Мать-Смерека видела, как взгромоздился эконом на сонную кобылку и подался прочь из каменной ограды.
— Ты неосторожен, мастер,— первым заговорил Довбуш.
— Кто мог ожидать, что его принесет в такую рань. Вынюхивает, яко пес, господи прости,— перекрестился скульптор.— А может, это и к лучшему? Ее под фартуком не спрячешь,— кивнул на скалу.— Раньше или позже... Я ожидал этого ежедневно и потому спешил закончить.
— Думаешь, что перед законченным подобием матерей наших монашеская братия онемеет? — улыбнулся Олекса.
— Красота силу имеет, пан Олекса. Вы ощутили ее...
— Силу красоты каменной женщины? Ощутил. Но видел я также, как ты изгонял из себя злых духов, и видел я, как эконом носил хворост к твоей работе. Не
будь наивным... Да черт с ними, теперь не посмеют. Твори безбоязненно, пока я жив.
— Не знаю, чем благодарить смогу,— ответил скульптор. Между тем он уже придумал, как отблагодарить Довбуша. Придумал...
— А благодарность простой будет. Когда закончишь образ матерей,.позови меня... Приду с хлопцами. Людей приведу. Пусть любуются.
— До осени, может, успею, пан Олекса. Если бы только ее творить... Я ведь еще и кресты вырубаю: кресты на могилы усопших, кресты на развилки дорог против чертей, господи прости, кресты против грома на поля. Монастырь продает их...
— Сам ты научился камень тесать или имел учителя? — поинтересовался Довбуш.
— Имел... Данилом звался, отцом Данилом. Золотой был мастер. Три года, как преставился. Всю жизнь возле камня...
— Всю жизнь кресты тесал? — ужаснулся опришок.
— Да. Кресты тесал, а мечтал о скульптурах. Про эту женщину, что назвали вы образом матерей наших, про каменных парней, что были б живее живых и, будучи каменными, с живыми говорили бы. Только не успел...— Скульптор разговорился, чувствовал себя с Олексой легко и непринужденно. Исповедовался: — Перед смертью говорил мне отец Данило, чтоб я не откладывал напоследок главное в жизни. «Отлежавшийся, Сильвестр, только сыр хорош. Ибо придет смерть, и сойдешь в могилу, следа для людей на земле не оставив. И не поверят люди, что жил ты на свете, что горел, что талант у тебя был. Сотвори что-то для времен нынешних и грядущих». Ну, я и обещал. А он умер...
— Нет, ты не умрешь, не исчезнешь бесследно, яко дым,— расчувствовавшись, молвил Олекса. Ему нравился этот исхудавший на монашеских харчах хлопец.— Сколько лет тебе, хлопче?
— Двадцать. А что?
— Ничего! Мелькнула мысль, что рано ты заслонил себе свет.
— Камень в том виной, пане ватажку. Он — моя хвороба. Я искал себе учителя, а для мещанского сына учителем мог стать лишь монастырский каменотес. За науку эту монастырь отнял у меня житейскую суету.
— Дорого взяли с тебя, Сильвестр,— опечалился Довбуш.— Ты наплевал бы на них, га?
— Куда я подамся?
— С нами.
— Разве опришковской ватаге потребны каменные изваяния?
— Чудак,— распалился Довбуш.— И ватаге потребны, и крестьянам в селах, и мещанам в городах. Ходил бы ты горами, и творил бы, и тесал бы из камня свои думы заветные, га? А я б те думы на вершинах высочайших ставил, пусть бы стояли нетленно веками и пели про дух твой и талант. Пусть бы твоими твореньями богатела Зеленая Верховина!
И Довбуш видел уже, мысленно представлял эти скульптуры на вершинах — образ Деда Исполина — дань благодарности предкам, их мудрости и мощи, образ Зеленой Верховины — опозоренной шляхтой, горестной, но всегда любимой отчизны, и образы ее детей — ослепшего Бойчука с его бездонной жаждой отмщения, парней-опришков, Аннычки... Аннычка должна быть похожей на эту женщину, высеченную на скале, а может, немного другой, ибо она не только женщина, но и певец Отчизны.
Довбушево слово — пламень, воображение скульптора — солома. Сильвестр тоже увидел на вершинах свои замыслы, воплощенные в камень. Сильвестр готов был сорвать с себя монашеские одеяния, сбросить их и уйти с Олексой. Уже его пальцы нервно, торопливо развязывали веревку, служившую вместо пояса. Выходит, очень просто развязываются все узлы.
Просто?
Почему же замерли его руки, опустились, увяли, а юная спина — сгорбилась? Неужто правда, что солома сгорает быстро, огонь ее недолог?
— Не могу, пан Олекса, обет я дал монашеский,— вздохнул тоскливо.
— Обет?
Довбуш чтил свои и чужие обеты, это было для него высочайшим законом, свидетельством людской чистоты, он не стал убеждать Сильвестра перешагнуть этот порог. Иногда время само отметает обеты, делает их никчемными, ненужными, и тогда люди ломают их, как восковую печать.
— Ну так смотри сам, Сильвестр...
Довбуш свистнул Сивого, взял его за уздечку и двинулся к воротам.
— Когда надумаешь — дай мне знать!..
— Добре! — ответил скульптор.
— Да не забудь про женщину на скале. Я буду наведываться...
Еще раз бросил взгляд на скалу. Ветер услужливо развеял космы хмеля, женщина чуть-чуть улыбалась Олексе и мучилась ожиданием. Может, ждала его? Довбуш ощутил дрожь в теле, шум крови в ушах, такое случалось с ним, когда слушал цимбалы Великого Цимбалиста, когда слушал пенье Аннычки. Но Великий Цимбалист и Аннычка — живые люди, а здесь камень... Камень, оживший под рукой скульптора.
После того дня Мать-Смерека долго не видела Олексу Довбуша. Сгорали в прошлом дни, ночи. Незаметно подрастали ее дочери. Из-за собственных забот — ибо носились над горой, устраивая игрища, лихие бури, и громыхали, как битые горшки, громы, и припекала жара,— Мать-Смерека перестала следить за тем, что происходило в каменной ограде. Ей было довольно того, что оттуда доносились звуки ударов железа о камень, они означали, что скульптор Сильвестр живет и творит.
Только в разгар летнего равноденствия, когда в деревьях и травах густеют, как мед, соки, Смерека опять увидела Довбуша.
— А я уже ждал, пан Олекса! — радостно встретил его молодой чернец. За лето он еще больше исхудал, старенькая ряса болталась на нем, как тряпье на пугале.
— Верно, закончил образ матерей наших? — поинтересовался Довбуш, выставляя из сумок хлеб, брынзу и вино.
— Нет. Отец завалил меня работой по уши. Не хватало времени. Кроме того, я...— скульптор замялся.— Кроме того, я работал еще над одной вещью, работал в тайне от всего света. Готовил вам дар.
Скульптор двинулся по дорожке, ведущей вниз к руслу речки Манявки, что охватывала каменный двор с южной стороны. Опришок пошел следом.
Сильвестр остановился в зарослях и стал разбрасывать кучу хвороста. По всему чувствовалось, что ему не терпится. Наконец из-под нагромождений возникла фигура каменного человека, возникла и сразу вступила в поединок с крылатым существом, была у этого существа змеиная голова, были у нее собачьи ноги, был хвост ослиный, а крылья — Черной Птахи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Ты неосторожен, мастер,— первым заговорил Довбуш.
— Кто мог ожидать, что его принесет в такую рань. Вынюхивает, яко пес, господи прости,— перекрестился скульптор.— А может, это и к лучшему? Ее под фартуком не спрячешь,— кивнул на скалу.— Раньше или позже... Я ожидал этого ежедневно и потому спешил закончить.
— Думаешь, что перед законченным подобием матерей наших монашеская братия онемеет? — улыбнулся Олекса.
— Красота силу имеет, пан Олекса. Вы ощутили ее...
— Силу красоты каменной женщины? Ощутил. Но видел я также, как ты изгонял из себя злых духов, и видел я, как эконом носил хворост к твоей работе. Не
будь наивным... Да черт с ними, теперь не посмеют. Твори безбоязненно, пока я жив.
— Не знаю, чем благодарить смогу,— ответил скульптор. Между тем он уже придумал, как отблагодарить Довбуша. Придумал...
— А благодарность простой будет. Когда закончишь образ матерей,.позови меня... Приду с хлопцами. Людей приведу. Пусть любуются.
— До осени, может, успею, пан Олекса. Если бы только ее творить... Я ведь еще и кресты вырубаю: кресты на могилы усопших, кресты на развилки дорог против чертей, господи прости, кресты против грома на поля. Монастырь продает их...
— Сам ты научился камень тесать или имел учителя? — поинтересовался Довбуш.
— Имел... Данилом звался, отцом Данилом. Золотой был мастер. Три года, как преставился. Всю жизнь возле камня...
— Всю жизнь кресты тесал? — ужаснулся опришок.
— Да. Кресты тесал, а мечтал о скульптурах. Про эту женщину, что назвали вы образом матерей наших, про каменных парней, что были б живее живых и, будучи каменными, с живыми говорили бы. Только не успел...— Скульптор разговорился, чувствовал себя с Олексой легко и непринужденно. Исповедовался: — Перед смертью говорил мне отец Данило, чтоб я не откладывал напоследок главное в жизни. «Отлежавшийся, Сильвестр, только сыр хорош. Ибо придет смерть, и сойдешь в могилу, следа для людей на земле не оставив. И не поверят люди, что жил ты на свете, что горел, что талант у тебя был. Сотвори что-то для времен нынешних и грядущих». Ну, я и обещал. А он умер...
— Нет, ты не умрешь, не исчезнешь бесследно, яко дым,— расчувствовавшись, молвил Олекса. Ему нравился этот исхудавший на монашеских харчах хлопец.— Сколько лет тебе, хлопче?
— Двадцать. А что?
— Ничего! Мелькнула мысль, что рано ты заслонил себе свет.
— Камень в том виной, пане ватажку. Он — моя хвороба. Я искал себе учителя, а для мещанского сына учителем мог стать лишь монастырский каменотес. За науку эту монастырь отнял у меня житейскую суету.
— Дорого взяли с тебя, Сильвестр,— опечалился Довбуш.— Ты наплевал бы на них, га?
— Куда я подамся?
— С нами.
— Разве опришковской ватаге потребны каменные изваяния?
— Чудак,— распалился Довбуш.— И ватаге потребны, и крестьянам в селах, и мещанам в городах. Ходил бы ты горами, и творил бы, и тесал бы из камня свои думы заветные, га? А я б те думы на вершинах высочайших ставил, пусть бы стояли нетленно веками и пели про дух твой и талант. Пусть бы твоими твореньями богатела Зеленая Верховина!
И Довбуш видел уже, мысленно представлял эти скульптуры на вершинах — образ Деда Исполина — дань благодарности предкам, их мудрости и мощи, образ Зеленой Верховины — опозоренной шляхтой, горестной, но всегда любимой отчизны, и образы ее детей — ослепшего Бойчука с его бездонной жаждой отмщения, парней-опришков, Аннычки... Аннычка должна быть похожей на эту женщину, высеченную на скале, а может, немного другой, ибо она не только женщина, но и певец Отчизны.
Довбушево слово — пламень, воображение скульптора — солома. Сильвестр тоже увидел на вершинах свои замыслы, воплощенные в камень. Сильвестр готов был сорвать с себя монашеские одеяния, сбросить их и уйти с Олексой. Уже его пальцы нервно, торопливо развязывали веревку, служившую вместо пояса. Выходит, очень просто развязываются все узлы.
Просто?
Почему же замерли его руки, опустились, увяли, а юная спина — сгорбилась? Неужто правда, что солома сгорает быстро, огонь ее недолог?
— Не могу, пан Олекса, обет я дал монашеский,— вздохнул тоскливо.
— Обет?
Довбуш чтил свои и чужие обеты, это было для него высочайшим законом, свидетельством людской чистоты, он не стал убеждать Сильвестра перешагнуть этот порог. Иногда время само отметает обеты, делает их никчемными, ненужными, и тогда люди ломают их, как восковую печать.
— Ну так смотри сам, Сильвестр...
Довбуш свистнул Сивого, взял его за уздечку и двинулся к воротам.
— Когда надумаешь — дай мне знать!..
— Добре! — ответил скульптор.
— Да не забудь про женщину на скале. Я буду наведываться...
Еще раз бросил взгляд на скалу. Ветер услужливо развеял космы хмеля, женщина чуть-чуть улыбалась Олексе и мучилась ожиданием. Может, ждала его? Довбуш ощутил дрожь в теле, шум крови в ушах, такое случалось с ним, когда слушал цимбалы Великого Цимбалиста, когда слушал пенье Аннычки. Но Великий Цимбалист и Аннычка — живые люди, а здесь камень... Камень, оживший под рукой скульптора.
После того дня Мать-Смерека долго не видела Олексу Довбуша. Сгорали в прошлом дни, ночи. Незаметно подрастали ее дочери. Из-за собственных забот — ибо носились над горой, устраивая игрища, лихие бури, и громыхали, как битые горшки, громы, и припекала жара,— Мать-Смерека перестала следить за тем, что происходило в каменной ограде. Ей было довольно того, что оттуда доносились звуки ударов железа о камень, они означали, что скульптор Сильвестр живет и творит.
Только в разгар летнего равноденствия, когда в деревьях и травах густеют, как мед, соки, Смерека опять увидела Довбуша.
— А я уже ждал, пан Олекса! — радостно встретил его молодой чернец. За лето он еще больше исхудал, старенькая ряса болталась на нем, как тряпье на пугале.
— Верно, закончил образ матерей наших? — поинтересовался Довбуш, выставляя из сумок хлеб, брынзу и вино.
— Нет. Отец завалил меня работой по уши. Не хватало времени. Кроме того, я...— скульптор замялся.— Кроме того, я работал еще над одной вещью, работал в тайне от всего света. Готовил вам дар.
Скульптор двинулся по дорожке, ведущей вниз к руслу речки Манявки, что охватывала каменный двор с южной стороны. Опришок пошел следом.
Сильвестр остановился в зарослях и стал разбрасывать кучу хвороста. По всему чувствовалось, что ему не терпится. Наконец из-под нагромождений возникла фигура каменного человека, возникла и сразу вступила в поединок с крылатым существом, была у этого существа змеиная голова, были у нее собачьи ноги, был хвост ослиный, а крылья — Черной Птахи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91