Белая Птаха видела в них печаль и муку, но не знала Белая Птаха, что в эту минуту ватажок борется сам с собой, борется с мыслью, что не познает Аннычка с ним счастья, что не лелеет он свою любовь; такие мысли всегда приходили к нему накануне прощания Аннычкой. Она села на постели, протерла кулачками, по-детски, заспанные глаза.
— Уже время, Олексику? — спросила.
— Пора.
Белая Птаха вместе с Довбушем молча следила, как Аннычка одевалась, как умывалась, как расчесывала свои длинные волосы.
Довбуш ласкал ее волосы рукой.
— Разлюбила бы ты меня, Аннычка, га? И был бы у тебя святой покой...
— А что это ты такое запел, Олексику? Или я уже надоела тебе?
— Надоели тебе, видно, мои дороги. Наша жизнь — то встречи и прощания. Иногда мне бывает страшно. Ты ходишь по самому краешку пропасти.
— А ты будто не ходишь?
— Я не один. Я с хлопцами.
— Но ведь нашему делу нужны песни и мои слова. Ты сам говорил...
— Та говорил,— пригорюнился Довбуш.— Но..— Он схватил ее в объятья, целовал лицо, шею, плечи...
— Пора уже, Олексику,— Аннычка освободилась из его объятий.— Куда на сей раз посылаешь?
Довбуш посерьезнел, из влюбленного парня превратился в сурового воина. Протянул ей трубкой скрученную бумагу, обернутую в чистую тряпицу.
— Здесь мой манифест к люду убогому и к панскохму колену. Отнеси города, может, людей, письмена знающих, разыщешь — пусть перепишут, пусть в каждой хате опришковы слова отзовутся.
— Где встретимся? — спросила она, вскидывая суму на плечи.
— Как падут снега — на венгерской стороне, в Ясине.
Они не говорили друг другу «прощай», Олекса не показывал Аннычке тропинок, в Карпатах она знала самые тайные ходы, и не успела Белая Птаха мигнуть, как Аннычка уже исчезла, пропала, будто девой лесной обернулась.
Олексе хотелось ловить в тишине легкие шаги Анны чки, которые глохли, отдаляясь. Чувствовал себя сильным, был способен выкорчевать эти густые заросли, но не было у него сил вернуть Аннычку с тропинки, ибо гуцулка принадлежала не только ему, принадлежала она всей Зеленой Верховине.
А Белая Птаха дремала, спрятав голову под крыло, и снилось ей, что в каждую гуцульскую хижину носит она на своих крыльях добро, и снилось ей, что на Верховине свадьба: играет где-то музыка, где-то шумят свахи, где-то покрикивают парни.
И где-то каркает ворон...
Ворон?
Белая Птаха встрепенулась, солнце ударило ей в глаза медным щитом, опришковский лагерь в зарослях насторожился, хлопцы торопливо погасили костры, торопливо бросили на руки ружья, залегли.
Ждали.
А ворон действительно каркал, голос его доносился издалека. Ему вторил другой, но уже поближе. Два парня как змеи поползли на этот звук меж корневищ.
Вернулись, наверное, через час. И не одни. Под руки вели женщину, женщину высокую и стройную. Глаза ее были завязаны платком. Довбуш приглядывался к ней — узнавал и не узнавал.
— Где нашли? — спросил у парней.
— Передовая стража поймала синицу. С конем по лесу бродила. Говорит: Довбуша ищу.
— Ну, так я Довбуш.— Олекса сорвал с лица женщины повязку. Перед ним стояла Марылька, невольная сообщница Антипка, вторая жена Штефана Дзвинчука. За те несколько лет, что он не видел ее, не изменилась она нисколько. Лишь глаза стали печальнее, и только уголки губ опустились книзу, что придавало ее лицу выражение постоянной скорби, да под глазами темнели синие подковы. Гуцульский наряд, серебряные монисты были ей к лицу. Опришки беззастенчиво разглядывали ее и мысленно беззастенчиво раздевали, она чувствовала это и краснела, словно бы никогда и не сжигала своих ночей в корчме при свечах. Олекса вспомнил, как когда-то на крыльце Лейбовой корчмы она предлагала свою любовь, ему стало гадко и стыдно.
— Ты меня искала?
— Искала.
— А для чего? Чтобы опять признаваться мне в любви, как тогда?
Он был жестоким с нею, он почему-то думал, что в сердце этой красивой женщины опять таится какой-то заговор, зреет некое лихо.
Марылька села прямо на землю, спрятала лицо в ладони. Плакала. Белая Птаха могла бы рассказать, что бывают слезы искренние, но бывают и фальшивые слезы. А как узнать, какими слезами плачет Дзвинчукова жена?
— Нет,— Марылька вытерла глаза рукавом,— не за любовью пришла я к вам, пан Олекса. А по делу, очень важному и неотложному.— Она оглянулась: опришки смотрели на нее сочувствующе, слезы парней раз
бередили, краса ее привлекала, но пистоли заряженные, готовые к стрельбе пистоли, грелись в их руках.
— Говори,— заинтересовался Олекса и мигнул побратимам, чтобы оставили их одних.
Белая Птаха не сводила с Дзвинчуковой жены пристального взгляда.
— Говори,— повторил Довбуш.
Марылька собиралась с мыслями. Когда ехала сюда, когда скиталась верхом по лесам и ущельям, слова прорастали в ней, как зерна в колосе, слова о том, как трудно ей живется с Дзвинчуком, как ненавидит его постель, как противны его ласки, как больно хлещут его удары, как длинны ночи, когда не идет сон, а приходят на память лишь мысли-воспоминания про Олексу, и она вымачивает их в слезах, глушит работой, но мысли, однако, продолжают жить в ней, пекут ее сердце. И она в этом не виновна, она знает, что он любит другую, она помнит, что любовь ее началась со злого замысла, но ничего не может- сделать с собой...
И вот теперь она сидит перед Довбушем близко- близко, а не смеет коснуться его.
— Ну, так я слушаю тебя, госпожа,— нарушил молчание Довбуш.
— Шляхта против вас заговор готовит.
— Будто мне про то не известно? — ответил Довбуш.— И отныне за мою голову обещана шапка червонцев? И разве за прошедшие двенадцать дней и двенадцать ночей не искали меня повсюду отряды смоляков и драгун? И что ж из того? Я здесь... И завтра, возможно, дам знать панам об этом.
— То правда,— уже успокоилась Марылька,—большая сила была на вас брошена. Но шляхта додумалась, что даже если бросить вдвое или втрое большую силу, все равно вас не поймать. Они решили так: вы, пан Олекса, будете сидеть на колоде, а они сделают так, что колода выплодит гадюку подколодную, которая и ужалит вас. Вы будете есть сыр, а в том сыре — отрава. Вам подадут нож, а он согнется. Вы доверитесь побратиму, а он окажется врагом...
— Откуда знаешь все это?
— Собственными ушами слышала. Не далее чем пять дней назад полковник над смоляками Пшелуцкий собрал в доме моего хозяина в Космаче атаманов
сельских: Дзвинчука Штефана, Семанишина Гриня из Микуличина, Дидушка Миколу из Красноилья, были там богачи из Устерик, Жабьего, Доры... И решили они местные гуцульские отряды против вас собирать, ибо Пшелуцкий сказал, что вы богатым газдам такой же ворог, как и шляхтичам. Они подтвердили его слова, вспоминали, сколько у каждого из них опришки взяли овец на прокорм ватаги, сколько сыра, хлеба, и согласились со словами полковника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Уже время, Олексику? — спросила.
— Пора.
Белая Птаха вместе с Довбушем молча следила, как Аннычка одевалась, как умывалась, как расчесывала свои длинные волосы.
Довбуш ласкал ее волосы рукой.
— Разлюбила бы ты меня, Аннычка, га? И был бы у тебя святой покой...
— А что это ты такое запел, Олексику? Или я уже надоела тебе?
— Надоели тебе, видно, мои дороги. Наша жизнь — то встречи и прощания. Иногда мне бывает страшно. Ты ходишь по самому краешку пропасти.
— А ты будто не ходишь?
— Я не один. Я с хлопцами.
— Но ведь нашему делу нужны песни и мои слова. Ты сам говорил...
— Та говорил,— пригорюнился Довбуш.— Но..— Он схватил ее в объятья, целовал лицо, шею, плечи...
— Пора уже, Олексику,— Аннычка освободилась из его объятий.— Куда на сей раз посылаешь?
Довбуш посерьезнел, из влюбленного парня превратился в сурового воина. Протянул ей трубкой скрученную бумагу, обернутую в чистую тряпицу.
— Здесь мой манифест к люду убогому и к панскохму колену. Отнеси города, может, людей, письмена знающих, разыщешь — пусть перепишут, пусть в каждой хате опришковы слова отзовутся.
— Где встретимся? — спросила она, вскидывая суму на плечи.
— Как падут снега — на венгерской стороне, в Ясине.
Они не говорили друг другу «прощай», Олекса не показывал Аннычке тропинок, в Карпатах она знала самые тайные ходы, и не успела Белая Птаха мигнуть, как Аннычка уже исчезла, пропала, будто девой лесной обернулась.
Олексе хотелось ловить в тишине легкие шаги Анны чки, которые глохли, отдаляясь. Чувствовал себя сильным, был способен выкорчевать эти густые заросли, но не было у него сил вернуть Аннычку с тропинки, ибо гуцулка принадлежала не только ему, принадлежала она всей Зеленой Верховине.
А Белая Птаха дремала, спрятав голову под крыло, и снилось ей, что в каждую гуцульскую хижину носит она на своих крыльях добро, и снилось ей, что на Верховине свадьба: играет где-то музыка, где-то шумят свахи, где-то покрикивают парни.
И где-то каркает ворон...
Ворон?
Белая Птаха встрепенулась, солнце ударило ей в глаза медным щитом, опришковский лагерь в зарослях насторожился, хлопцы торопливо погасили костры, торопливо бросили на руки ружья, залегли.
Ждали.
А ворон действительно каркал, голос его доносился издалека. Ему вторил другой, но уже поближе. Два парня как змеи поползли на этот звук меж корневищ.
Вернулись, наверное, через час. И не одни. Под руки вели женщину, женщину высокую и стройную. Глаза ее были завязаны платком. Довбуш приглядывался к ней — узнавал и не узнавал.
— Где нашли? — спросил у парней.
— Передовая стража поймала синицу. С конем по лесу бродила. Говорит: Довбуша ищу.
— Ну, так я Довбуш.— Олекса сорвал с лица женщины повязку. Перед ним стояла Марылька, невольная сообщница Антипка, вторая жена Штефана Дзвинчука. За те несколько лет, что он не видел ее, не изменилась она нисколько. Лишь глаза стали печальнее, и только уголки губ опустились книзу, что придавало ее лицу выражение постоянной скорби, да под глазами темнели синие подковы. Гуцульский наряд, серебряные монисты были ей к лицу. Опришки беззастенчиво разглядывали ее и мысленно беззастенчиво раздевали, она чувствовала это и краснела, словно бы никогда и не сжигала своих ночей в корчме при свечах. Олекса вспомнил, как когда-то на крыльце Лейбовой корчмы она предлагала свою любовь, ему стало гадко и стыдно.
— Ты меня искала?
— Искала.
— А для чего? Чтобы опять признаваться мне в любви, как тогда?
Он был жестоким с нею, он почему-то думал, что в сердце этой красивой женщины опять таится какой-то заговор, зреет некое лихо.
Марылька села прямо на землю, спрятала лицо в ладони. Плакала. Белая Птаха могла бы рассказать, что бывают слезы искренние, но бывают и фальшивые слезы. А как узнать, какими слезами плачет Дзвинчукова жена?
— Нет,— Марылька вытерла глаза рукавом,— не за любовью пришла я к вам, пан Олекса. А по делу, очень важному и неотложному.— Она оглянулась: опришки смотрели на нее сочувствующе, слезы парней раз
бередили, краса ее привлекала, но пистоли заряженные, готовые к стрельбе пистоли, грелись в их руках.
— Говори,— заинтересовался Олекса и мигнул побратимам, чтобы оставили их одних.
Белая Птаха не сводила с Дзвинчуковой жены пристального взгляда.
— Говори,— повторил Довбуш.
Марылька собиралась с мыслями. Когда ехала сюда, когда скиталась верхом по лесам и ущельям, слова прорастали в ней, как зерна в колосе, слова о том, как трудно ей живется с Дзвинчуком, как ненавидит его постель, как противны его ласки, как больно хлещут его удары, как длинны ночи, когда не идет сон, а приходят на память лишь мысли-воспоминания про Олексу, и она вымачивает их в слезах, глушит работой, но мысли, однако, продолжают жить в ней, пекут ее сердце. И она в этом не виновна, она знает, что он любит другую, она помнит, что любовь ее началась со злого замысла, но ничего не может- сделать с собой...
И вот теперь она сидит перед Довбушем близко- близко, а не смеет коснуться его.
— Ну, так я слушаю тебя, госпожа,— нарушил молчание Довбуш.
— Шляхта против вас заговор готовит.
— Будто мне про то не известно? — ответил Довбуш.— И отныне за мою голову обещана шапка червонцев? И разве за прошедшие двенадцать дней и двенадцать ночей не искали меня повсюду отряды смоляков и драгун? И что ж из того? Я здесь... И завтра, возможно, дам знать панам об этом.
— То правда,— уже успокоилась Марылька,—большая сила была на вас брошена. Но шляхта додумалась, что даже если бросить вдвое или втрое большую силу, все равно вас не поймать. Они решили так: вы, пан Олекса, будете сидеть на колоде, а они сделают так, что колода выплодит гадюку подколодную, которая и ужалит вас. Вы будете есть сыр, а в том сыре — отрава. Вам подадут нож, а он согнется. Вы доверитесь побратиму, а он окажется врагом...
— Откуда знаешь все это?
— Собственными ушами слышала. Не далее чем пять дней назад полковник над смоляками Пшелуцкий собрал в доме моего хозяина в Космаче атаманов
сельских: Дзвинчука Штефана, Семанишина Гриня из Микуличина, Дидушка Миколу из Красноилья, были там богачи из Устерик, Жабьего, Доры... И решили они местные гуцульские отряды против вас собирать, ибо Пшелуцкий сказал, что вы богатым газдам такой же ворог, как и шляхтичам. Они подтвердили его слова, вспоминали, сколько у каждого из них опришки взяли овец на прокорм ватаги, сколько сыра, хлеба, и согласились со словами полковника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91