..
— А тут... наше Таинство,— полковник бессильно ударил по железным дверям Круглой башни,— которое я не смог защитить...— И по задымленному лицу полководца покатилась слеза.
— Ты знаешь, вашмосць, что за теми дверями спрятано? — встрепенулся Довбуш.
— Нет,— покачал головой полковник.
— Мужчина? Женщина? Сила Польская? Воля Русинская? Не слыхал?
Нет. Мне говорили — там святыни...
— Есть у тебя ключи от этих двенадцати замков?
— Ключи у Потоцкого, гетмана коронного, а может, и у самого короля.
— Ну, тогда и так откроем, — сказал Довбуш. Разбежался и ударил плечом о двери. Железо хрястнуло, как ореховая скорлупа. С разбега Довбуш влетел в самую середину башни.
И оторопел.
Не было там ни Великого Таинства, ни Силы Польской, ни Воли Русинской, ни злого Чернокнижника, а стояли вдоль стен бочки, сундуки, мешки, полны- полнехоньки серебра и золота.
Довбуш взорвался смехом.
Довбуш смеялся, может, от разочарования, а может, от нежданной удачи, смеялся он долго и звонко, смех бился о башенные своды, как бьется орел о прутья клетки. Наконец Олекса успокоился, схватил старого полководца, рванул его к себе.
— Смотри на свое Таинство. Смотри, за что сыны польские погибли. Смотри,— кричал.— А ты говорил — святыни...
Полководец вытаращил глаза. Он бегал от сундука к сундуку, от короба к коробу и в беспамятстве, торопливо читал надписи на золотых затворах: принадлежит Потоцким, состояние Конецпольских, Вишневецких, Острожских, Сапег, Яблонских... Старик набирал горстями монеты, драгоценные камни, звенел потускневшим серебром, и скорбь поражения на лице сменялась гневом оскорбленного достоинства. В его голове никак не укладывалось, что гетман коронный сделал из него, заслуженного воина, который никогда не заботился о богатстве и наградах, а болел лишь о славе польского оружия, сторожа родовых дворянских ценностей, правдами и неправдами добытых на полях брани, во взаимных набегах, в грабеже бедного люда. Великий боже, какая ирония судьбы, какой позор! Он чахнул здесь, среди этих влажных стен в холоде, он напрасно потратил здесь больше десяти лет жизни. А чего ради? Думал, что служит матери-Польше, и гордился, что Польше еще нужна была его сабля. А сабля, выходит, уже была саблей прихлебателя, служителя магнатов?!
А он держал тут в готовности и послушании пятьдесят солдат, ежедневно требовал сушить порох и точить сабли, а ныне приказал им умереть. И они, пся крев, умерли. А за что? Что он теперь скажет Польше?
Старик словно бы стал ниже ростом, горб его, казалось, сделался больше и тяжелее. Полковник присел в углу, о нем вскоре все забыли, потому что позвал их Довбуш в башню и стал щедро одаривать богатством.
Одному дал на пару серых волов.
Другому на новую хату.
Тому на плуг.
Этому на хлеб.
А люди шли и шли к нему из сел, ближних и даль
них; один за другим пустели сундуки, шкатулки. Шли женщины и дети, шли дивчата и парни, шли вдовы, сироты, калеки, старики, погорельцы, больные, должники, шли обиженные, ограбленные, порабощенные. Довбуш не набивал им карманы золотом, давал как раз по потребности. Люди протягивали руки стыдливо, несмело, но едва золото касалось их черных ладоней, люди веселели. Старый полководец никогда не видел, как расцветают цветы, не было у него времени наблюдать за такими пустяками, а сейчас, глядя, как на лицах людей разливались улыбки, подумал он, что так расцветает радость. И искренне, по-доброму позавидовал Олексе, который выпестовал эту радость. Его, полководца, когда-то в дворянских замках называли «Марсом», венчали лаврами, студенты слагали в его честь пышные латинские вирши. Да, то была слава. Но что значил латинский стих против славы Довбуша? Вон как благодарят его, обещают молиться. Вон его целуют, обнимают. И все это не за бог знает что! За несколько золотых монет. А может, именно этих нескольких монет не хватало человеку для счастья? Иногда человеку не так уж много и надо.
Когда все сундуки опустели, из своего угла подал голос полковник Збигнев Лясковский:
— Теперь я, пан Довбуш, убедился, что ты должен был победить. Ради этих людей...— Он не докончил своих слов. На пороге появился... Святой Войцех. Вой- цех держал на вытянутых руках саблю, голова его была опущена, командира своего он не заметил — направлялся к Довбушу.
— Ты кто? — Олекса окинул взглядом неуклюжую фигуру солдата.
— Войцех, хлоп поморский... Я на башне был, службу нес...
— Почему не дрался с нами?
— Во я хлоп, проше пана.
— Ты поляк...
— Я хлоп, проше пана, не мог поднять саблю...
— Чего ты хочешь?
— Хочу быть с тобой... Я видел, как отсюда выходили счастливые люди. Хочу также людям радость нести. И дома меня не ждут палаты.
— А что скажет твой командир? — Олекса глянул в сторону Лясковского. Тот слышал каждое слово солдата и сам себе удивлялся: у него не было гнева к нему. Может, и правильно говорит Святой Войцех, может, и верно?
— А что скажу,— ответил полковник.— Войцех добрый воин.
— Ну, тогда принимаю тебя, пан лях, в свою ватагу. Или как, хлопцы? — спросил Довбуш у опришков.
— Пусть будет так!
...На следующее утро подгорными дорогами ехал удивительный всадник. Он останавливал своего коня перед каждым встречным, снимал боевой шлем и говорил:
— Я еду, панове, на отчую землю и знаете ли, что ей скажу?
Встречные с опаской отступали от горбуна, не в силах выдержать взгляда его старческих глаз.
Всадник говорил им:
— А скажу я Польше, что из ее сына шляхта сделала лакея. Это страшно, панове, когда сыновья становятся лакеями. Это страшно...
Но кто слушал эти слова.
Старому полковнику было все равно, слушают его или нет. Он говорил те слова самому себе, а это тоже что-то значило.
И значило это, что в его груди опять зазвучала старинная песенка про Каролинку. Теперь он не расстанется с ней до самой смерти.
ЛЕГЕНДА ШЕСТНАДЦАТАЯ
...Ой, не л1тай, б1ла паво, понад гнилими болотами, Ой, пронеси, паво, перце радость над воротами...
У Белой Птахи сердце исходило кровью, ибо двенадцать дней и столько же ночей летала она над Зеленой Верховиной, и не было жилья человеческого, ущелья потаенного, древнего леса густого, горы каменной, полонинки зеленой, куда бы не заглянула она, но нигде Белая Птаха надолго не садилась: ни на ограду почерневшую, ни на стреху хаты, ни на тропу скотопрогонную, ни на дерево в саду, лишь ми ну тку-другую отдыхала на диком камне и опять расправляла крылья, и опять металась, курлыча, над горами, будто в гигантской клетке.
У Белой Птахи болело каждое перо.
У Белой Птахи стонало сердце, стонало, ибо за двенадцать дней беспрерывного полета никому не навещала она добра и счастья. Видела Белая Птаха, что люд по ней истосковался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— А тут... наше Таинство,— полковник бессильно ударил по железным дверям Круглой башни,— которое я не смог защитить...— И по задымленному лицу полководца покатилась слеза.
— Ты знаешь, вашмосць, что за теми дверями спрятано? — встрепенулся Довбуш.
— Нет,— покачал головой полковник.
— Мужчина? Женщина? Сила Польская? Воля Русинская? Не слыхал?
Нет. Мне говорили — там святыни...
— Есть у тебя ключи от этих двенадцати замков?
— Ключи у Потоцкого, гетмана коронного, а может, и у самого короля.
— Ну, тогда и так откроем, — сказал Довбуш. Разбежался и ударил плечом о двери. Железо хрястнуло, как ореховая скорлупа. С разбега Довбуш влетел в самую середину башни.
И оторопел.
Не было там ни Великого Таинства, ни Силы Польской, ни Воли Русинской, ни злого Чернокнижника, а стояли вдоль стен бочки, сундуки, мешки, полны- полнехоньки серебра и золота.
Довбуш взорвался смехом.
Довбуш смеялся, может, от разочарования, а может, от нежданной удачи, смеялся он долго и звонко, смех бился о башенные своды, как бьется орел о прутья клетки. Наконец Олекса успокоился, схватил старого полководца, рванул его к себе.
— Смотри на свое Таинство. Смотри, за что сыны польские погибли. Смотри,— кричал.— А ты говорил — святыни...
Полководец вытаращил глаза. Он бегал от сундука к сундуку, от короба к коробу и в беспамятстве, торопливо читал надписи на золотых затворах: принадлежит Потоцким, состояние Конецпольских, Вишневецких, Острожских, Сапег, Яблонских... Старик набирал горстями монеты, драгоценные камни, звенел потускневшим серебром, и скорбь поражения на лице сменялась гневом оскорбленного достоинства. В его голове никак не укладывалось, что гетман коронный сделал из него, заслуженного воина, который никогда не заботился о богатстве и наградах, а болел лишь о славе польского оружия, сторожа родовых дворянских ценностей, правдами и неправдами добытых на полях брани, во взаимных набегах, в грабеже бедного люда. Великий боже, какая ирония судьбы, какой позор! Он чахнул здесь, среди этих влажных стен в холоде, он напрасно потратил здесь больше десяти лет жизни. А чего ради? Думал, что служит матери-Польше, и гордился, что Польше еще нужна была его сабля. А сабля, выходит, уже была саблей прихлебателя, служителя магнатов?!
А он держал тут в готовности и послушании пятьдесят солдат, ежедневно требовал сушить порох и точить сабли, а ныне приказал им умереть. И они, пся крев, умерли. А за что? Что он теперь скажет Польше?
Старик словно бы стал ниже ростом, горб его, казалось, сделался больше и тяжелее. Полковник присел в углу, о нем вскоре все забыли, потому что позвал их Довбуш в башню и стал щедро одаривать богатством.
Одному дал на пару серых волов.
Другому на новую хату.
Тому на плуг.
Этому на хлеб.
А люди шли и шли к нему из сел, ближних и даль
них; один за другим пустели сундуки, шкатулки. Шли женщины и дети, шли дивчата и парни, шли вдовы, сироты, калеки, старики, погорельцы, больные, должники, шли обиженные, ограбленные, порабощенные. Довбуш не набивал им карманы золотом, давал как раз по потребности. Люди протягивали руки стыдливо, несмело, но едва золото касалось их черных ладоней, люди веселели. Старый полководец никогда не видел, как расцветают цветы, не было у него времени наблюдать за такими пустяками, а сейчас, глядя, как на лицах людей разливались улыбки, подумал он, что так расцветает радость. И искренне, по-доброму позавидовал Олексе, который выпестовал эту радость. Его, полководца, когда-то в дворянских замках называли «Марсом», венчали лаврами, студенты слагали в его честь пышные латинские вирши. Да, то была слава. Но что значил латинский стих против славы Довбуша? Вон как благодарят его, обещают молиться. Вон его целуют, обнимают. И все это не за бог знает что! За несколько золотых монет. А может, именно этих нескольких монет не хватало человеку для счастья? Иногда человеку не так уж много и надо.
Когда все сундуки опустели, из своего угла подал голос полковник Збигнев Лясковский:
— Теперь я, пан Довбуш, убедился, что ты должен был победить. Ради этих людей...— Он не докончил своих слов. На пороге появился... Святой Войцех. Вой- цех держал на вытянутых руках саблю, голова его была опущена, командира своего он не заметил — направлялся к Довбушу.
— Ты кто? — Олекса окинул взглядом неуклюжую фигуру солдата.
— Войцех, хлоп поморский... Я на башне был, службу нес...
— Почему не дрался с нами?
— Во я хлоп, проше пана.
— Ты поляк...
— Я хлоп, проше пана, не мог поднять саблю...
— Чего ты хочешь?
— Хочу быть с тобой... Я видел, как отсюда выходили счастливые люди. Хочу также людям радость нести. И дома меня не ждут палаты.
— А что скажет твой командир? — Олекса глянул в сторону Лясковского. Тот слышал каждое слово солдата и сам себе удивлялся: у него не было гнева к нему. Может, и правильно говорит Святой Войцех, может, и верно?
— А что скажу,— ответил полковник.— Войцех добрый воин.
— Ну, тогда принимаю тебя, пан лях, в свою ватагу. Или как, хлопцы? — спросил Довбуш у опришков.
— Пусть будет так!
...На следующее утро подгорными дорогами ехал удивительный всадник. Он останавливал своего коня перед каждым встречным, снимал боевой шлем и говорил:
— Я еду, панове, на отчую землю и знаете ли, что ей скажу?
Встречные с опаской отступали от горбуна, не в силах выдержать взгляда его старческих глаз.
Всадник говорил им:
— А скажу я Польше, что из ее сына шляхта сделала лакея. Это страшно, панове, когда сыновья становятся лакеями. Это страшно...
Но кто слушал эти слова.
Старому полковнику было все равно, слушают его или нет. Он говорил те слова самому себе, а это тоже что-то значило.
И значило это, что в его груди опять зазвучала старинная песенка про Каролинку. Теперь он не расстанется с ней до самой смерти.
ЛЕГЕНДА ШЕСТНАДЦАТАЯ
...Ой, не л1тай, б1ла паво, понад гнилими болотами, Ой, пронеси, паво, перце радость над воротами...
У Белой Птахи сердце исходило кровью, ибо двенадцать дней и столько же ночей летала она над Зеленой Верховиной, и не было жилья человеческого, ущелья потаенного, древнего леса густого, горы каменной, полонинки зеленой, куда бы не заглянула она, но нигде Белая Птаха надолго не садилась: ни на ограду почерневшую, ни на стреху хаты, ни на тропу скотопрогонную, ни на дерево в саду, лишь ми ну тку-другую отдыхала на диком камне и опять расправляла крылья, и опять металась, курлыча, над горами, будто в гигантской клетке.
У Белой Птахи болело каждое перо.
У Белой Птахи стонало сердце, стонало, ибо за двенадцать дней беспрерывного полета никому не навещала она добра и счастья. Видела Белая Птаха, что люд по ней истосковался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91