один узел, другой, третий... Все уже наперед знали, что сейчас какой-нибудь из космачских молодчиков сядет Довбушу на голову, другой придавит ноги, а хозяин заголит Олексе сорочку, поплюет на ладони и примется катовать-истязать юное белое тело.
Наконец узлы были готовы, но Штефану ни разу не пришлось махнуть батогом. В этот момент, как на грех или на добро, вышкандыбал из колыбы Лукин Торба. Старик не помнил, сколько ему лет, семьдесят или восемьдесят, зато помнил, что еще Штефанов отец наживался на нем с давних времен; не было на Верховине человека, который мог бы сравняться с Лукином в умении готовить овечьи сыры: он всю жизнь готовил кружала сухого сыра — будзу, эти длинные руки, что свешивались до колен, рождали головки брынзы, сбитое им масло пахло вкусно и светилось желтизной. Штефан сбывал сыры кутским армянам, прибыль с торговли имел большую и не замечал, как Лукин старел, как высыхали его руки. Сегодня он тоже Лукина не заметил среди пастухов, если б спросил о нем, то узнал бы, что старому какая-то беда вселилась в очи: люди, деревья, овцы казались ему тенями, тени танцуют перед ним, качаются, Лукин их ловит, протирает глаза и спрашивает: «Люди добрые, неужто слепну?
Ему не отвечали, он днями лежал у костра, берег его святой огонь, только и пользы от него было; а когда уставал, то накрывался с головой кожухом и спал без теней, и пастухи ходили вокруг на цыпочках, боялись разбудить.
Спал он и сегодня, не слышал, когда на полонину прибыл хозяин. Его разбудили крики возле колыбы, он откинул занавеску, что закрывала вход, прислушался к гомону, наконец узнал среди голосов хозяйский бас и спросил:
— Это ты, Штефан, приблудился?
Дзвинчук оглянулся. Лукин Торба двигался на него, он всегда спешил к нему, чтобы дать отчет о сыроварении. Теперь он осторожно переставлял ноги, будто брел через речку, руками ощупывая воздух. И случилось то, чего никто не мог предвидеть. Лукин случайно зацепил ногой несколько бочонков с молоком, которое вынесли на солнце, чтобы скорее прокисло, бочонки один другой повалили, разлилось
белое озерцо. Потери большой не было, в иное время никто на это не обратил бы внимания, но Штефан обратил, заскрежетал зубами, забыл об оскорбленном Олексой гоноре, белое озерцо заслонило ему солнце, он видел только молоко, по которому хлюпал ногами Лукин Торба, хлюпал и приветливо улыбался хозяину.
— Как живешь, Штефанко? А я уже отслужил, ищи теперь другого,— шепелявил старик беззубым ртом.
Дзвинчук не слышал его, испорченное молоко укололо под самое сердце, подскочил, как заполошный, к старику, схватил за грудки, так что сорочка на плечах треснула, размахнулся...
— Ты, пся крев, опришок, не видишь, куда топалки ставишь? Мое добро нарочно переводишь?
Это произошло мгновенно, внезапно, никто не успел схватить Штефана за руку, никто Лукина не поддержал, он повалился наземь, как подрезанный, и телом своим опрокинул еще несколько ведерок. Штефан чуть не завыл, саданул старика башмаком под ребра:
— И ты, стерва старая, бунтуешь? И ты на мое добро...
Не договорил слова Штефан, Довбуш шевельнул плечами, космачские молодчики посыпались с него, как переспелые груши, врезался он меж Штефаном и Луки- ном, загородил старого плечами.
— А не трожь, хозяин! — потемнел лицом Олекса.— Не то руки отсохнут.
Замахнулся Дзвинчук на Олексу, ударить не успел, Довбуш легко заехал ему ладонью в правое ухо, и тот даже присел, в голове звон отозвался.
И снова бросился Дзвинчук на Олексу, бросился, как рысь, слепо, безумно, дико.
И в левое ухо заехал ему Олекса Довбуш. Дзвинчук закрутился на месте, захлебнулся красною юшкой. Пастухи рты пораскрывали, никто не подозревал, что Олекса на драку быстрый, что силу выносил незаметно!
— А вы что стоите?! — кровью плевался Штефан.— Не видите, что вашего господина мордуют? А ну, возьмите его, а ну, скрутите веревками!
Никто пальцем в постоле не шевельнул, Олекса на крик Штефанов не обратил внимания, наклонился над Лукином, поднял старика на руки:
— Больно, дедушка?
А Дзвинчук будто разума лишился, сзади напал на Олексу, пальцами сдавил шею.
— Ты все еще тут? — словно удивился Довбуш и одним движением стряхнул с плеч газду.— Тебе еще мало? — Ухватил его за ногу, раскрутил, как мальчишки осенью раскручивают на картофелищах жестяные кадила, и без натуги, легко и быстро перебросил через колыбу. Тот промелькнул в воздухе, как подстреленная ворона, и уже с той стороны заорал:
— Караул, спасайте!
Ни один не поторопился хозяина спасать, случай уберег его если не от смерти, то от увечья, потому что свалился он на стожок сена. Дзвинчук вскочил на ноги, в одной руке его пистоль блеснул, в другой — бартка оказалась.
— Спасайся, Олексик! — крикнул артельщик Илько.
— Спасайся! — вторил старый Лукин.
Олекса повернулся лицом к врагу. Грянул выстрел. Но Олекса стоял. Не покачнулся. Не вскрикнул. Пуля коснулась его ребра, расплющилась и упала к ногам.
Тогда из второго пистоля выстрелил Дзвинчук.
Артельщик Илько зажмурился. А Олекса стоял. Вторая пуля ударилась о грудь и, бессильная, расплющенная, упала под ноги.
Тогда под конец бросил Дзвинчук свой стальной топор. Олекса не отклонился. Острое железо коснулось его чела и, будто из воска выплавленное, согнулось.
Дзвинчук оторопел.
Чабанский круг онемел. Раньше и во снах им подобное не снилось. Если бы кто рассказал — не поверили бы, сказкой назвали бы, а тут наяву и вправду увидели, как не взяла юношу ни острая пуля, ни стальной топор. Дзвинчук первый опамятовался, хотел юркнуть за хлева, Олекса в два прыжка хозяина догнал и вернул под колыбу.
— Э, нет, газда, так тебе легко не сойдет. Сам задирался.
— Сам, сам, Олексик,— захныкал Дзвинчук.— Виноват я... Не убивай, не бери греха на душу, прошу тебя...
Олекса топнул ногой, так что полонина покачнулась:
— Не скули. Я не судья, свое от меня получил. Пусть люди тебя судят, из них соки тянул, кровь пил.
— Ой, пил, Олексику, грешен я,— бормотал Штефан.— Все, что имею, отдам, только жизнь подари.
— У них проси! — гремел громом Олексин голос.
Дзвинчук на коленях пополз к пастухам. Руки им
обцеловывал. Ноги обнимал. А пастухи молчали. Было им непривычно видеть газду на коленях, гадливо вытирали обслюненные им руки и отступали от него, как от сбесившегося пса, что не имел ни одного зуба; Дзвинчук ловил их за полы:
— Каюсь, люди добрые! Был я лютым. Был жестоким. Может, не одного из вас предал. Но я заплачу за все...
Пастухи молчали. И сами поднимались в своих глазах, и сами удивлялись, какие они великие и могучие, ибо вот Штефан Дзвинчук ползает где-то далеко внизу, башмаки лижет и просит прощения.
Довбуш их разбудил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Наконец узлы были готовы, но Штефану ни разу не пришлось махнуть батогом. В этот момент, как на грех или на добро, вышкандыбал из колыбы Лукин Торба. Старик не помнил, сколько ему лет, семьдесят или восемьдесят, зато помнил, что еще Штефанов отец наживался на нем с давних времен; не было на Верховине человека, который мог бы сравняться с Лукином в умении готовить овечьи сыры: он всю жизнь готовил кружала сухого сыра — будзу, эти длинные руки, что свешивались до колен, рождали головки брынзы, сбитое им масло пахло вкусно и светилось желтизной. Штефан сбывал сыры кутским армянам, прибыль с торговли имел большую и не замечал, как Лукин старел, как высыхали его руки. Сегодня он тоже Лукина не заметил среди пастухов, если б спросил о нем, то узнал бы, что старому какая-то беда вселилась в очи: люди, деревья, овцы казались ему тенями, тени танцуют перед ним, качаются, Лукин их ловит, протирает глаза и спрашивает: «Люди добрые, неужто слепну?
Ему не отвечали, он днями лежал у костра, берег его святой огонь, только и пользы от него было; а когда уставал, то накрывался с головой кожухом и спал без теней, и пастухи ходили вокруг на цыпочках, боялись разбудить.
Спал он и сегодня, не слышал, когда на полонину прибыл хозяин. Его разбудили крики возле колыбы, он откинул занавеску, что закрывала вход, прислушался к гомону, наконец узнал среди голосов хозяйский бас и спросил:
— Это ты, Штефан, приблудился?
Дзвинчук оглянулся. Лукин Торба двигался на него, он всегда спешил к нему, чтобы дать отчет о сыроварении. Теперь он осторожно переставлял ноги, будто брел через речку, руками ощупывая воздух. И случилось то, чего никто не мог предвидеть. Лукин случайно зацепил ногой несколько бочонков с молоком, которое вынесли на солнце, чтобы скорее прокисло, бочонки один другой повалили, разлилось
белое озерцо. Потери большой не было, в иное время никто на это не обратил бы внимания, но Штефан обратил, заскрежетал зубами, забыл об оскорбленном Олексой гоноре, белое озерцо заслонило ему солнце, он видел только молоко, по которому хлюпал ногами Лукин Торба, хлюпал и приветливо улыбался хозяину.
— Как живешь, Штефанко? А я уже отслужил, ищи теперь другого,— шепелявил старик беззубым ртом.
Дзвинчук не слышал его, испорченное молоко укололо под самое сердце, подскочил, как заполошный, к старику, схватил за грудки, так что сорочка на плечах треснула, размахнулся...
— Ты, пся крев, опришок, не видишь, куда топалки ставишь? Мое добро нарочно переводишь?
Это произошло мгновенно, внезапно, никто не успел схватить Штефана за руку, никто Лукина не поддержал, он повалился наземь, как подрезанный, и телом своим опрокинул еще несколько ведерок. Штефан чуть не завыл, саданул старика башмаком под ребра:
— И ты, стерва старая, бунтуешь? И ты на мое добро...
Не договорил слова Штефан, Довбуш шевельнул плечами, космачские молодчики посыпались с него, как переспелые груши, врезался он меж Штефаном и Луки- ном, загородил старого плечами.
— А не трожь, хозяин! — потемнел лицом Олекса.— Не то руки отсохнут.
Замахнулся Дзвинчук на Олексу, ударить не успел, Довбуш легко заехал ему ладонью в правое ухо, и тот даже присел, в голове звон отозвался.
И снова бросился Дзвинчук на Олексу, бросился, как рысь, слепо, безумно, дико.
И в левое ухо заехал ему Олекса Довбуш. Дзвинчук закрутился на месте, захлебнулся красною юшкой. Пастухи рты пораскрывали, никто не подозревал, что Олекса на драку быстрый, что силу выносил незаметно!
— А вы что стоите?! — кровью плевался Штефан.— Не видите, что вашего господина мордуют? А ну, возьмите его, а ну, скрутите веревками!
Никто пальцем в постоле не шевельнул, Олекса на крик Штефанов не обратил внимания, наклонился над Лукином, поднял старика на руки:
— Больно, дедушка?
А Дзвинчук будто разума лишился, сзади напал на Олексу, пальцами сдавил шею.
— Ты все еще тут? — словно удивился Довбуш и одним движением стряхнул с плеч газду.— Тебе еще мало? — Ухватил его за ногу, раскрутил, как мальчишки осенью раскручивают на картофелищах жестяные кадила, и без натуги, легко и быстро перебросил через колыбу. Тот промелькнул в воздухе, как подстреленная ворона, и уже с той стороны заорал:
— Караул, спасайте!
Ни один не поторопился хозяина спасать, случай уберег его если не от смерти, то от увечья, потому что свалился он на стожок сена. Дзвинчук вскочил на ноги, в одной руке его пистоль блеснул, в другой — бартка оказалась.
— Спасайся, Олексик! — крикнул артельщик Илько.
— Спасайся! — вторил старый Лукин.
Олекса повернулся лицом к врагу. Грянул выстрел. Но Олекса стоял. Не покачнулся. Не вскрикнул. Пуля коснулась его ребра, расплющилась и упала к ногам.
Тогда из второго пистоля выстрелил Дзвинчук.
Артельщик Илько зажмурился. А Олекса стоял. Вторая пуля ударилась о грудь и, бессильная, расплющенная, упала под ноги.
Тогда под конец бросил Дзвинчук свой стальной топор. Олекса не отклонился. Острое железо коснулось его чела и, будто из воска выплавленное, согнулось.
Дзвинчук оторопел.
Чабанский круг онемел. Раньше и во снах им подобное не снилось. Если бы кто рассказал — не поверили бы, сказкой назвали бы, а тут наяву и вправду увидели, как не взяла юношу ни острая пуля, ни стальной топор. Дзвинчук первый опамятовался, хотел юркнуть за хлева, Олекса в два прыжка хозяина догнал и вернул под колыбу.
— Э, нет, газда, так тебе легко не сойдет. Сам задирался.
— Сам, сам, Олексик,— захныкал Дзвинчук.— Виноват я... Не убивай, не бери греха на душу, прошу тебя...
Олекса топнул ногой, так что полонина покачнулась:
— Не скули. Я не судья, свое от меня получил. Пусть люди тебя судят, из них соки тянул, кровь пил.
— Ой, пил, Олексику, грешен я,— бормотал Штефан.— Все, что имею, отдам, только жизнь подари.
— У них проси! — гремел громом Олексин голос.
Дзвинчук на коленях пополз к пастухам. Руки им
обцеловывал. Ноги обнимал. А пастухи молчали. Было им непривычно видеть газду на коленях, гадливо вытирали обслюненные им руки и отступали от него, как от сбесившегося пса, что не имел ни одного зуба; Дзвинчук ловил их за полы:
— Каюсь, люди добрые! Был я лютым. Был жестоким. Может, не одного из вас предал. Но я заплачу за все...
Пастухи молчали. И сами поднимались в своих глазах, и сами удивлялись, какие они великие и могучие, ибо вот Штефан Дзвинчук ползает где-то далеко внизу, башмаки лижет и просит прощения.
Довбуш их разбудил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91