Человек и чудовище сошлись в яростном поединке, под ними, казалось, дрожала земля, меж ними, казалось, ярилось пламя. Но все же побеждал человек, его пальцы до хруста в суставах сдавили змеиную шею, а левая нога втаптывала в камень раздробленное, ослабевшее крыло.
Довбуш остолбенел. Не в одном панском покое осматривал он скульптуры иностранных мастеров, в тех бронзовых и мраморных фигурах тоже кипели страсти, движение, борьба, но от этой, гранитной, веяло чем-то своим, знакомым, выстраданным. Ватажок мог бы побиться об заклад, что когда-то где-то. встречал этого смелого, налитого силой и самоотверженностью парня, в каком-то месте наблюдал и подобный бой. Страшилище тоже не казалось заморским, чужеземным, а таки нашим, доморощенным.
— Кто это, Сильвестр?
— А вы присмотритесь, пан Олекса.
Довбуш то подходил ближе к скульптуре, то отдалялся. Потом брови его поползли вверх.
— Чтоб тебя гром побил, чудотворец! Так то ж я?! — всплеснул он руками.
— Вы,— почему-то понизил голос чернец. Может, не хотел мешать встрече двух Довбушей. Они стояли — живой и каменный — друг перед другом равные, могучие, прекрасные лицом, вдохновленные борьбою.
Скульптор оставил их вдвоем. Сел в сторонке на вывернутую Манявкой глыбу, ждал приговора: похвалы или насмешки.
Ватажок опришков с приговором не спешил; когда рассмотрел самого себя, взялся разглядывать крылатое чудовище. Смотрел и замечал в нем гибкость Антипка, и замечал в нем жадные когти Жельмана-арендатора, клыки шляхтичей, бельма красноильского атамана.
— Ты глянь, добре вытесал, правду вытесал,— хвалил Олекса скульптора, садясь рядом на скалу.— Даже не ожидал.
Скульптор краснел. И мысленно звал в гости к себе беднягу своего Учителя Данила, звал, чтобы радость выпить с ним сообща, радость и вино, которое привез Довбуш.
Олекса умолк, снова внимательно ощупывая взглядом свой каменный образ. Над Манявкой стлалась полуденная сонливость, сонливость остужала ватажка, приглушала первоначальные удивление и захват, на До- вбушево чело не сразу наплыла тучка, но все-таки наплыла, разрослась, затуманила видение. Чего-то не
доставало его каменному подобию, отчего-то сиротливым, одиноким был гранитный Довбуш в поединке со страшилищем. И слишком величественным. И слишком самоуверенным.
— Почему именно меня из гранита вырубил? — спросил наконец скульптора.— А что, один я стою на страже против чудовища? Почему...
Скульптор не дослушал вопрос до конца.
— Как это почему? Потому что вы — Довбуш! — выкрикнул он, еще не улавливая смены в настроении Олексы.— Про вас вся Верховина звоном звенит, на вас люд как на Мессию надеется. Они засевают и растят юные души. А как же... И песни слагают, и сказки. Моя сказка пусть будет каменной.
«Он искренне говорит,— размышлял Олекса.— Да что я буду делать с его сказкой? Отнесу ее в Черногору? Будут люди смотреть и злорадствовать: ой, сдурел хлопский сын, слава ему голову запаморочила, гляди, свое подобие, как король какой-нибудь, на вершинах поднебесных вкапывает. А постыдился бы...
А может, и не осудит никто? Любит меня Верховина, славой щедро наделила, как никого из моих предшественников, у некоторых из них народ даже отнял подвиги и мне приписал. Даже некрасиво как-то... Я ведь бессилен против этой наивной неправды, на Верховине людей много, разве каждому в отдельности рот замкнешь?
Людям не замкнешь, а здесь сам могу решать. Захочу, понесу каменного идола на вершины, вмурую в гору намертво, чтобы потомкам обо мне память осталась, чтобы не пытались представить себе приблизительно, каким я был, чтобы имели возможность смотреть мне в лицо. А не захочу — размелю камень в песок и в Манявке его утоплю. От меня зависит, жить ли еще одной сказке или погибнуть».
Теснились в его голове две противоречивые мысли — ни одной из них не давал он перевеса. На минуту иредставил себя с молотом в руках и сразу же увидел в тот миг творца. Что будет с ним, когда увидит свое творение, превращенное в пыль? Нет, творец не поймет его, ударов молота не перенесет, каменный Довбуш — его первенец, первый взлет, первая радость. А ему надо закончить женщину на скале и надо еще сотворить сотни новых каменных сказов, которыми будет гордиться Зеленая Верховина.
«Так, может, отнести свое подобие в Черногору? И понес бы, если бы в борьбе этой с чудовищем помогал мне кто-нибудь из ватаги. А то один... только Довбушева мощь и сила в этой скульптуре. Скульптор забыл, что моя мощь и слава подпирается плечами всей ватаги, бедного народа. Я, может, и стена, да фундамент подо мной — народный. Без фундамента ни хата, ни дворец, ни крепость не устоят. Развалятся... Нет, не понесу. А что сделаю?»
Был он на распутье: направо пойдешь — честь потеряешь, налево...
«А что, если?..— нашел все-таки тайное решение.— Попробую».
— Пойдем, Сильвестр, пообедаем,— произнес.— Работа окончена — попировать теперь не грех.— И направился наверх, к каменному сооружению.
Отобедали.
Проголодавшийся чернец быстро захмелел, улегся спать. Довбуш только и ждал этого, он нашел в хижине заступ, быстро сбежал к руслу Манявки, выкопал яму в песке, осторожно положил туда свое каменное изваяние, засыпал, утоптал, следы замел.
Мать-Смерека шептала:
— Смотрите, дети, Довбуш не случайно Довбушем зовется, ибо он славу свою закапывает, славы себе убавляет.
Олекса услышал ее слова:
— Тсс, Мама, молчи, не разбуди мастера. Мне каменная сказка ни к чему, а он может обидеться, ибо в той сказке его труд и талант.
— Еще и какой труд, Олекса,— согласилась Смерена.— Чернец ночей недосыпал, отдыха в обеденное время не имел.
— А я что говорю? Потому и не могу разбить свое изваяние. Боюсь разочаровать мастера. У него руки золотые, вдохновенные, ему еще творить и творить... А Сильвестр пусть спит, пусть силы набирается. Я поеду, потому что пора... Юнак проснется, решит, что я принял его дар, и успокоится. Пусть радуется... Когда-нибудь, возможно, люди откопают каменного парня и побежденное чудовище. Но кто догадается, что это Олекса Довбуш? То уже будет слава скульптора. Поняла?
Смерека качнула кроной.
Довбуш кликнул Сивого и пошел к выходу.
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТАЯ
Добрый посол поспешал и, поспешаючи, ругал свои старческие ноги, что не слишком его слушались.
Добрый посол нес Олексе Довбушу радостную весть, весточку ту он повторял вслух, словно ее можно было потерять или забыть, и улыбался в серебристый ус, наперед представляя Олексино лицо.
Добрый посол не был первым, кто услышал эту весть, она передавалась от села к селу, из рук в руки, из уст в уста, но последнему выпало счастье свидеться с ватажком опришков и сказать ему несколько слов, что были дороже золота, щедрее майского дождя, яснее божьего солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Довбуш остолбенел. Не в одном панском покое осматривал он скульптуры иностранных мастеров, в тех бронзовых и мраморных фигурах тоже кипели страсти, движение, борьба, но от этой, гранитной, веяло чем-то своим, знакомым, выстраданным. Ватажок мог бы побиться об заклад, что когда-то где-то. встречал этого смелого, налитого силой и самоотверженностью парня, в каком-то месте наблюдал и подобный бой. Страшилище тоже не казалось заморским, чужеземным, а таки нашим, доморощенным.
— Кто это, Сильвестр?
— А вы присмотритесь, пан Олекса.
Довбуш то подходил ближе к скульптуре, то отдалялся. Потом брови его поползли вверх.
— Чтоб тебя гром побил, чудотворец! Так то ж я?! — всплеснул он руками.
— Вы,— почему-то понизил голос чернец. Может, не хотел мешать встрече двух Довбушей. Они стояли — живой и каменный — друг перед другом равные, могучие, прекрасные лицом, вдохновленные борьбою.
Скульптор оставил их вдвоем. Сел в сторонке на вывернутую Манявкой глыбу, ждал приговора: похвалы или насмешки.
Ватажок опришков с приговором не спешил; когда рассмотрел самого себя, взялся разглядывать крылатое чудовище. Смотрел и замечал в нем гибкость Антипка, и замечал в нем жадные когти Жельмана-арендатора, клыки шляхтичей, бельма красноильского атамана.
— Ты глянь, добре вытесал, правду вытесал,— хвалил Олекса скульптора, садясь рядом на скалу.— Даже не ожидал.
Скульптор краснел. И мысленно звал в гости к себе беднягу своего Учителя Данила, звал, чтобы радость выпить с ним сообща, радость и вино, которое привез Довбуш.
Олекса умолк, снова внимательно ощупывая взглядом свой каменный образ. Над Манявкой стлалась полуденная сонливость, сонливость остужала ватажка, приглушала первоначальные удивление и захват, на До- вбушево чело не сразу наплыла тучка, но все-таки наплыла, разрослась, затуманила видение. Чего-то не
доставало его каменному подобию, отчего-то сиротливым, одиноким был гранитный Довбуш в поединке со страшилищем. И слишком величественным. И слишком самоуверенным.
— Почему именно меня из гранита вырубил? — спросил наконец скульптора.— А что, один я стою на страже против чудовища? Почему...
Скульптор не дослушал вопрос до конца.
— Как это почему? Потому что вы — Довбуш! — выкрикнул он, еще не улавливая смены в настроении Олексы.— Про вас вся Верховина звоном звенит, на вас люд как на Мессию надеется. Они засевают и растят юные души. А как же... И песни слагают, и сказки. Моя сказка пусть будет каменной.
«Он искренне говорит,— размышлял Олекса.— Да что я буду делать с его сказкой? Отнесу ее в Черногору? Будут люди смотреть и злорадствовать: ой, сдурел хлопский сын, слава ему голову запаморочила, гляди, свое подобие, как король какой-нибудь, на вершинах поднебесных вкапывает. А постыдился бы...
А может, и не осудит никто? Любит меня Верховина, славой щедро наделила, как никого из моих предшественников, у некоторых из них народ даже отнял подвиги и мне приписал. Даже некрасиво как-то... Я ведь бессилен против этой наивной неправды, на Верховине людей много, разве каждому в отдельности рот замкнешь?
Людям не замкнешь, а здесь сам могу решать. Захочу, понесу каменного идола на вершины, вмурую в гору намертво, чтобы потомкам обо мне память осталась, чтобы не пытались представить себе приблизительно, каким я был, чтобы имели возможность смотреть мне в лицо. А не захочу — размелю камень в песок и в Манявке его утоплю. От меня зависит, жить ли еще одной сказке или погибнуть».
Теснились в его голове две противоречивые мысли — ни одной из них не давал он перевеса. На минуту иредставил себя с молотом в руках и сразу же увидел в тот миг творца. Что будет с ним, когда увидит свое творение, превращенное в пыль? Нет, творец не поймет его, ударов молота не перенесет, каменный Довбуш — его первенец, первый взлет, первая радость. А ему надо закончить женщину на скале и надо еще сотворить сотни новых каменных сказов, которыми будет гордиться Зеленая Верховина.
«Так, может, отнести свое подобие в Черногору? И понес бы, если бы в борьбе этой с чудовищем помогал мне кто-нибудь из ватаги. А то один... только Довбушева мощь и сила в этой скульптуре. Скульптор забыл, что моя мощь и слава подпирается плечами всей ватаги, бедного народа. Я, может, и стена, да фундамент подо мной — народный. Без фундамента ни хата, ни дворец, ни крепость не устоят. Развалятся... Нет, не понесу. А что сделаю?»
Был он на распутье: направо пойдешь — честь потеряешь, налево...
«А что, если?..— нашел все-таки тайное решение.— Попробую».
— Пойдем, Сильвестр, пообедаем,— произнес.— Работа окончена — попировать теперь не грех.— И направился наверх, к каменному сооружению.
Отобедали.
Проголодавшийся чернец быстро захмелел, улегся спать. Довбуш только и ждал этого, он нашел в хижине заступ, быстро сбежал к руслу Манявки, выкопал яму в песке, осторожно положил туда свое каменное изваяние, засыпал, утоптал, следы замел.
Мать-Смерека шептала:
— Смотрите, дети, Довбуш не случайно Довбушем зовется, ибо он славу свою закапывает, славы себе убавляет.
Олекса услышал ее слова:
— Тсс, Мама, молчи, не разбуди мастера. Мне каменная сказка ни к чему, а он может обидеться, ибо в той сказке его труд и талант.
— Еще и какой труд, Олекса,— согласилась Смерена.— Чернец ночей недосыпал, отдыха в обеденное время не имел.
— А я что говорю? Потому и не могу разбить свое изваяние. Боюсь разочаровать мастера. У него руки золотые, вдохновенные, ему еще творить и творить... А Сильвестр пусть спит, пусть силы набирается. Я поеду, потому что пора... Юнак проснется, решит, что я принял его дар, и успокоится. Пусть радуется... Когда-нибудь, возможно, люди откопают каменного парня и побежденное чудовище. Но кто догадается, что это Олекса Довбуш? То уже будет слава скульптора. Поняла?
Смерека качнула кроной.
Довбуш кликнул Сивого и пошел к выходу.
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТАЯ
Добрый посол поспешал и, поспешаючи, ругал свои старческие ноги, что не слишком его слушались.
Добрый посол нес Олексе Довбушу радостную весть, весточку ту он повторял вслух, словно ее можно было потерять или забыть, и улыбался в серебристый ус, наперед представляя Олексино лицо.
Добрый посол не был первым, кто услышал эту весть, она передавалась от села к селу, из рук в руки, из уст в уста, но последнему выпало счастье свидеться с ватажком опришков и сказать ему несколько слов, что были дороже золота, щедрее майского дождя, яснее божьего солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91