— родилось в мертвой тишине.
— Должен, люди добрые. Смерть уже сидит на колоде, косу острит.
Заголосил-завопрошал люд:
— А кто играть нам будет?
— А кто нас будет забавлять?
— А кто будет нас к танцам приглашать?
— Горы без тебя, Великий Цимбалист, в тоску впадут...
— Дни наши горькие почернеют без твоих цимбал...
— Не умирай...
Что мог ответить им Великий Цимбалист? Он стоял высокий, сухой, склонившись на ограду, ловил губами воздух, как рыба воду, и по его лицу текли слезы, текли не оттого, что перед ним стелилась неизведанная, незнакомая дорога, что должен был прощаться с людьми и миром,— текли слезы от радости, что люди его все же любили и уважали. Когда-то они об этом не говорили, как-то не приходилось лезть с похвалою человеку в глаза, теперь же могли они высказать свою любовь, теперь могли, потому что он умирал.
И чем выше поднималось над горами солнце, чем суше' становились травы и деревья, тем больше людей сходилось на подворье Цимбалиста. Они оставили на полонинах овец, оставили в бороздах плуги, а на срубах топоры и двигались волнами на холм, где тулилась хата Цимбалиста. Весть вороном долетела до глухих дебрей, где прятались Довбушевы хлопцы, ватаг скорее седлал коня. Сивый ветром помчался в дорогу.
— Не умирай...
Великий Цимбалист был известен в краях карпатских, в долах покутских, в стороне подольской, на слободах украинских — не знали люди славнее музыканта, чем он. Его цимбалы словно бы чарами обладали, словно невидимые мосты прокладывали к людским сердцам и потом творили с сердцами что хотели: то заставляли их танцевать, то принуждали рыдать, то наполняли сердца, как кубки, тихим скорбным напитком, то молодым хмельным вином.
И вот теперь...
—- Не умирай...
— Не умирай, Великий Цимбалист,— шептал Олекса Довбуш,— я хочу застать тебя живым.— И стиски
вал колючими шпорами бока Сивого. Сивый не обижался, Сивый чувствовал желание своего хозяина и, распустив хвост и гриву, как крылья, летел над землей.
Тем временем люди теснее обступили Великого Цимбалиста, людей становилось как травы и листьев, передние молча всматривались в лицо музыканта, а задние уже, как на похоронах, всплескивали ладонями и плакали-приговаривали:
Старый Цимбалист слушал, и в груди у него клокотала радость, он не имел на земле сыновей, не имел дочерей, не имел жены и не имел сестры, а ныне дознался, что для людей он много значил, его музыка для них была радостью, и за это его батюшкой, отцом, татунечкой величают. Он оторвался от ограды, сел на колоду рядом со Смертью, сказал:
— Теперь видишь, Смертонька, что за мною люди плачут, что благодарность от людей имею великую.
— Да, вижу,— неохотно согласилась Смерть.— Я еще никогда не видела такой печали народной. Разве ты был царь? Разве ты был воевода? Разве ты был богач? Не понимаю, что ты им в наследство оставляешь?
— Я оставляю им громкие звуки, что музыкой зовутся,— ответил Великий Цимбалист.
— Глупости,— скривилась Смерть.— Я знаю людей, для них богатство — золото, а музыка...
— Я им той музыки каждому по струне в сердце дал. Это дороже, чем золото.
— Я не взвешиваю дарованные тобою струны.
— А когда ж то было, чтоб Смерть да взвешивала? — улыбнулся сам себе Цимбалист.— Струны принадлежат жизни.
— Может, и так,— кивнула Смерть. Послюнила палец и коснулась им лезвия косы.— Будем кончать, Цимбалист, а? Я и так засиделась возле тебя, господь гневаться будет.
— Так разве я упираюсь, Смертонька? Но дозволь мне напоследок искупаться и одеться в чистое. Как предстану таким перед господом?
Смерть не стала говорить, что господь навстречу душам из своих покоев не выходит, встречает их перед райскими вратами апостол Петр, но вымыться и переодеться Цимбалисту позволила.
Женщины не дали Цимбалисту перед смертью трудиться, сами нагрели и налили воды в корыто, обмыли его тело, одели в праздничные одежды.
Он без стыда принимал женскую заботу, не жалел, что своей жены не имел,— сотни жен в последнюю дорогу его провожали, стелили коврами и скатертями стол под елкой, зажигали тысячи свечей. Он не жалел, что не родил собственного сына,— чужие сыны любовно и гладко тесали ему кедровое деревище Он не тужил, что не тешился в жизни родными дочками, чужие девицы барвинком и пахучим чабрецом выстилали ёму гроб, выстилали и приговаривали:
Довбуш уже стоял на подворье, невдалеке Сивый никак не мог отдышаться, Довбуш слезы глотал, он представлял, как тоскливо станет в этих горах без звонких струн Великого Цимбалиста.
Довбуш плечом, как плугом поле, распахав толпу, двинулся к Великому Цимбалисту. Старик сидел на столе, был уже причесанный, умиротворенный, славою напоён. Увидав Олексу, он протянул к ватажку обе руки:
— Прощай, ватаженьку, пора мне. Отыграл я свое.
— Отыграл, то правда,— нахмурился Довбуш. Его поразили длинные пальцы музыканта, что начали уже синеть.— Может, напоследок чего-то хотите, отче? Люд выполнит вашу волю. Может, нам что-то скажете? Может, желаете себе, чтоб мы отвезли вас на высокую гору и там схоронили, а? Может, прикажете замуровать ваше тело в мраморной гробнице? Вы заслужили- у нас...
Старик покачал головою:
— Нет, Олексику, пышнота мне не нужна. Но хотел бы я напоследок послушать, как играют цимбалы.
Довбуш махнул рукою. И тут же возле стола появилось сто наилучших цимбалистов.
— Играйте нашему отцу-батюшке,— велел Довбуш.
И молоточки-клевчики коснулись струн.
Старик смежил глаза, приготовился слушать, хотел под музыку уйти из этого мира; музыканты играли что- то печальное, играли старательно, с душой, словно прося цимбалы не просто звучать, а выговаривать каждое слово. Но то ли руки их стали непослушными, то ли цимбалы у них были глухи, из непевучего дерева сотворенные, ибо слышал Олекса, что мелодия никого за сердце не брала, мелодия плыла мимо людских сердец, как птицы летят мимо чужих гор, слышал это и Великий Цимбалист, ибо лоб его затуманился, старик открыл глаза и сказал:
— Что же вы, хлопцы, так играете? Может, у вас лучше веселое пойдет? А ну, попробуйте.
Цимбалисты попробовали. Их пальцы с клевчиками забегали-зачастили по струнам, как дождевые капли по быстрому течению реки. Цимбалисты потели, цимбалисты извивались, помогая себе языками, губами, притопывая в такт постолами, никто не мог бы сказать, что играют они неловко, никто не мог бы осудить их, что не вкладывают в игру стараний. Но Довбуш не замечал, чтобы струны на цимбалах покраснели, задымылись бы от веселого огня, но Довбуш не видел, чтоб из-под клевчиков вырывалось цветами-красками пламя буйного веселья. Он минуту-другую размышлял, отчего в печальной и веселой игре словно онемели цимбалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Должен, люди добрые. Смерть уже сидит на колоде, косу острит.
Заголосил-завопрошал люд:
— А кто играть нам будет?
— А кто нас будет забавлять?
— А кто будет нас к танцам приглашать?
— Горы без тебя, Великий Цимбалист, в тоску впадут...
— Дни наши горькие почернеют без твоих цимбал...
— Не умирай...
Что мог ответить им Великий Цимбалист? Он стоял высокий, сухой, склонившись на ограду, ловил губами воздух, как рыба воду, и по его лицу текли слезы, текли не оттого, что перед ним стелилась неизведанная, незнакомая дорога, что должен был прощаться с людьми и миром,— текли слезы от радости, что люди его все же любили и уважали. Когда-то они об этом не говорили, как-то не приходилось лезть с похвалою человеку в глаза, теперь же могли они высказать свою любовь, теперь могли, потому что он умирал.
И чем выше поднималось над горами солнце, чем суше' становились травы и деревья, тем больше людей сходилось на подворье Цимбалиста. Они оставили на полонинах овец, оставили в бороздах плуги, а на срубах топоры и двигались волнами на холм, где тулилась хата Цимбалиста. Весть вороном долетела до глухих дебрей, где прятались Довбушевы хлопцы, ватаг скорее седлал коня. Сивый ветром помчался в дорогу.
— Не умирай...
Великий Цимбалист был известен в краях карпатских, в долах покутских, в стороне подольской, на слободах украинских — не знали люди славнее музыканта, чем он. Его цимбалы словно бы чарами обладали, словно невидимые мосты прокладывали к людским сердцам и потом творили с сердцами что хотели: то заставляли их танцевать, то принуждали рыдать, то наполняли сердца, как кубки, тихим скорбным напитком, то молодым хмельным вином.
И вот теперь...
—- Не умирай...
— Не умирай, Великий Цимбалист,— шептал Олекса Довбуш,— я хочу застать тебя живым.— И стиски
вал колючими шпорами бока Сивого. Сивый не обижался, Сивый чувствовал желание своего хозяина и, распустив хвост и гриву, как крылья, летел над землей.
Тем временем люди теснее обступили Великого Цимбалиста, людей становилось как травы и листьев, передние молча всматривались в лицо музыканта, а задние уже, как на похоронах, всплескивали ладонями и плакали-приговаривали:
Старый Цимбалист слушал, и в груди у него клокотала радость, он не имел на земле сыновей, не имел дочерей, не имел жены и не имел сестры, а ныне дознался, что для людей он много значил, его музыка для них была радостью, и за это его батюшкой, отцом, татунечкой величают. Он оторвался от ограды, сел на колоду рядом со Смертью, сказал:
— Теперь видишь, Смертонька, что за мною люди плачут, что благодарность от людей имею великую.
— Да, вижу,— неохотно согласилась Смерть.— Я еще никогда не видела такой печали народной. Разве ты был царь? Разве ты был воевода? Разве ты был богач? Не понимаю, что ты им в наследство оставляешь?
— Я оставляю им громкие звуки, что музыкой зовутся,— ответил Великий Цимбалист.
— Глупости,— скривилась Смерть.— Я знаю людей, для них богатство — золото, а музыка...
— Я им той музыки каждому по струне в сердце дал. Это дороже, чем золото.
— Я не взвешиваю дарованные тобою струны.
— А когда ж то было, чтоб Смерть да взвешивала? — улыбнулся сам себе Цимбалист.— Струны принадлежат жизни.
— Может, и так,— кивнула Смерть. Послюнила палец и коснулась им лезвия косы.— Будем кончать, Цимбалист, а? Я и так засиделась возле тебя, господь гневаться будет.
— Так разве я упираюсь, Смертонька? Но дозволь мне напоследок искупаться и одеться в чистое. Как предстану таким перед господом?
Смерть не стала говорить, что господь навстречу душам из своих покоев не выходит, встречает их перед райскими вратами апостол Петр, но вымыться и переодеться Цимбалисту позволила.
Женщины не дали Цимбалисту перед смертью трудиться, сами нагрели и налили воды в корыто, обмыли его тело, одели в праздничные одежды.
Он без стыда принимал женскую заботу, не жалел, что своей жены не имел,— сотни жен в последнюю дорогу его провожали, стелили коврами и скатертями стол под елкой, зажигали тысячи свечей. Он не жалел, что не родил собственного сына,— чужие сыны любовно и гладко тесали ему кедровое деревище Он не тужил, что не тешился в жизни родными дочками, чужие девицы барвинком и пахучим чабрецом выстилали ёму гроб, выстилали и приговаривали:
Довбуш уже стоял на подворье, невдалеке Сивый никак не мог отдышаться, Довбуш слезы глотал, он представлял, как тоскливо станет в этих горах без звонких струн Великого Цимбалиста.
Довбуш плечом, как плугом поле, распахав толпу, двинулся к Великому Цимбалисту. Старик сидел на столе, был уже причесанный, умиротворенный, славою напоён. Увидав Олексу, он протянул к ватажку обе руки:
— Прощай, ватаженьку, пора мне. Отыграл я свое.
— Отыграл, то правда,— нахмурился Довбуш. Его поразили длинные пальцы музыканта, что начали уже синеть.— Может, напоследок чего-то хотите, отче? Люд выполнит вашу волю. Может, нам что-то скажете? Может, желаете себе, чтоб мы отвезли вас на высокую гору и там схоронили, а? Может, прикажете замуровать ваше тело в мраморной гробнице? Вы заслужили- у нас...
Старик покачал головою:
— Нет, Олексику, пышнота мне не нужна. Но хотел бы я напоследок послушать, как играют цимбалы.
Довбуш махнул рукою. И тут же возле стола появилось сто наилучших цимбалистов.
— Играйте нашему отцу-батюшке,— велел Довбуш.
И молоточки-клевчики коснулись струн.
Старик смежил глаза, приготовился слушать, хотел под музыку уйти из этого мира; музыканты играли что- то печальное, играли старательно, с душой, словно прося цимбалы не просто звучать, а выговаривать каждое слово. Но то ли руки их стали непослушными, то ли цимбалы у них были глухи, из непевучего дерева сотворенные, ибо слышал Олекса, что мелодия никого за сердце не брала, мелодия плыла мимо людских сердец, как птицы летят мимо чужих гор, слышал это и Великий Цимбалист, ибо лоб его затуманился, старик открыл глаза и сказал:
— Что же вы, хлопцы, так играете? Может, у вас лучше веселое пойдет? А ну, попробуйте.
Цимбалисты попробовали. Их пальцы с клевчиками забегали-зачастили по струнам, как дождевые капли по быстрому течению реки. Цимбалисты потели, цимбалисты извивались, помогая себе языками, губами, притопывая в такт постолами, никто не мог бы сказать, что играют они неловко, никто не мог бы осудить их, что не вкладывают в игру стараний. Но Довбуш не замечал, чтобы струны на цимбалах покраснели, задымылись бы от веселого огня, но Довбуш не видел, чтоб из-под клевчиков вырывалось цветами-красками пламя буйного веселья. Он минуту-другую размышлял, отчего в печальной и веселой игре словно онемели цимбалы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91