он на полонине старший, он тут ухо, глаз и рука господарская, Дзвинчук спросит с него за все, и за Олексины насмешки спросит.
Довбуш вначале нахмурился, горько было смотреть, как страх и покорность гнут, скручивают сынов Верховины, хотел прикрикнуть на них, чтобы гордыми были, имел намерение пристыдить, но сдержался. Не виноваты пастухи в своей покорности жалкой, любой из них взял бы Штефана за глотку, плечи бы расправил, шею выпрямил, если бы руки его и ноги не были спутаны семьей, потребностью в деньгах, если бы тех денег не вымогали шляхтич и арендатор. Потому и терпели, гнулись, ненависть к Штефану гасили поклонами, а некоторые и способность ненавидеть утратили, остались в их душах только страх и покорность.
«Ну-ка я их научу, напомню им,— подумал Довбуш,— как надо себя с хозяином держать, если даже он такой важный господин, как Дзвинчук».
Штефан тем временем сопел перед Олексой, брызгал слюною, как расходившийся бык.
— Ты... ты... сопляк, гнида нищенская, как смеешь со мной так разговаривать?! — завизжал так, что чуть горло его не разорвалось.— Да я тебя!..— И он сделал шаг к парню.
Олекса, молодой, тоненький, как гибкий яворок, с редким усом под орлиным носом, и вправду казался слабой букашкой, жучком перед выкормленным на белых хлебах Штефаном Дзвинчуком. Юноша помнил, что у Штефана рука крепкая, кулаком, как молотом, может колья забивать, а если схватит за грудки, как тряхнет,— неделю будешь в себя приходить. Но Олекса все же в карман за словом не полез.
— А почему бы мне, хозяин, с вами не побеседовать? — ответил спокойно.— Или я у бога теленка съел? Или не зовусь человеком? Или не по одной землице ходим?
— Что, ты — человек? — засмеялся пораженный Штефан и сверкнул желтыми зубами, как волк перед броском.— Ты червь еси, ты... стелька в моем постоле. Захочу — раздавлю, захочу — выброшу. Ты есть — ниц! Ничто!..— В груди Дзвинчука хрипело.— А ну, Илько, убери его с моих очей, прогони с полонины, затрави псами.
Артельщик Илько нерешительно переступил с ноги на ногу, почесал за ухом, искоса глянул на пастухов.
— Так, как-то оно, пан хозяин, того... не получается...— промямлил нерешительно.
— Что? — вытаращился на него Штефан, и Илько согнулся под его взглядом.
— Так я ничего... Как скажете...
— А я еще раз говорю: пусть себе отступит с моих очей, не то как рвану его, так родная мама не узнает! — И бросился на Олексу. Довбуш отступал, не подпуская к себе Штефана, бросая ему слова промеж глаз:
— Э, хозяин, кулаками размахивать умеете добре и умеете нас под пяту брать: одному суму нищенскую на шею вешаете, другому — тюрьму строите, у третьего — здоровье отнимаете. Вы б нас, хозяин, всех со свету спровадили, если бы без наших рук могли обойтись, только руки наши в уважении держите, они вас богатыми делают, нашим трудом червонцы себе чеканите, а мы кровью харкаем, потом своим обливаемся...
Дзвинчук даже остановился, лупал удивленными глазами, будто кто сыпанул в них песку, даже на минуту про гнев свой забыл,— этот Довбушев недоносок не просто мелет языком, не только хозяина позорит, он бунтует.
Пастухи бледнели, Олексины слова западали им в сердца, как доброе зерно в пахоту, они думали, что Олексина речь — то их мысли потаенные, думы каждодневные. Думы в них тлели, как угли под пеплом, проклевывались, что ячмень во влажном песке, но стеблей не пускали. Довбуш будто людские тайны подслушал, сдул с них сизый пепел, и они засияли. Артельщик Илько закаменел, он понимал, что за такие слова паны сгноят хлопца в цепях, потому и бросился к парню, замахал руками.
— Гой, хлоп, опомнись, не то беда тебя в Коломые хватит!
Довбуш от старого отступил. Было ему любо, что дядько Илько, человек с согбенным хребтом, по-своему добра ему желает, и было ему горько, оттого что и на правдивое слово шляхта решетки имеет. Да на его окна паны решеток еще не выковали, а придет час, он тюрьмы разрушит, с землей их сровняет. Но все это еще когда будет, еще спит Верховина, еще кони не седланы и к походу не кормлены, еще нет для них всадников, еще Олекса одинок, а один в поле — не воин.
— Отступитесь, дядько,— попросил ватага.— Не затыкайте мне рта, пусть хоть наш газда-хозяин услышит правду, пусть другим передаст. Не мешает и вам, братья, правду узнать, ибо взгляните на себя: ваши лица раньше V времени вспаханы морщинами, ваши руки покрыты струпьями, ваши ноги корчи поскру- чивали, а хозяин наш — газда толстый, как свинья перед опоросом. Ваши хаты на плетни посклонялися, дрекольем подперлись, как бабы старые, а у него хоромы на помостях. Ваши дворы пустые, а у него — хлева да амбары. В ваших сумках ветер веет, а у него червонное золото звенит.
— Олексику,— уже молил его Илько,— не куй себе кандалов!
Довбуш не обращал внимания, он и сам удивлялся, откуда слова черпал.
— Я не все еще сказал,— молвил дальше.— Одним вы, люди, богаты: своими женами и невестами
честными, а Штефан ни собственной честью, ни жениной похвалиться не может. Забавлялась-развлекалась с паненкою Ядзей ясновельможная шляхта, волочили ее по Станиславу да по Коломыям, пока ее носище не сгнил. Тогда и подобрал ее наш хозяин уважаемый, панна хоть и поношенной была, что старый башмак, хотя и безносая, но злотых на гульбе нагребла, а ему того только и надо, небось, с носа воду не пить...
В толпе пастухов кто-то прыснул смехом, Штефан Дзвинчук осатанел, из горла его рев вырвался, всю силу, какую имел, в кулаки перелил! Сколько живет со своею Ядзей, чтоб она повесилась, никто его так не допекал, как этот Довбущук. И газда, рванувшись, ухватил Олексу за полу сардака-кафтана. Все думали, что Олекса теперь задаст стрекача, а он с места не двинулся, ждал хозяйского битья. И в ту минуту со Штефаном какая-то холера стряслась; никто не понял, что именно, да и Штефан сам ничего не понял, только хозяин отлетел от Довбуша прочь. Дивился: Довбуш ему ни ноги не подставил, ни в грудь кулаком не двинул, а лишь слегка оттолкнул от себя. Но чего стоит толчок какого-то там червя? «Видно,— думал Штефан,— я промахнулся». И он вскочил на ноги, как крапивой ошпаренный, чтобы снова броситься на Олексу, чтоб свалить его, месить ногами, а чтобы тот не убежал, хозяин крикнул космачским парням:
— Что ржете, как дьяволы?! А ну, возьмите его борзо!
Парни подступали к Олексе трусливо, правда не очень хотелось им это делать, были бы рады, когда бы Довбуш не ждал бы их, а дал ногам волю. Но Довбуш стоял, усмехался и напевал:
Та щ пщеш, пане брате, навеет в опришки?..
И, оборвав песню, поддразнивал парней:
— Ну-ка, хлопцы честные, слушайся своего господина, а не то он кислого молока вам на ужин не даст.
Парни схватили Довбуша, будто клещами, он не сопротивлялся, парни были молоды, руки имели сильные, в прежнее время не вырвался бы Довбуш, а сейчас он и не пытался, хотел кое-чему научить своих полонинских братьев, терпеливо ждал Штефана, что начал
вывязывать на ременном кнуте-батоге узлы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Довбуш вначале нахмурился, горько было смотреть, как страх и покорность гнут, скручивают сынов Верховины, хотел прикрикнуть на них, чтобы гордыми были, имел намерение пристыдить, но сдержался. Не виноваты пастухи в своей покорности жалкой, любой из них взял бы Штефана за глотку, плечи бы расправил, шею выпрямил, если бы руки его и ноги не были спутаны семьей, потребностью в деньгах, если бы тех денег не вымогали шляхтич и арендатор. Потому и терпели, гнулись, ненависть к Штефану гасили поклонами, а некоторые и способность ненавидеть утратили, остались в их душах только страх и покорность.
«Ну-ка я их научу, напомню им,— подумал Довбуш,— как надо себя с хозяином держать, если даже он такой важный господин, как Дзвинчук».
Штефан тем временем сопел перед Олексой, брызгал слюною, как расходившийся бык.
— Ты... ты... сопляк, гнида нищенская, как смеешь со мной так разговаривать?! — завизжал так, что чуть горло его не разорвалось.— Да я тебя!..— И он сделал шаг к парню.
Олекса, молодой, тоненький, как гибкий яворок, с редким усом под орлиным носом, и вправду казался слабой букашкой, жучком перед выкормленным на белых хлебах Штефаном Дзвинчуком. Юноша помнил, что у Штефана рука крепкая, кулаком, как молотом, может колья забивать, а если схватит за грудки, как тряхнет,— неделю будешь в себя приходить. Но Олекса все же в карман за словом не полез.
— А почему бы мне, хозяин, с вами не побеседовать? — ответил спокойно.— Или я у бога теленка съел? Или не зовусь человеком? Или не по одной землице ходим?
— Что, ты — человек? — засмеялся пораженный Штефан и сверкнул желтыми зубами, как волк перед броском.— Ты червь еси, ты... стелька в моем постоле. Захочу — раздавлю, захочу — выброшу. Ты есть — ниц! Ничто!..— В груди Дзвинчука хрипело.— А ну, Илько, убери его с моих очей, прогони с полонины, затрави псами.
Артельщик Илько нерешительно переступил с ноги на ногу, почесал за ухом, искоса глянул на пастухов.
— Так, как-то оно, пан хозяин, того... не получается...— промямлил нерешительно.
— Что? — вытаращился на него Штефан, и Илько согнулся под его взглядом.
— Так я ничего... Как скажете...
— А я еще раз говорю: пусть себе отступит с моих очей, не то как рвану его, так родная мама не узнает! — И бросился на Олексу. Довбуш отступал, не подпуская к себе Штефана, бросая ему слова промеж глаз:
— Э, хозяин, кулаками размахивать умеете добре и умеете нас под пяту брать: одному суму нищенскую на шею вешаете, другому — тюрьму строите, у третьего — здоровье отнимаете. Вы б нас, хозяин, всех со свету спровадили, если бы без наших рук могли обойтись, только руки наши в уважении держите, они вас богатыми делают, нашим трудом червонцы себе чеканите, а мы кровью харкаем, потом своим обливаемся...
Дзвинчук даже остановился, лупал удивленными глазами, будто кто сыпанул в них песку, даже на минуту про гнев свой забыл,— этот Довбушев недоносок не просто мелет языком, не только хозяина позорит, он бунтует.
Пастухи бледнели, Олексины слова западали им в сердца, как доброе зерно в пахоту, они думали, что Олексина речь — то их мысли потаенные, думы каждодневные. Думы в них тлели, как угли под пеплом, проклевывались, что ячмень во влажном песке, но стеблей не пускали. Довбуш будто людские тайны подслушал, сдул с них сизый пепел, и они засияли. Артельщик Илько закаменел, он понимал, что за такие слова паны сгноят хлопца в цепях, потому и бросился к парню, замахал руками.
— Гой, хлоп, опомнись, не то беда тебя в Коломые хватит!
Довбуш от старого отступил. Было ему любо, что дядько Илько, человек с согбенным хребтом, по-своему добра ему желает, и было ему горько, оттого что и на правдивое слово шляхта решетки имеет. Да на его окна паны решеток еще не выковали, а придет час, он тюрьмы разрушит, с землей их сровняет. Но все это еще когда будет, еще спит Верховина, еще кони не седланы и к походу не кормлены, еще нет для них всадников, еще Олекса одинок, а один в поле — не воин.
— Отступитесь, дядько,— попросил ватага.— Не затыкайте мне рта, пусть хоть наш газда-хозяин услышит правду, пусть другим передаст. Не мешает и вам, братья, правду узнать, ибо взгляните на себя: ваши лица раньше V времени вспаханы морщинами, ваши руки покрыты струпьями, ваши ноги корчи поскру- чивали, а хозяин наш — газда толстый, как свинья перед опоросом. Ваши хаты на плетни посклонялися, дрекольем подперлись, как бабы старые, а у него хоромы на помостях. Ваши дворы пустые, а у него — хлева да амбары. В ваших сумках ветер веет, а у него червонное золото звенит.
— Олексику,— уже молил его Илько,— не куй себе кандалов!
Довбуш не обращал внимания, он и сам удивлялся, откуда слова черпал.
— Я не все еще сказал,— молвил дальше.— Одним вы, люди, богаты: своими женами и невестами
честными, а Штефан ни собственной честью, ни жениной похвалиться не может. Забавлялась-развлекалась с паненкою Ядзей ясновельможная шляхта, волочили ее по Станиславу да по Коломыям, пока ее носище не сгнил. Тогда и подобрал ее наш хозяин уважаемый, панна хоть и поношенной была, что старый башмак, хотя и безносая, но злотых на гульбе нагребла, а ему того только и надо, небось, с носа воду не пить...
В толпе пастухов кто-то прыснул смехом, Штефан Дзвинчук осатанел, из горла его рев вырвался, всю силу, какую имел, в кулаки перелил! Сколько живет со своею Ядзей, чтоб она повесилась, никто его так не допекал, как этот Довбущук. И газда, рванувшись, ухватил Олексу за полу сардака-кафтана. Все думали, что Олекса теперь задаст стрекача, а он с места не двинулся, ждал хозяйского битья. И в ту минуту со Штефаном какая-то холера стряслась; никто не понял, что именно, да и Штефан сам ничего не понял, только хозяин отлетел от Довбуша прочь. Дивился: Довбуш ему ни ноги не подставил, ни в грудь кулаком не двинул, а лишь слегка оттолкнул от себя. Но чего стоит толчок какого-то там червя? «Видно,— думал Штефан,— я промахнулся». И он вскочил на ноги, как крапивой ошпаренный, чтобы снова броситься на Олексу, чтоб свалить его, месить ногами, а чтобы тот не убежал, хозяин крикнул космачским парням:
— Что ржете, как дьяволы?! А ну, возьмите его борзо!
Парни подступали к Олексе трусливо, правда не очень хотелось им это делать, были бы рады, когда бы Довбуш не ждал бы их, а дал ногам волю. Но Довбуш стоял, усмехался и напевал:
Та щ пщеш, пане брате, навеет в опришки?..
И, оборвав песню, поддразнивал парней:
— Ну-ка, хлопцы честные, слушайся своего господина, а не то он кислого молока вам на ужин не даст.
Парни схватили Довбуша, будто клещами, он не сопротивлялся, парни были молоды, руки имели сильные, в прежнее время не вырвался бы Довбуш, а сейчас он и не пытался, хотел кое-чему научить своих полонинских братьев, терпеливо ждал Штефана, что начал
вывязывать на ременном кнуте-батоге узлы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91