Повыбегали она на мороз голые, босые, синие, как пупы, и стали меня ловить. И все верещат, что ворону зажарят и съедят — терновника б вы нажрались! Им на помощь старая цыганка выскочила, в таборе гам поднялся.
В этот момент подоспел молодец.
«Что это,— спрашивает,— за содом и гоморра?»
«За вороной охотимся».
«За вороной? — удивился молодец.— Она ж падалью питается». Это про меня, значит. А, чтоб ты, курвий сын, костью подавился!
«Пусть чем хочет питается»,— нахмурился старый цыган, ватаг.
«Плохо дело, — тоже нахмурился молодец.— А в селе что, тоже голодно?»
«Не то чтоб голодно, но и не сытно,— ответил цыганский атаман.— Можно купить у пана или у Гершка. Та грошей нет».
Старый цыган руку протягивает:
«Одолжи денег, добрый человече.— Потом спохватился, бросился к девкам, одну за одной к молодцу тащит, платочки с голов срывает, по задкам девичьим похлопывает: — Смотри, какие красотки, добрый человече! Возьми одну, или две, или три, возьми на ночь или навсегда купи...»
Молодец отшатнулся от цыганских дивчат. А тот за полу его придерживает:
«Не нравится? Ты посмотри, какой товар тебе даю — нецелованный, чистый, молодой. Не хочешь этих — купи мою Марицу, мое сокровище». И дернул молоденькую дочку к себе, и руку ее молодцу в ладонь кладет. А у самого на глазах слезы.
Рассердился молодец:
«Постой, цыган, дай слово молвить. Не надо мне, цыган, ни твоей Марицы, ни других дивчат, им род цыганский продолжать, а от голода вас спасу, денег дам и возврата не потребую». При тех словах, ясновельможная, он — этот транжира, сучий сын, развратник, болван, идиот — отвязывает от пояса кошелек, полным- полный белыми сороковками, и бросает старому цыгану в ручищи. Я чуть не лопнула от злости, ибо где, кто, когда видел, чтобы цыганам богатство отдавали? Цыганва, известное дело, заверещала на радостях, что дурака нашла, вокруг молодца закружилась, песнями заворожила.
Ох, и был пир в тот вечер в цыганском таборе, кое- что и мне перепало, но должна признаться: не по вкусу была мне еда, непрерывно в мыслях проклинала молодца...
— Он среди цыган остался? — спросила Черная Птаха.
— Думаете, я видела? Вечер наступил...
Может, то все-таки он? — вслух подумала Черная Птаха и растворилась в ночном ветровее.
Проходила ветреная ночь.
...Пятая ночь была удивительно тревожной, таинственностью наполненной, теплой.
Где-то треснуло что-то, будто из пушки ударило. Может, это треснули льды на Днестре?
Где-то в полях что-то шелестело, будто травы пере
шептывались. Может, то оседал незаметно ноздреватый снег?
Где-то едва слышно заиграло что-то, чуть тревожно, чуть-чуть... Может, это в вербах оживали соки?
Где-то вскрикнуло что-то спросонья. Птица, может? Может, любовь?!
Этой ночью прилетела к виселице Четвертая Ворона.
Там уже дулась Черная Птаха.
— Ну, говори что-нибудь,— попросила Ворону Черная Птаха.— О чем думаешь?
— О счастье, любезная пани. Одни, хоть и не заслужили, а имеют его, другие честно век прожили, а счастья не видели ни капельки. Возьмите, к примеру, меня. Разве не была я молодой, пригожей, разве кровь во мне не играла? А что ж из того? Так и состарилась без пары. Обошла меня доля, обошла на сивых конях. А других... Вот вчера была я на одной свадьбе в селе, ведь где свадьба — там и вороне праздник. Девка, я вам скажу, как помело, Мокриною зовется. К тому ж еще и бедная, как церковная мышь, потому как сирота. Хата костылями подперта, усадьба — быку негде прилечь. А хлопца красивого взбаламутила.
— А может, девка не такая уж и страшная, как ты ее обрисовала? — усмехнулась Черная Птаха.
— Не перечу,— согласилась Ворона.— Это я так, если со мною сравнить.
— Оставим это. Подозрительного чего-нибудь...
— Та слушайте... Встретила на свадьбе молодца незнакомого... Было все так. Где-то около полуночи выбежали на подворье молодые — распаренные, горячие,— в хате ведь песни, танцы, скрипка пиликает. Сели они на пенек, возле поленницы, стали целоваться. Девка уже и отталкивает молодого от себя, и упрашивает, а он припал к губам — волами не оторвешь. Она ему и говорит:
«Успеем, Панас, нацеловаться и... набедоваться. Только и богатства у нас, что любим».
«Хоть сегодня не печалься, Мокрина,— просит он.— Сегодня наша свадьба, наша ночь...»
«А завтра,— шепчет она,— я до пана Гершка — корчму подметать, а ты до пана Каневского — жито молотить... Разве то жизнь, Панас?»
Жизнь перед ними стлалась не ковром, а терном колючим. И так бы они, со свадьбы своей начиная, аж
до смерти в ярме бедняцком ходили, если бы не тот неизвестный...
Я не заметила — с огородов ли он появился или с улицы, увидела его лишь тогда, как он шапку перед молодыми снимал.
«Не печальтесь,— молвил парень,— найдем управу и на вашу беду». И, слышите ли, любезная пани, вынимает тот молодец из кармана мешочек и подает Панасу. «На,— говорит,— молодой хозяин, этот мешочек, не простой он — волшебный: один злотый из него вынешь — второй появится. Никогда мешочек не опустеет».
И задрожали руки у молодого.
«Как благодарить тебя, человече?»
«Ты, Панас, людям добром отплати, мешочек тот им принадлежит: сам живи и про бедняков не забывай, калек не обходи, вдовам помогай, сирот приголубь. Таков мой наказ и мое условие. Если, не дай боже, гордиться станешь, исчезнет мешочек, а богатство твое в кучу пепла превратится».
«Скажи хотя бы, как тебя величать, человече?»
А молодца уже и след простыл. Вот видите, любезная пан и, какое счастье человеку выпало: жена молодая и мешочек неиссякаемый...
Не слушала уже Ворону Черная Птаха. Улетела...
А ночь пятая, полная таинственного ожидания, угасала.
...Но настала шестая ночь.
Была эта ночь звучной, как цимбалы.
Чу! Зазвучала в тиши струна — это спросонья запел жаворонок.
Чу! Зазвучала в тиши струна — то звонкими потоками сходил последний снег из низин.
Чу! Зазвучали все струны сразу — то звонкими волнами струились к морю днестровские воды.
Чу! Зазвенели струны мелодично, словно по ним заплясали молоточки дождевых струй,— то прорастали травы.
Чу! Кто-то режет тугой воздух крыльями. То летит Пятая Ворона.
Пятая Ворона, постаревшая на панском замке, ночных струн не слышала, летела она торопливо, села на виселицу.
— Спасай! — закричала она во всю глотку.
— Что случилось с тобой, Пятая? — удивилась Черная Птаха.
— Конец света, прошу пани. Это надругательство, это... это оскорбление достоинства, это...
— Ничего не разумею,— развела крыльями Черная Птаха.
— А я, думаете, что-нибудь разберу? Видела я, как здесь пановал прадед моего пана, дед, отец, но такого... такого. И это в Короне польской, в ойчизне, где дворянская честь превыше всего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
В этот момент подоспел молодец.
«Что это,— спрашивает,— за содом и гоморра?»
«За вороной охотимся».
«За вороной? — удивился молодец.— Она ж падалью питается». Это про меня, значит. А, чтоб ты, курвий сын, костью подавился!
«Пусть чем хочет питается»,— нахмурился старый цыган, ватаг.
«Плохо дело, — тоже нахмурился молодец.— А в селе что, тоже голодно?»
«Не то чтоб голодно, но и не сытно,— ответил цыганский атаман.— Можно купить у пана или у Гершка. Та грошей нет».
Старый цыган руку протягивает:
«Одолжи денег, добрый человече.— Потом спохватился, бросился к девкам, одну за одной к молодцу тащит, платочки с голов срывает, по задкам девичьим похлопывает: — Смотри, какие красотки, добрый человече! Возьми одну, или две, или три, возьми на ночь или навсегда купи...»
Молодец отшатнулся от цыганских дивчат. А тот за полу его придерживает:
«Не нравится? Ты посмотри, какой товар тебе даю — нецелованный, чистый, молодой. Не хочешь этих — купи мою Марицу, мое сокровище». И дернул молоденькую дочку к себе, и руку ее молодцу в ладонь кладет. А у самого на глазах слезы.
Рассердился молодец:
«Постой, цыган, дай слово молвить. Не надо мне, цыган, ни твоей Марицы, ни других дивчат, им род цыганский продолжать, а от голода вас спасу, денег дам и возврата не потребую». При тех словах, ясновельможная, он — этот транжира, сучий сын, развратник, болван, идиот — отвязывает от пояса кошелек, полным- полный белыми сороковками, и бросает старому цыгану в ручищи. Я чуть не лопнула от злости, ибо где, кто, когда видел, чтобы цыганам богатство отдавали? Цыганва, известное дело, заверещала на радостях, что дурака нашла, вокруг молодца закружилась, песнями заворожила.
Ох, и был пир в тот вечер в цыганском таборе, кое- что и мне перепало, но должна признаться: не по вкусу была мне еда, непрерывно в мыслях проклинала молодца...
— Он среди цыган остался? — спросила Черная Птаха.
— Думаете, я видела? Вечер наступил...
Может, то все-таки он? — вслух подумала Черная Птаха и растворилась в ночном ветровее.
Проходила ветреная ночь.
...Пятая ночь была удивительно тревожной, таинственностью наполненной, теплой.
Где-то треснуло что-то, будто из пушки ударило. Может, это треснули льды на Днестре?
Где-то в полях что-то шелестело, будто травы пере
шептывались. Может, то оседал незаметно ноздреватый снег?
Где-то едва слышно заиграло что-то, чуть тревожно, чуть-чуть... Может, это в вербах оживали соки?
Где-то вскрикнуло что-то спросонья. Птица, может? Может, любовь?!
Этой ночью прилетела к виселице Четвертая Ворона.
Там уже дулась Черная Птаха.
— Ну, говори что-нибудь,— попросила Ворону Черная Птаха.— О чем думаешь?
— О счастье, любезная пани. Одни, хоть и не заслужили, а имеют его, другие честно век прожили, а счастья не видели ни капельки. Возьмите, к примеру, меня. Разве не была я молодой, пригожей, разве кровь во мне не играла? А что ж из того? Так и состарилась без пары. Обошла меня доля, обошла на сивых конях. А других... Вот вчера была я на одной свадьбе в селе, ведь где свадьба — там и вороне праздник. Девка, я вам скажу, как помело, Мокриною зовется. К тому ж еще и бедная, как церковная мышь, потому как сирота. Хата костылями подперта, усадьба — быку негде прилечь. А хлопца красивого взбаламутила.
— А может, девка не такая уж и страшная, как ты ее обрисовала? — усмехнулась Черная Птаха.
— Не перечу,— согласилась Ворона.— Это я так, если со мною сравнить.
— Оставим это. Подозрительного чего-нибудь...
— Та слушайте... Встретила на свадьбе молодца незнакомого... Было все так. Где-то около полуночи выбежали на подворье молодые — распаренные, горячие,— в хате ведь песни, танцы, скрипка пиликает. Сели они на пенек, возле поленницы, стали целоваться. Девка уже и отталкивает молодого от себя, и упрашивает, а он припал к губам — волами не оторвешь. Она ему и говорит:
«Успеем, Панас, нацеловаться и... набедоваться. Только и богатства у нас, что любим».
«Хоть сегодня не печалься, Мокрина,— просит он.— Сегодня наша свадьба, наша ночь...»
«А завтра,— шепчет она,— я до пана Гершка — корчму подметать, а ты до пана Каневского — жито молотить... Разве то жизнь, Панас?»
Жизнь перед ними стлалась не ковром, а терном колючим. И так бы они, со свадьбы своей начиная, аж
до смерти в ярме бедняцком ходили, если бы не тот неизвестный...
Я не заметила — с огородов ли он появился или с улицы, увидела его лишь тогда, как он шапку перед молодыми снимал.
«Не печальтесь,— молвил парень,— найдем управу и на вашу беду». И, слышите ли, любезная пани, вынимает тот молодец из кармана мешочек и подает Панасу. «На,— говорит,— молодой хозяин, этот мешочек, не простой он — волшебный: один злотый из него вынешь — второй появится. Никогда мешочек не опустеет».
И задрожали руки у молодого.
«Как благодарить тебя, человече?»
«Ты, Панас, людям добром отплати, мешочек тот им принадлежит: сам живи и про бедняков не забывай, калек не обходи, вдовам помогай, сирот приголубь. Таков мой наказ и мое условие. Если, не дай боже, гордиться станешь, исчезнет мешочек, а богатство твое в кучу пепла превратится».
«Скажи хотя бы, как тебя величать, человече?»
А молодца уже и след простыл. Вот видите, любезная пан и, какое счастье человеку выпало: жена молодая и мешочек неиссякаемый...
Не слушала уже Ворону Черная Птаха. Улетела...
А ночь пятая, полная таинственного ожидания, угасала.
...Но настала шестая ночь.
Была эта ночь звучной, как цимбалы.
Чу! Зазвучала в тиши струна — это спросонья запел жаворонок.
Чу! Зазвучала в тиши струна — то звонкими потоками сходил последний снег из низин.
Чу! Зазвучали все струны сразу — то звонкими волнами струились к морю днестровские воды.
Чу! Зазвенели струны мелодично, словно по ним заплясали молоточки дождевых струй,— то прорастали травы.
Чу! Кто-то режет тугой воздух крыльями. То летит Пятая Ворона.
Пятая Ворона, постаревшая на панском замке, ночных струн не слышала, летела она торопливо, села на виселицу.
— Спасай! — закричала она во всю глотку.
— Что случилось с тобой, Пятая? — удивилась Черная Птаха.
— Конец света, прошу пани. Это надругательство, это... это оскорбление достоинства, это...
— Ничего не разумею,— развела крыльями Черная Птаха.
— А я, думаете, что-нибудь разберу? Видела я, как здесь пановал прадед моего пана, дед, отец, но такого... такого. И это в Короне польской, в ойчизне, где дворянская честь превыше всего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91