..
Великий Цимбалист просительно взвел на Довбуша глаза, в них плескалась предсмертная муть.
— Играйте! — кричал Довбуш, крик зажигал людей.
И люди, словно бы поняв Олексин замысел, повторили стоголосо:
— Играйте!!!
Великий Цимбалист собрал последние крохи сил: он не имел права ослушаться общества и все-таки начал...
— Играйте! — подбадривал Довбуш.— Да веселую, батько наш, да быструю...
Первые звуки, как первые капли дождя в жару, прибавили сил и надежд Великому Цимбалисту, и потому следующие звуки упали гуще, увереннее, а третьи — совсем часто зазвучали с цимбал. Великий Музыкант чувствовал, что Олексино желание прогоняет от него слабость, вливает свежую кровь, голова становится яснее, Олексино и людское желания — становятся его собственными и цимбалы начинают выговаривать звуки все четче, все звончее.
— Еще огня, еще! — кричал Довбуш.
— Еще жару подсыпьте! — гудела, верещала, вы
крикивала толпа. Это было уже лишним, Цимбалист овладел цимбалами, высекал из них цветы и огонь, высекал веселье и радость, высекал для себя и людей; для себя, ибо сам воскресал, для людей, ибо толпа вдруг качнулась вправо-влево, притопнула тысячью постолов, как одной ногою, и... пустилась в танец. Под ногами танцующих закурилась пыль, полетели кверху пучки вырванной с корнем травы. Олекса потом рассказывал, что до тех пор никогда прежде так буйно не танцевал, танцующие забыли обо всем на свете, от их горячего дыхания гасли свечи, кто-то в запале расколол кедровое деревище, кто-то топтал зеленый барвинок. Великому Цимбалисту стало все равно, будет ли у него челн для плавания на тот свет; наконец, про тот свет он уже и не думал, потому что пальцы по-прежнему стали послушными, исчезла заливавшая их мертвецкая синева, в этот миг он и вправду был великим музыкантом и сам упивался своею мелодией и опьянял этой мелодией других.
Олекса, обнявший елочку, чтобы попридержать немного слишком расходившиеся ноги, случайно взглянул на бревно, где недавно еще сидела важная и надутая Смерть. Теперь Смерть уже не сидела, она танцевала вместе с живыми, извивалась, притопывала, бралась за бока, чары музыки не обошли ее, белый саван сполз, разостлался людям под ноги.
Смерть танцевала голая, жалкая, смешная в своей жуткой наготе.
— Смотрите, смотрите, Смерть танцует! — не удержался Довбуш и показал на Костлявую.
И весь народ увидел ее, и увидел ее Великий Цимбалист. Он нарочно швырнул Смерти под ноги целую пригоршню веселой игры, та захохотала, завертелась в сумасшедшем кружении. Скоро по ней уже топтались люди,— мир такого доселе не видал, чтобы по Смерти топтались люди, даже сам господь выглянул из своего небесного окна, чтобы увидеть надругательство над своим посланником, но и он не смог устоять перед Великим Цимбалистом, у бога засвербило в пятках, он поспешно затворил форточку.
Смерть обливалась потом, Смерть умирала от танца, Смерть протягивала к Цимбалисту костлявые руки, умоляла:
— Гей, та остановись, имей разум, дай передохнуть. Я отступлюсь... Живи себе хоть тыщу лет.
Великий Цимбалист смеялся:
— А чья взяла, Костлявая? Танцуй, танцуй, чтоб знала, что значит музыка, что то значит жизнь. Это тебе не косой махать. Танцуй, ха-ха!..
Наконец, Довбуш смилостивился над Смертью:
— Оставим тебя в покое, только до Цимбалиста не подходи. Ни нынче, ни завтра, ни через год.
— Слово чести! — Смерть соглашалась на все, ее кости и так уже едва держались вместе.
Тогда умолкли цимбалы. Смерть подхватила саван, косу и вприпрыжку бросилась с подворья. Вдогонку ей несся хохот, свист, кое-кто еще и камнем швырнул.
— Теперь все,— присел повеселевший Довбуш.— И похороны, и воскресенье кончились. Вы, люди, расходитесь и расскажите всем, как тут был побеждена Смерть. А вы, батько Великий Цимбалист, выберите себе из парней сотню самых талантливых, научите их мастерить такие цимбалы, чтоб душу имели, и научите их, как умеете сами, сеять из цимбал цветы-краски.
— Добре, Олексику,— ответил Цимбалист,— сделаю, как ты велишь.
— Не я велю — так людям надо. Пусть первая сотня парней, когда станет равной тебе, другую сотню цимбалистов обучит и сделает их великими. Тогда на Зеленой Верховине никогда не умолкнет музыка. Оставайтесь здоровы, а я поехал.— И Олекса Довбуш вскочил в седло.
Сивый тронул с места. Народ разошелся, а Великий Цимбалист принялся за работу.
Смерть в то лето на Зеленую Полонину не заглядывала, никто в горах не умирал, даже те, кому надо было. Несколько раз, правда, Смерть подходила к горам, но с вершин Дохнуло на нее звуками цимбал, и Костлявая убегала — дай бог ноги!
ЛЕГЕНДА ДЕВЯТАЯ
Алекса лежал, положив голову на колени Аннычки. Дивчина осторожно и ласково касалась пальцами его задубевшего на ветрах лица. Довбуш слушал ее песенку, песня почему-то казалась ему похожей на весенний ручеек, несмело и робко прокладывающий себе путь в глубоких, рыхлых снегах. Опришок мысленно шел вслед за ручьем, который с каждым шагом полнился водой; набирался отваги и шума, пока не зазвенел ликующе, победно, и тогда Олекса услыхал, как где-то далеко- далеко зазвучали бубны. За бубнами рассыпали веселье цимбалы и скрипка, и Олексе послышался запах свадебного пшеничного каравая, и уже перед глазами замаячило зеленое деревце, убранное красными цветами. Олекса открыл глаза, видение пропало. Аннычка прервала песню. И он спросил:
— Отчего, любая моя, вспомнила свадебные напевки?
— Потому, что этой ночью отдаю себя, Олекса.
— За кого?
— За тебя...
Он обнял ее руками за шею, прижал к себе, она склонилась ему на грудь, было им душно и томительно, он целовал ее беспрестанно, будто жаждой томимый пил воду. Она млела в объятиях, были ей любы и желанны его крепкие поцелуи, дивчина горела, трепетала в прекрасном жарком огне, горела и не сгорала.
— Ты знаешь, Олексику, что такое счастье? — спросила, когда он утирал с лица обильный пот.
— Нет, не знаю,— молвил Довбуш.— Но думаю себе, что счастье — это ты.— Довбуш и вправду в эту ночь чувствовал себя счастливым, он забыл, что вчера выдержал тяжкий бой со шляхтой, не хотел думать, что и назавтра его ожидает поход. Вот минет еще час-другой, Сивый, что стоит под скалой не расседланный, своим ржаньем напомнит о дороге, но это будет потом, а сейчас, Сивый, пасись, дай мне насладиться любовью!
Они лежали на расстеленном Олексином кафтане, лежали над самым Черемошем, крохотный лужок на «ляшской» стороне стерегли две высокие скалы, с той стороны, «волошской» кто-нибудь, может, и видел молодят, но за Черемошем чужая земля, там Олексу вороги не поджидают.
— Так, говоришь, Аннычка, что нынче твоя свадьба? — вспомнил Довбуш девичье пенье.
— А разве не правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Великий Цимбалист просительно взвел на Довбуша глаза, в них плескалась предсмертная муть.
— Играйте! — кричал Довбуш, крик зажигал людей.
И люди, словно бы поняв Олексин замысел, повторили стоголосо:
— Играйте!!!
Великий Цимбалист собрал последние крохи сил: он не имел права ослушаться общества и все-таки начал...
— Играйте! — подбадривал Довбуш.— Да веселую, батько наш, да быструю...
Первые звуки, как первые капли дождя в жару, прибавили сил и надежд Великому Цимбалисту, и потому следующие звуки упали гуще, увереннее, а третьи — совсем часто зазвучали с цимбал. Великий Музыкант чувствовал, что Олексино желание прогоняет от него слабость, вливает свежую кровь, голова становится яснее, Олексино и людское желания — становятся его собственными и цимбалы начинают выговаривать звуки все четче, все звончее.
— Еще огня, еще! — кричал Довбуш.
— Еще жару подсыпьте! — гудела, верещала, вы
крикивала толпа. Это было уже лишним, Цимбалист овладел цимбалами, высекал из них цветы и огонь, высекал веселье и радость, высекал для себя и людей; для себя, ибо сам воскресал, для людей, ибо толпа вдруг качнулась вправо-влево, притопнула тысячью постолов, как одной ногою, и... пустилась в танец. Под ногами танцующих закурилась пыль, полетели кверху пучки вырванной с корнем травы. Олекса потом рассказывал, что до тех пор никогда прежде так буйно не танцевал, танцующие забыли обо всем на свете, от их горячего дыхания гасли свечи, кто-то в запале расколол кедровое деревище, кто-то топтал зеленый барвинок. Великому Цимбалисту стало все равно, будет ли у него челн для плавания на тот свет; наконец, про тот свет он уже и не думал, потому что пальцы по-прежнему стали послушными, исчезла заливавшая их мертвецкая синева, в этот миг он и вправду был великим музыкантом и сам упивался своею мелодией и опьянял этой мелодией других.
Олекса, обнявший елочку, чтобы попридержать немного слишком расходившиеся ноги, случайно взглянул на бревно, где недавно еще сидела важная и надутая Смерть. Теперь Смерть уже не сидела, она танцевала вместе с живыми, извивалась, притопывала, бралась за бока, чары музыки не обошли ее, белый саван сполз, разостлался людям под ноги.
Смерть танцевала голая, жалкая, смешная в своей жуткой наготе.
— Смотрите, смотрите, Смерть танцует! — не удержался Довбуш и показал на Костлявую.
И весь народ увидел ее, и увидел ее Великий Цимбалист. Он нарочно швырнул Смерти под ноги целую пригоршню веселой игры, та захохотала, завертелась в сумасшедшем кружении. Скоро по ней уже топтались люди,— мир такого доселе не видал, чтобы по Смерти топтались люди, даже сам господь выглянул из своего небесного окна, чтобы увидеть надругательство над своим посланником, но и он не смог устоять перед Великим Цимбалистом, у бога засвербило в пятках, он поспешно затворил форточку.
Смерть обливалась потом, Смерть умирала от танца, Смерть протягивала к Цимбалисту костлявые руки, умоляла:
— Гей, та остановись, имей разум, дай передохнуть. Я отступлюсь... Живи себе хоть тыщу лет.
Великий Цимбалист смеялся:
— А чья взяла, Костлявая? Танцуй, танцуй, чтоб знала, что значит музыка, что то значит жизнь. Это тебе не косой махать. Танцуй, ха-ха!..
Наконец, Довбуш смилостивился над Смертью:
— Оставим тебя в покое, только до Цимбалиста не подходи. Ни нынче, ни завтра, ни через год.
— Слово чести! — Смерть соглашалась на все, ее кости и так уже едва держались вместе.
Тогда умолкли цимбалы. Смерть подхватила саван, косу и вприпрыжку бросилась с подворья. Вдогонку ей несся хохот, свист, кое-кто еще и камнем швырнул.
— Теперь все,— присел повеселевший Довбуш.— И похороны, и воскресенье кончились. Вы, люди, расходитесь и расскажите всем, как тут был побеждена Смерть. А вы, батько Великий Цимбалист, выберите себе из парней сотню самых талантливых, научите их мастерить такие цимбалы, чтоб душу имели, и научите их, как умеете сами, сеять из цимбал цветы-краски.
— Добре, Олексику,— ответил Цимбалист,— сделаю, как ты велишь.
— Не я велю — так людям надо. Пусть первая сотня парней, когда станет равной тебе, другую сотню цимбалистов обучит и сделает их великими. Тогда на Зеленой Верховине никогда не умолкнет музыка. Оставайтесь здоровы, а я поехал.— И Олекса Довбуш вскочил в седло.
Сивый тронул с места. Народ разошелся, а Великий Цимбалист принялся за работу.
Смерть в то лето на Зеленую Полонину не заглядывала, никто в горах не умирал, даже те, кому надо было. Несколько раз, правда, Смерть подходила к горам, но с вершин Дохнуло на нее звуками цимбал, и Костлявая убегала — дай бог ноги!
ЛЕГЕНДА ДЕВЯТАЯ
Алекса лежал, положив голову на колени Аннычки. Дивчина осторожно и ласково касалась пальцами его задубевшего на ветрах лица. Довбуш слушал ее песенку, песня почему-то казалась ему похожей на весенний ручеек, несмело и робко прокладывающий себе путь в глубоких, рыхлых снегах. Опришок мысленно шел вслед за ручьем, который с каждым шагом полнился водой; набирался отваги и шума, пока не зазвенел ликующе, победно, и тогда Олекса услыхал, как где-то далеко- далеко зазвучали бубны. За бубнами рассыпали веселье цимбалы и скрипка, и Олексе послышался запах свадебного пшеничного каравая, и уже перед глазами замаячило зеленое деревце, убранное красными цветами. Олекса открыл глаза, видение пропало. Аннычка прервала песню. И он спросил:
— Отчего, любая моя, вспомнила свадебные напевки?
— Потому, что этой ночью отдаю себя, Олекса.
— За кого?
— За тебя...
Он обнял ее руками за шею, прижал к себе, она склонилась ему на грудь, было им душно и томительно, он целовал ее беспрестанно, будто жаждой томимый пил воду. Она млела в объятиях, были ей любы и желанны его крепкие поцелуи, дивчина горела, трепетала в прекрасном жарком огне, горела и не сгорала.
— Ты знаешь, Олексику, что такое счастье? — спросила, когда он утирал с лица обильный пот.
— Нет, не знаю,— молвил Довбуш.— Но думаю себе, что счастье — это ты.— Довбуш и вправду в эту ночь чувствовал себя счастливым, он забыл, что вчера выдержал тяжкий бой со шляхтой, не хотел думать, что и назавтра его ожидает поход. Вот минет еще час-другой, Сивый, что стоит под скалой не расседланный, своим ржаньем напомнит о дороге, но это будет потом, а сейчас, Сивый, пасись, дай мне насладиться любовью!
Они лежали на расстеленном Олексином кафтане, лежали над самым Черемошем, крохотный лужок на «ляшской» стороне стерегли две высокие скалы, с той стороны, «волошской» кто-нибудь, может, и видел молодят, но за Черемошем чужая земля, там Олексу вороги не поджидают.
— Так, говоришь, Аннычка, что нынче твоя свадьба? — вспомнил Довбуш девичье пенье.
— А разве не правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91