На рассвете тело завернули в белый плащ-гуглю, обсыпали монетами, чтобы было Федору чем заплатить на том свете перевозчику, и положили в могилу. Каждый бросал на него горсть земли, бросал и тихо, будто молитву шепча, будто славу горемыке поя, повторял ту припевку, в которой тоскливо и печально говорится о том, что на будущее лето будем летовать в Станиславе на площади на тяжких дыбах, в железных кандалах. Там будем ночевать, там будем дни дневать, и будут птицы тело рвать...
— Довольно тосковать! — крикнул Довбуш.—«Дулче эт декорум эст про патриа мори».— И засмеялся: — Ох, и будет нынче в Станиславе переполох. Наделают паны со страху в гачи...
Довбушев смех подхватил слепой Юра Бойчук.
А в далеком Станиславе тревожно прозвучала труба.
ЛЕГЕНДА ОДИННАДЦАТАЯ
Аннычка, занятая приготовлением ужина, не заметила, что песенка, которую она напевала, поразила Довбуша в самое сердце. Его голова, как древний заповедный лес, полнилась воспоминаниями, становилась тяжелой и клонилась на грудь.
— Погоди, Аннычка, не колядуй. Я расскажу тебе про одного человека,— заговорил Довбуш.— Его никто не назвал бы молодцем. Это был уже престарелый газда, высокий и сухой, как жердь. Каждой весной появлялся он в лесу, принадлежащем богачу Стрымбе, ладил колыбу, которую за зиму расшатывали лихие ветры да дикие звери, потом разжигал костер, долго молился богу небесному и богу лесному, чтоб послали погожее лето, берегли от гада ползучего, панских нападок и моров, потом сплевывал на ладони, берясь за работу.
Он добывал смолу, мы так и звали его Смоляром, потому что именем его настоящим не интересовались, а сам Смоляр про себя ничего не рассказывал, видать, лес и работы отучили старика вести откровенные разговоры, я только и дознался, что родом он из-под Галича.
Сперва мы остерегались его, говорят же, чужая душа — темный лес, а потом хлопцы привыкли к нему, даже окрестили хозяином дебрей и, появляясь в тех краях, проведывали его колыбу.
Он молча, будто ждал нас давно, загонял топор в бревно, отмывал руки в потоке, расстилал возле костра холстину и раскладывал перед нами все, что было у него съестного: когда угощал ватагу коржами и ключевого водой, а когда выгребал из горящих углей жареную птицу, дикую козу или зайца. Мы не заставляли долго просить себя, присаживались вокруг холстины и пускали в ход свои зубы.
Смоляр, как и надлежит щедрому и гостеприимному газде, стоял, пока мы ели, убивался, что трапеза небогатая, и в его глазах, что одни лишь не были у него вымазаны в смоле, я видел ласковый свет. Смоляр
в такие минуты похож был на доброго батька, который любуется сынами, после долгих скитаний вернувшимися к родному очагу.
Однажды я спросил Смоляра, не пристал бы он к нашей ватаге. Он словно бы оглох, а я ругал его ничтожное житье и прельщал опришковской волей. Наконец Смоляр признался, что он из робкого племени, не умеет держать в руках топор-бартку, не смог бы выстрелить из ружья, хотя из лука, что правда, то правда, стреляет метко, но одно дело — убить какую-нибудь дичь, и совсем другое — человека. И я оставил его в покое.
Однажды мы попытались заплатить Смоляру за гостеприимство. В деньгах у нас никогда не было недостатка, я протянул целую горсть золотых и сказал, что это принадлежит ему за коржи и воду.
Лучше б я этого не делал,— в глазах у него блеснули слезы, он сгорбился и сразу же на виду у всех как-то постарел. Губы его шевельнулись, словно собрался Смоляр что-то сказать, но не выдавил ни слова, только махнул рукой и подался в чащу. Я торчал перед хижиной пристыженный и растерянный, сообразив, что, сам того не желая, обидел человека: Смоляров костер, его коржи, черные, пригоревшие на раскаленных камнях, Смолярову воду в липовой кадушке невозможно было ни взвесить на весах, ни измерить мерами, они были в сто раз дороже, чем все сокровища мира.
Он преподал мне мудрую науку. Я оглянулся назад, на свои опришковские дороги, и увидел на них сотни людей, что дарили нам приют, охраняли от хищных глаз смоляков и закованных в латы солдат, выводили на самые короткие тропы и за свои услуги не спрашивали платы, не ждали нашей благодарности; над ними петлями висели угрожающие универсалы коронного гетмана, в которых говорилось, что за помощь опришкам их ожидает смерть, а они, несмотря на то, пеленали нас своей любовью. В их любви, Аннычка, наша сила, покой и наша тайна, благодаря которой мы обходим предательство, водим за нос несколько тысяч вооруженных мужей, что бегают по нашим следам, как гончие псы.
С тех пор мы приходили к Смоляровой колыбе, как в свой дом. Правда, ночевать в ней не решались, потому что колыбы всегда держали под подозрением люди полковника Пшелуцкого, а прятались в чащах, где среди бурелома и непроходимых завалов устраивали надежный лагерь. Там мы отлеживались от погони, пережидали долгие дожди, заживляли раны. Смоляр перекидывал через плечи переметные сумы и отправлялся в ближайшую усадьбу за провизией...
Довбуш умолк, будто припоминая что-то. Аннычка воспользовалась этим и внесла из сеней охапку полонинского сена, что пахло терпкими июльскими днями, и принялась расстилать его тонкими слоями на столе.
— А дальше что было, Олекса мой? — спросила, потому что догадывалась, что неспроста Довбуш начал в этот праздничный вечер свой рассказ про старого Смоляра, перед тем он никогда не хвалился ни побратимами ватажными, ни побратимами сельскими, бывало, целыми днями даже не вспоминал о своих делах, словно отдыхая после трудной, нелюбимой, но остро необходимой работы. Аннычка даже сперва надувала губы,— хотела знать про своего мужа все до мельчайшей капельки, но Олекса как-то засушил ее любопытство, сказавши:
— Зачем тебе, жена моя, рассказы о пожарах, ранах и смертях? Чем могу я похвалиться? Если б сеял жито, то рассказал бы тебе, как натужно скрипели ярма волов, как шелестел пласт чернозема, как мои ладони ласкали житные зерна перед тем, как бросить их в свежую пахоту. А мои ладони затвердели от бар- тки...
И Аннычка оставила его в покое.
С первых заморозков они жили вдвоем в хижине на полонине Погарице. Местность здесь была дикая, людьми не хоженная, даже в летнюю пору не каждый год прикочевывали сюда чабаны с овечьими отарами. Когда-то Довбуш случайно присмотрел одинокую хижину, заприметил и спрятал в памяти, а этой осенью, навьючив на Сивого пшена и муки, не подался зимовать в Ясиню, как делал это иногда, и не спустился в подольские долы, чтобы дождаться весны. Всплыла в его памяти затерявшаяся на краю света Погарица и хижина на ней, из молодецкой фантазии выплыл золотой челн, на котором собирался плыть с Аннычкой за далекие моря, и захотелось ему побыть с ней хоть бы одну зиму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91