Я возьму тебя с собой».
«Ой, захочешь ли в покоях холопку держать?»
«Чудная...»
«Дозволят ли твои родичи взять меня? Я лишь чабанская дочь. У моего батька овец — как на небе звезд, только все чужие. У моего батька полонины — конем не объедешь, но все они другим принадлежат».
Два лета ворковали молодята на этом берегу. По хатам ходили сплетни, одна другой чернее. Довбуш почти видел, как рождались они у ворот злоязыкими хозяйками. Овеянный и повитый припевками Аннычки, он лютовал, что люди напрасно плескали языками, что никто не потрудился прийти на тот лужок, никто не спросил зеленую мураву, примяли ль ее молодята в любовном беспамятстве. А она могла бы перед всем светом поклясться, что парень не срывал розы, любились они чисто, искренне.
Лишь в последнее лето подстерегла Эржику беда. Однажды она пришла сюда первой. Вечер выдался жарким. Дивчина скинула сорочку и бросилась в воду. Забыла, что парень должен был вот-вот подойти, плыла себе все дальше и дальше, нежилась в воде.
Черемош ласкал ее белое тело, щекотал грудь, было ей, видать, радостно и легко, ладонями на перекатах зажигала она водяные искры. Елки-смереки забыли об охране — засмотрелись. Сойки в кустах уже спали. Никто не заметил, как появился парень. Речные волны спохватились уже тогда, когда он прыгнул на их спины. Но было уж поздно. Парень плыл к Эржике широко, быстро. И что могла даже стыдливая русалка сделать с молодой кровью?..
А потом он уехал. Не приходила сюда больше Эржика. В пламени осени сгорали на склонах гор буки, ветер червонными листьями-угольками выстилал тихие плесы. И рыжели травы. Довбуш слышал, как в песенке Аннычки рыжели травы, словно умирали они, и чернели смереки. Ночами им снился девичий смех.
И однажды...
Гей, Довбуше, муж мой ненаглядный, как-то в один дождливый вечер появился над Черемошем парень. Одет был по-городскому. Держал в руке прут и сек им по голым кустам. Видать, волновался, видать, ждал он Эржику. Она появилась из ночи тихая, как тень, и печальная, как крест.
«Приехал все-таки?» — спросила, словно бы не верила очам своим. В ее голосе боролись сдержанное удовлетворение и приглушенный страх.
«Приехал. Чуть коня не загнал,— сказал он холодно.— Ты ж передавала через людей, чтоб не задерживался...».
Черемош оцепенел, смереки шептались, удивляясь: он никогда не приезжал осенней порой.
«Я хотела видеть тебя»,— сказала Эржика.
«И только? А я подумал бог знает что...» — вздохнул он облегченно.
«А ты не думай,— ответила сурово,— ты лучше послушай,— и, расстегнув кофту, притиснула его голову к своей груди.— Слышишь,— шепнула,— под сердцем бьется наш сын».
«Сын! — вскрикнул хозяйский хлопец не то испуганно, не то успокаиваясь.— Но...».
«Сын, я знаю»,— виновато улыбнулась Эржика.
Нет, он не отрекался от сына. Новость, видать, оглушила его. Парень приходил в себя медленно, вот на его лице вспыхнула улыбка, он уже распростер руки, чтобы обнять жену.
И схватили его за руки старшие братья. Хлопцы были крепкие, белыми хлебами вскормленные, руки имели, как у кузнецов. Парень сопротивлялся, бил ногами, но они его все-таки скрутили. Довбуш чуть не вскочил на ноги, желая помочь парню, Аннычка привела его в себя, сказав, что происходит все только в песне, а не наяву, господских сынов и близко нет, и продолжала плести песню, как венок. Олекса узнал из той песни, что нежданный приезд младшего сына встревожил старого богача, он наскоро кликнул старших своих отпрысков, и они двинулись тайно за ним. А может, и до его усадьбы докатились слухи, что чабанская дочка ладится ему в невестки. Старик допустить того не мог, хотел иметь невестку-мещанку, если не с землями, то хотя бы со злотыми.
Газда, приземистый, круглый, как жбан, стоял перед сыном и спрашивал:
«Остыл уже, хлопче?»
На Эржику никто и глазом не глянул, словно не было ее на берегу, дивчина прижалась к еловым стволам, пугаясь не за себя — боялась за любимого.
«Та остыл...» — неохотно ответил парень.
«Ну, так отпустите его,— приказал газда сыновьям.— И пойдем домой».
Парень не дал им сдвинуться с места.
«Я должен вам объяснить... сказать...» — и покраснел.
«Не надо,— старик поднял ладонь, словно щит.— Мы слышали все, хлопче».
«Все?» — застыл он.
«Все. Одного не пойму: хлопец ты неглупый, а веришь, что эта девка будет иметь от тебя дитя? Веришь, га?» — звенел под усами злой смех.
Волны Черемоша клубились, собираясь в кулаки, скручивались в струи, чтоб дотянуться до старика и залить ему глотку водой. Раскачались, ринулись на берег и... не достали. Только обрызгали Эржику, что спряталась между камней и ждала.
«Веришь?!» — уже басом смеялся старый газда. Хохот парня обезоруживал. Если бы его ругали, переубеждали, он, может, упирался бы. А тут — смеялись.
«Верю, а что? — ответил неуверенно, глядя в зубастые рты братьев.— Я был с ней...»
«Ну и что? — брызгал слюною старый газда.— Ну
и что, дурная твоя голова? Или ты с неба свалился? А кто с этой стервой не был?»
«Юрко Стефанишин хвалился, что обротал ее в сене»,— вставил слово самый старший брат.
«Дмитро Хрыстюк водил ее в малину»,—добавил второй.
«Ты ничего, брат, не видел».
«Она с тобою, чтоб ты знал, летовала, а с другими весновала».
«Теперь тебя, хлопче, веревкой привязать к себе хочет...»
«Теперь на твою земельку та на твою лавку пасть раскрыла. А ты, хлопче, будь мудрее...»
Парень не защищался, только оглядывался, как затравленный волк, он верил и не верил сказанному, искал взглядом в вечерних сумерках Эржику и зачем-то ожидал ее возражений, крика, ждал, что она разорвет зловонную паутину, в которую его спеленали. А Эржика слов не находила, была подобна смертельно раненному зайчонку; холодный и мелкий дождь, припустивший еще сильнее, сек ей лицо. Ложь отняла у нее речь и руки, в ушах звонили колокола. Дивчина была слишком молода, чтобы бороться, доселе не сталкивалась с людскою подлостью и, встретив ее, растерялась, голова ее помутилась от глубины этой подлости. Правда, Эржика подсознательно надеялась, что ее любимый крикнет отцу «хватит», и тогда выяснится, что лживый колодец неглубок.
Парень подошел к Эржике и спросил:
«То правда, Эржика?»
Молчала.
«То правда, что они тут говорят?» — повторил.
Пусть бы его братья и батько еще лили на нее ведра грязи, пусть бы какой-либо из них «признался», что она и с ним спала, но почему о какой-то «правде» спрашивает ее любимый, знает же, что только его и любила.
А может, хочет умыть руки? Хочет отделаться? Хочет забыть ее? А сын?
Однако не отозвалась, не ответила, равнодушие охватило ее, хотелось только, чтобы все они как можно скорее убирались прочь, чтоб оставили ее в покое.
«Кого ты, хлопче, спрашиваешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
«Ой, захочешь ли в покоях холопку держать?»
«Чудная...»
«Дозволят ли твои родичи взять меня? Я лишь чабанская дочь. У моего батька овец — как на небе звезд, только все чужие. У моего батька полонины — конем не объедешь, но все они другим принадлежат».
Два лета ворковали молодята на этом берегу. По хатам ходили сплетни, одна другой чернее. Довбуш почти видел, как рождались они у ворот злоязыкими хозяйками. Овеянный и повитый припевками Аннычки, он лютовал, что люди напрасно плескали языками, что никто не потрудился прийти на тот лужок, никто не спросил зеленую мураву, примяли ль ее молодята в любовном беспамятстве. А она могла бы перед всем светом поклясться, что парень не срывал розы, любились они чисто, искренне.
Лишь в последнее лето подстерегла Эржику беда. Однажды она пришла сюда первой. Вечер выдался жарким. Дивчина скинула сорочку и бросилась в воду. Забыла, что парень должен был вот-вот подойти, плыла себе все дальше и дальше, нежилась в воде.
Черемош ласкал ее белое тело, щекотал грудь, было ей, видать, радостно и легко, ладонями на перекатах зажигала она водяные искры. Елки-смереки забыли об охране — засмотрелись. Сойки в кустах уже спали. Никто не заметил, как появился парень. Речные волны спохватились уже тогда, когда он прыгнул на их спины. Но было уж поздно. Парень плыл к Эржике широко, быстро. И что могла даже стыдливая русалка сделать с молодой кровью?..
А потом он уехал. Не приходила сюда больше Эржика. В пламени осени сгорали на склонах гор буки, ветер червонными листьями-угольками выстилал тихие плесы. И рыжели травы. Довбуш слышал, как в песенке Аннычки рыжели травы, словно умирали они, и чернели смереки. Ночами им снился девичий смех.
И однажды...
Гей, Довбуше, муж мой ненаглядный, как-то в один дождливый вечер появился над Черемошем парень. Одет был по-городскому. Держал в руке прут и сек им по голым кустам. Видать, волновался, видать, ждал он Эржику. Она появилась из ночи тихая, как тень, и печальная, как крест.
«Приехал все-таки?» — спросила, словно бы не верила очам своим. В ее голосе боролись сдержанное удовлетворение и приглушенный страх.
«Приехал. Чуть коня не загнал,— сказал он холодно.— Ты ж передавала через людей, чтоб не задерживался...».
Черемош оцепенел, смереки шептались, удивляясь: он никогда не приезжал осенней порой.
«Я хотела видеть тебя»,— сказала Эржика.
«И только? А я подумал бог знает что...» — вздохнул он облегченно.
«А ты не думай,— ответила сурово,— ты лучше послушай,— и, расстегнув кофту, притиснула его голову к своей груди.— Слышишь,— шепнула,— под сердцем бьется наш сын».
«Сын! — вскрикнул хозяйский хлопец не то испуганно, не то успокаиваясь.— Но...».
«Сын, я знаю»,— виновато улыбнулась Эржика.
Нет, он не отрекался от сына. Новость, видать, оглушила его. Парень приходил в себя медленно, вот на его лице вспыхнула улыбка, он уже распростер руки, чтобы обнять жену.
И схватили его за руки старшие братья. Хлопцы были крепкие, белыми хлебами вскормленные, руки имели, как у кузнецов. Парень сопротивлялся, бил ногами, но они его все-таки скрутили. Довбуш чуть не вскочил на ноги, желая помочь парню, Аннычка привела его в себя, сказав, что происходит все только в песне, а не наяву, господских сынов и близко нет, и продолжала плести песню, как венок. Олекса узнал из той песни, что нежданный приезд младшего сына встревожил старого богача, он наскоро кликнул старших своих отпрысков, и они двинулись тайно за ним. А может, и до его усадьбы докатились слухи, что чабанская дочка ладится ему в невестки. Старик допустить того не мог, хотел иметь невестку-мещанку, если не с землями, то хотя бы со злотыми.
Газда, приземистый, круглый, как жбан, стоял перед сыном и спрашивал:
«Остыл уже, хлопче?»
На Эржику никто и глазом не глянул, словно не было ее на берегу, дивчина прижалась к еловым стволам, пугаясь не за себя — боялась за любимого.
«Та остыл...» — неохотно ответил парень.
«Ну, так отпустите его,— приказал газда сыновьям.— И пойдем домой».
Парень не дал им сдвинуться с места.
«Я должен вам объяснить... сказать...» — и покраснел.
«Не надо,— старик поднял ладонь, словно щит.— Мы слышали все, хлопче».
«Все?» — застыл он.
«Все. Одного не пойму: хлопец ты неглупый, а веришь, что эта девка будет иметь от тебя дитя? Веришь, га?» — звенел под усами злой смех.
Волны Черемоша клубились, собираясь в кулаки, скручивались в струи, чтоб дотянуться до старика и залить ему глотку водой. Раскачались, ринулись на берег и... не достали. Только обрызгали Эржику, что спряталась между камней и ждала.
«Веришь?!» — уже басом смеялся старый газда. Хохот парня обезоруживал. Если бы его ругали, переубеждали, он, может, упирался бы. А тут — смеялись.
«Верю, а что? — ответил неуверенно, глядя в зубастые рты братьев.— Я был с ней...»
«Ну и что? — брызгал слюною старый газда.— Ну
и что, дурная твоя голова? Или ты с неба свалился? А кто с этой стервой не был?»
«Юрко Стефанишин хвалился, что обротал ее в сене»,— вставил слово самый старший брат.
«Дмитро Хрыстюк водил ее в малину»,—добавил второй.
«Ты ничего, брат, не видел».
«Она с тобою, чтоб ты знал, летовала, а с другими весновала».
«Теперь тебя, хлопче, веревкой привязать к себе хочет...»
«Теперь на твою земельку та на твою лавку пасть раскрыла. А ты, хлопче, будь мудрее...»
Парень не защищался, только оглядывался, как затравленный волк, он верил и не верил сказанному, искал взглядом в вечерних сумерках Эржику и зачем-то ожидал ее возражений, крика, ждал, что она разорвет зловонную паутину, в которую его спеленали. А Эржика слов не находила, была подобна смертельно раненному зайчонку; холодный и мелкий дождь, припустивший еще сильнее, сек ей лицо. Ложь отняла у нее речь и руки, в ушах звонили колокола. Дивчина была слишком молода, чтобы бороться, доселе не сталкивалась с людскою подлостью и, встретив ее, растерялась, голова ее помутилась от глубины этой подлости. Правда, Эржика подсознательно надеялась, что ее любимый крикнет отцу «хватит», и тогда выяснится, что лживый колодец неглубок.
Парень подошел к Эржике и спросил:
«То правда, Эржика?»
Молчала.
«То правда, что они тут говорят?» — повторил.
Пусть бы его братья и батько еще лили на нее ведра грязи, пусть бы какой-либо из них «признался», что она и с ним спала, но почему о какой-то «правде» спрашивает ее любимый, знает же, что только его и любила.
А может, хочет умыть руки? Хочет отделаться? Хочет забыть ее? А сын?
Однако не отозвалась, не ответила, равнодушие охватило ее, хотелось только, чтобы все они как можно скорее убирались прочь, чтоб оставили ее в покое.
«Кого ты, хлопче, спрашиваешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91