то ни было, но поймал Семко его на горячем и поднял крик. Сбежались соседи, а утром привели в корчму судить.
«йой,— молит,— хозяева уважаемые и честные, не чините самосуда, бо я с Карпат пришел, бо есьм опри- шок, самого Олексы Довбуша верный побратим. Послал меня Олекса в подольские села коней раздобыть, скоро лед треснет, лес распустится и начнутся походы. А без коня опришку — гибель. Ну я и...»
Как сказал он эти слова — общество луп-луп друг на дружку, наконец, глаза потупили, стыдно стало. А потом ближе к тому опришку подступают, разглядывают его, как цыган кобылу на торгах.
«Напрасно мы его, братья, измолотили,— печалится Семко Вихор, мужичонка — как овсяный снопик.— Ведь самого Олексы Довбуша побратим и все такое... Олекса же всегда защищал бедного хлопа... Я даже... даже, если на то пошло, могу своего буланого опришкам отдать. А что? Пускай берут. Для людей же...»
И уже Семко чуть не побежал за конем, другие газды тоже такую мысль имели. Гаврило Крутий раз- два, шмыгнул в корчму, вынес сулею, селедок.
«А ну-ка, христиане,— говорит,— развяжите человека и попотчуем его горилкою. Не кто-нибудь, сам побратим Олексы, опришок, а опришок — то святой человек».
Так, может, и развязали бы люди злодея, и Гаврило Крутий, что сам падкий на хмельное питье, напоил бы его пшеничною,— бо, прошу пани, Довбушева слава
распространилась и в наших краях, если бы в кругу селян не появился молод-молодец.
«Агов, газды! — крикнул он,— Не спешите делить с ним свою бедность. Хочу побеседовать с этим разбойником».
И спрашивает конокрада:
«Что, хвалишься, значит, что ты опришок Олексы Довбуша, рыцарь, га?»
«А как же,— насмешливо молвит конокрад.— Я с Олексой на «ты».
«Ну так расскажи нам, как выглядит главный опришок».
«А что тут рассказывать? Ростом, как елка-смерека. Зубы, руки и грудь у него железные».
«Бреши, бреши,— смеется молодец.— Ты того Довбуша видел, как я деву Марию... Еще скажи нам, какой у Довбуша разум?»
«Опришковский»,— ляпнул конокрад.
«Опять брешешь. У Олексы Довбуша разум крестьянский. Сами подумайте, газды, послал бы Олекса тайно у бедного хлопа коня воровать? Или не открыты перед Довбушем панские конюшни? Или нет в них коней боевых? Зачем бы Олексе крестьянскую семью сиротить, когда весна приближается, сеять надо. Нет, брат, ты Довбуша не знаешь, честным именем его разбой-злодейство свое прикрываешь. Грех тебе и позор...»
Конокрад вытаращился на молодца. И внезапно бухнулся ему в ноги.
«Прости, паночек! Еще раз клянусь...» — заскулил.
«Разве ты прошлый год не зарекался, га, когда в другом селе коровенку крал? Разве не имел я с тобой беседы? Тогда ты тоже Довбушем прикрывался. Нет тебе веры ни у кого. А за то, что честного человека, рыцаря, перед народом оговариваешь и пятнаешь, смерть тебе».
Откуда-то появился конь. И привязали хлопы вора к конскому хвосту. Семко Вихор ухватился за гриву, конь рванул с места...
— А молодец? — напомнила Черная Птаха.
— Исчез куда-то, добрая пани. Я, правда, на Гаврилову бутыль поглядывала.
— Т-так,— каркнула озабоченно Черная Птаха и улетела.
А черная ночь серела.
...Но народилась ночь метельная. Не было у той ночи ни лица, ни глаз, ни луны, не было в ней ни земли, ни неба, все смешалось, перепуталось. В ту ночь гарцевали вихри, вихри выли, пели, свистали, звонили, верещали, стонали, ухали, сталкивались. Снег летел к тучам, тучи волоком тащились по земле. Все живое в ту ночь забилось в укромные уголки, лишь Третья Ворона, что ютилась в хате богатея Одуда, в полночь пустилась в дорогу. Это было нелегким делом, вихри швыряли Ворону из стороны в сторону, как волны щепку, забивали дыханье, временами Вороне казалось, что приходит ей конец, но до виселицы кое-как доплелась.
— Чтоб этим ветрам ни дна ни покрышки не было! — проклинала, садясь рядом с Черной Птахой.— А чтоб они утра не дождались, чтоб холера взяла, пусть у них, паскудников, крылья отсохнут, пусть...
— Хватит, хватит! — прервала воронью ругань Черная Птаха. Она не знала, что Третья ежедневно общалась с Одудихой и кое-что у нее переняла.
— Что хорошего видела?
— Молодца прекрасного.
— Интересно, расскажи...
— Меня страх берет, как вспомню, Ото ж, слышите, ясновельможная, вчера я заметила тот чертов цыганский табор и думаю: присяду, может, какою-нибудь дрянью разживусь. И только, слышите ли, опустилась на снег возле шатров, только лишь кизячок клюнула, как вдруг меня окружил табун цыганят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
«А когда отличу?»
«Все неправедные гроши будут твои».
А он, пани добрая, закатал рукава сорочки, обе руки запустил в короб с деньгами, запустил и вытащил, поднявши их кверху. И все увидели, как прилипли к его рукам злотые, была их, может, тысяча, до того они поблескивали в коробе чистым золотом, а на руках его сразу обагрились кровью, покрылись потом и слезами.
«Видите, честные люди, какие они праведные, эти гроши? На них ваша кровь, в них ваш труд, ваши дни и ночи. Все они купцом с вас подлым образом содраны, честных денег осталось в коробе на донышке!.. Берите, люди, назад свою кровушку, она вам принадлежит».
— А купец Благочестивый что же? — поинтересовалась Черная Птаха.
— Ничего, только побелел, как смерть,— ответила Ворона,— и стал стражу звать. Пока воины прибыли — люди гроши пособирали и разошлись, а молодец исчез. Вот и все, пани добрая, что я хотела рассказать. Думаю себе, что молодец подозрительный, ибо не взял себе ни талера...
А колыбель белой ночи баюкала последние мгновенья...
Тогда наступила третья ночь.
Третья ночь была беспросветно черная, словно бочке смолы вывалялась. Черными лежали снега, чернела дорога, черными спали дубравы. Черная ночь черной кистью подмалевывала своды неба, где только могла, гасила ясные искорки, будь они на замерзшем Днестре или в людских окнах. Она даже утопила в смоле луну и звезды. Казалось, что в целом мире нет света, есть только огромная, первозданная, наполненная мраком яма.
В такие ночи люди думают о смерти, а злодеи — про чужие кладовые. Даже Вторая Ворона, что всегда ночевала в зерновой кладовке корчмаря, испугалась ночной темноты.
— Ай-вай, такая муть — хоть глаз выколи,— про
каркала она пьяненько, потому что с вечера потянула горилки из разбитой сулеи.— Не очень мне хочется к Черной Птахе, но обязана...
Взмахнула крыльями и полетела, а покуда летела — пела:
Ой, пив же я, пив, Кобилу пропив, Що кому до того...
— Что-то веселишься очень, Вторая,— встретила ее укором Черная Птаха.— Что нового?
— Вчера видела молодца... Прошлой ночью хлопы поймали конокрада. Выпил он, что ли, многовато и задержался в чужой конюшне, или же захватил его Семко Вихор, хлоп такой есть в нашем селе, ночами не спит и коня своего бережет. Как бы то ни было, но поймал Семко его на горячем и поднял крик. Сбежались соседи, а утром привели в корчму судить.
«йой,— молит,— хозяева уважаемые и честные, не чините самосуда, бо я с Карпат пришел, бо есьм опри- шок, самого Олексы Довбуша верный побратим. Послал меня Олекса в подольские села коней раздобыть, скоро лед треснет, лес распустится и начнутся походы. А без коня опришку — гибель. Ну я и...»
Как сказал он эти слова — общество луп-луп друг на дружку, наконец, глаза потупили, стыдно стало. А потом ближе к тому опришку подступают, разглядывают его, как цыган кобылу на торгах.
«Напрасно мы его, братья, измолотили,— печалится Семко Вихор, мужичонка — как овсяный снопик.— Ведь самого Олексы Довбуша побратим и все такое... Олекса же всегда защищал бедного хлопа... Я даже... даже, если на то пошло, могу своего буланого опришкам отдать. А что? Пускай берут. Для людей же...»
И уже Семко чуть не побежал за конем, другие газды тоже такую мысль имели. Гаврило Крутий раз- два, шмыгнул в корчму, вынес сулею, селедок.
«А ну-ка, христиане,— говорит,— развяжите человека и попотчуем его горилкою. Не кто-нибудь, сам побратим Олексы, опришок, а опришок — то святой человек».
Так, может, и развязали бы люди злодея, и Гаврило Крутий, что сам падкий на хмельное питье, напоил бы его пшеничною,— бо, прошу пани, Довбушева слава
распространилась и в наших краях, если бы в кругу селян не появился молод-молодец.
«Агов, газды! — крикнул он,— Не спешите делить с ним свою бедность. Хочу побеседовать с этим разбойником».
И спрашивает конокрада:
«Что, хвалишься, значит, что ты опришок Олексы Довбуша, рыцарь, га?»
«А как же,— насмешливо молвит конокрад.— Я с Олексой на «ты».
«Ну так расскажи нам, как выглядит главный опришок».
«А что тут рассказывать? Ростом, как елка-смерека. Зубы, руки и грудь у него железные».
«Бреши, бреши,— смеется молодец.— Ты того Довбуша видел, как я деву Марию... Еще скажи нам, какой у Довбуша разум?»
«Опришковский»,— ляпнул конокрад.
«Опять брешешь. У Олексы Довбуша разум крестьянский. Сами подумайте, газды, послал бы Олекса тайно у бедного хлопа коня воровать? Или не открыты перед Довбушем панские конюшни? Или нет в них коней боевых? Зачем бы Олексе крестьянскую семью сиротить, когда весна приближается, сеять надо. Нет, брат, ты Довбуша не знаешь, честным именем его разбой-злодейство свое прикрываешь. Грех тебе и позор...»
Конокрад вытаращился на молодца. И внезапно бухнулся ему в ноги.
«Прости, паночек! Еще раз клянусь...» — заскулил.
«Разве ты прошлый год не зарекался, га, когда в другом селе коровенку крал? Разве не имел я с тобой беседы? Тогда ты тоже Довбушем прикрывался. Нет тебе веры ни у кого. А за то, что честного человека, рыцаря, перед народом оговариваешь и пятнаешь, смерть тебе».
Откуда-то появился конь. И привязали хлопы вора к конскому хвосту. Семко Вихор ухватился за гриву, конь рванул с места...
— А молодец? — напомнила Черная Птаха.
— Исчез куда-то, добрая пани. Я, правда, на Гаврилову бутыль поглядывала.
— Т-так,— каркнула озабоченно Черная Птаха и улетела.
А черная ночь серела.
...Но народилась ночь метельная. Не было у той ночи ни лица, ни глаз, ни луны, не было в ней ни земли, ни неба, все смешалось, перепуталось. В ту ночь гарцевали вихри, вихри выли, пели, свистали, звонили, верещали, стонали, ухали, сталкивались. Снег летел к тучам, тучи волоком тащились по земле. Все живое в ту ночь забилось в укромные уголки, лишь Третья Ворона, что ютилась в хате богатея Одуда, в полночь пустилась в дорогу. Это было нелегким делом, вихри швыряли Ворону из стороны в сторону, как волны щепку, забивали дыханье, временами Вороне казалось, что приходит ей конец, но до виселицы кое-как доплелась.
— Чтоб этим ветрам ни дна ни покрышки не было! — проклинала, садясь рядом с Черной Птахой.— А чтоб они утра не дождались, чтоб холера взяла, пусть у них, паскудников, крылья отсохнут, пусть...
— Хватит, хватит! — прервала воронью ругань Черная Птаха. Она не знала, что Третья ежедневно общалась с Одудихой и кое-что у нее переняла.
— Что хорошего видела?
— Молодца прекрасного.
— Интересно, расскажи...
— Меня страх берет, как вспомню, Ото ж, слышите, ясновельможная, вчера я заметила тот чертов цыганский табор и думаю: присяду, может, какою-нибудь дрянью разживусь. И только, слышите ли, опустилась на снег возле шатров, только лишь кизячок клюнула, как вдруг меня окружил табун цыганят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91