Все вылетело из головы, стало малозначащим, утонуло в личном удовлетворении, думал даже, что, когда сам хлюпался в розовой купели, ее брызги осчастливливали и всех окружающих его людей.
Тут же сдал Ивану Ясеневскому ватагу, метнулся в сени, забыв попрощаться и поблагодарить за гостеприимство, во дворе окликнул Сивого.
— Летим, побратиме, в Черные Ославы. Сын у меня,— целовал коня в мохнатые ноздри.
А когда вдел ногу в стремя, кто-то ухватил его, резко и просительно, за полу плаща, и кто-то упал на землю, распластался, зашелся рыданием. Парася...
Должен был возвратиться в грешный мир. В нем поднялось раздражение:
«Господи, даже святой для меня миг омрачают. Я никого не знаю, я не хочу ничего знать, я простой путник, еду в Черные Ославы, на своего сына и жену посмотреть. Дайте же мне хоть немного покоя, дайте мне счастья личного напиться вволю. Подите прочь... Подите...— размышлял, занося ногу через седло. Сивый нетерпеливо дрожал под ним, рвался в дорогу.— Я сегодня не Довбуш, стану им завтра-послезавтра, тогда показывайте мне свои болячки, раны, черт бы их побрал. А нынче — нет!»
«Завтра будет поздно, Олекса».
Встрепенулся.
В хате, видно, заметили, что молодая исчезла, бросились в сени мать и батько. «Молодой» Петро выскочил с опришковскими мешочками в руках. Его «бояре» уже отрывали Парасю от земли, она не давалась, приникла к тропе.
«Помоги ей»,— послышался Олексе далекий голос его жены.
«А что я могу сделать, Аннычка? Не пойду на рожон
против бога и закона извечного!» — разговаривал с женою Олекса.
«Не пойдешь? А если бы и я не пошла против всех? Ты забыл?.. Думаешь, злые языки не полоскали нам косточки? А мы разве от того меньше любить друг друга стали?..»
«Все помню. Но...» — защищался Довбуш.
«Я не узнаю тебя, Олексику. Сам утопаешь в счастье, а другим — можешь дать его хотя бы крошечку и скупишься. Парася Петра не любит. Завянет... Утопиться может... С нелюбимым век вековать будет и тебя молча проклинать... А может, окаменеет, как те двое из моей сказки, что поведала я тебе в нашу свадебную ночь на берегу Черемоша...»
«Ну, хорошо, Аннычка, я подумаю».
«Думай теперь. Сию же мйнуту. Утро сматывает клубок ночи».
— А что тут, собственно, размышлять? — тряхнул головою Довбуш.— Насилие чинится! А я... Эй вы, бояре,— крикнул хлопцам, возившимся с Парасей,— оставьте девку! — «Бояре» опустили руки и попятились к порогу.— А ты, Парася, встань. Вытри слезы. Довольно наплакалась.
Сверкнул ей лучик надежды.
— Теперь говори, но громко, чтобы все слышали: любишь ли Петра, которого тебе вчера мужем нарекли?
— Ненавижу!
— Почему же в церкви о том попу не сказала?
Метнула взгляд на батька, запнулась:
— Бо тато... тато ругались... говорили, что убьют меня... что сами такого стыда не перенесут.
Ми кита Дранчук у двери сеней никнул и вянул. У Довбуша не было зла на хозяина. Старик желал дочери богатого жениха.
— Кого себе за мужа взять хотела бы?
В ее груди лучик разгорался, смелел, заливал румянцем лицо. Хорошо, что сумерки, никто этого не видал.
— Кого,— растерялась.— Известно ж... Григор и я... давно мы с ним любимся... только тато не позволяли... Все Бубнище знает...
— Он тут, твой Григор?
— Тут,— шепнула.
Он вышел несмело из-за плетня, мял перед Довбушем и перед народом шляпу-крысаню.
— Любишь ее, хлопче? — Довбушу начинал нравиться этот опрос, похожий на церковный ритуал.
— Да разве ж. Но сирота я... Ни кола ни двора...— У хлопца был неожиданно сочный бас.
— То ничего. Если любишь, то бери ее.
— А я?! — рванулся из толпы Петро — «молодой». Подбежал к Довбушу, не выпуская опришковские мешочки из рук.— Так то ж грабеж, пан ватажок! Отнимать жену у живого мужа. В церкви мы...
— Что в церкви связано насилием и лицемерно перед ликом господним, то я здесь, перед людьми, разрубаю...
— Но стыд ведь... позор... расходы какие... — молил Петро. Он понимал, что с Довбушем разговор короток.
— За все, потраченное твоей семьей на свадьбу, и за стыд-позор плачу тебе сторицей: все, что в своих руках держишь,— твое. За Парасю ничего не даю, ибо не твоя она и ты ее не любишь.
Петро стоял молча, молча взвешивал в руках опришковские мешочки.
«Что там в них? — размышлял.— Чистое злото? Серебро? Ну, теперь первым богачом в селе стану. А Парася... Тьфу... Захочу — сотню таких иметь буду. Катись, катись к чертовой матери с этим наймитом! Думаешь, мне жалко? Но об этом — тсс... Молчать, как пень. Голову гнуть. Сопеть. Для людских глаз. Пусть люди меня пожалеют, пусть им кажется, что Довбуш насильно жену отнимает. Хи-хи...
А может, так вот, для отвода глаз, попросить: «Смилуйтесь, пане Олекса, умру я без Параси?» Сдурел! Чего доброго, этот разбойник еще и передумать может. Нет, нет, молчать и стоять, как камень».
И стоял. И краем глаза косил на опришков, которые по знаку Довбуша подвели еще двоих коней. И уже Парася и Григор сидели в седлах.
— Молодята, дядько Микита, поедут со мною. Я помогу им встать на ноги, так что не печальтесь,— натянул поводья Довбуш.— Меня не проклинайте, что не по-божески обвенчал вашу дочку. Я хотел по-людски...
На воротах оглянулся. Старая Дранчучка посылала вслед всадникам огромные крестные знамения, благословляя их дорогу, их лошадей, их седла.
Добрый посол бросил им вслед:
— Пусть здоровый и крепкий сын растет, Олекса наш Довбуш!
Пропели в селе третьи петухи. Ехали по селу трое счастливых. Нет, трое самых счастливых в мире людей!
Самых счастливых? Разве в Карпатах забыто поверье, что о счастье вслух не говорят? Еще дух святой при хате, дьявол подслушает и перекует счастье в беду, он на лихое великий кузнец.
Может, и перековал уже?
Ибо на ту же дорогу, по которой ехал Олекса Довбуш с молодятами, на другом ее конце, вышкандыбал печальный посол, печальный посол не торопился встретить Довбуша, пусть себе ватажок порадуется лишний часок, пусть... То, что должно достигнуть ушей, достигнет, и под землю не провалится, и в небо не унесется.
Лесная дорога вилась тем временем то по ровному, то выпрыгивала, как серна, среди стремнин и крутояров, то терлась, как веприца, о серо-зеленые колоннады буковых храмов, то равнодушно чавкала в низинах болотом, а на каменистых взгорьях высекалась из-под конских копыт искрами.
Забавлялась.
И все-таки в полдень Довбуш и печальный посол встретились. Быть послом выпало молодому крестьянину, которому собственная жена еще казалась таинственнейшей из тайн, невиданным созданием, потому посольские обязанности были ему особенно тяжелы. Правда, он не рассчитывал встретиться с Довбушем, было у него намерение в соседнем селе, как это заведено, свалить ношу на чью-то спину, и пусть тот несет ее дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Тут же сдал Ивану Ясеневскому ватагу, метнулся в сени, забыв попрощаться и поблагодарить за гостеприимство, во дворе окликнул Сивого.
— Летим, побратиме, в Черные Ославы. Сын у меня,— целовал коня в мохнатые ноздри.
А когда вдел ногу в стремя, кто-то ухватил его, резко и просительно, за полу плаща, и кто-то упал на землю, распластался, зашелся рыданием. Парася...
Должен был возвратиться в грешный мир. В нем поднялось раздражение:
«Господи, даже святой для меня миг омрачают. Я никого не знаю, я не хочу ничего знать, я простой путник, еду в Черные Ославы, на своего сына и жену посмотреть. Дайте же мне хоть немного покоя, дайте мне счастья личного напиться вволю. Подите прочь... Подите...— размышлял, занося ногу через седло. Сивый нетерпеливо дрожал под ним, рвался в дорогу.— Я сегодня не Довбуш, стану им завтра-послезавтра, тогда показывайте мне свои болячки, раны, черт бы их побрал. А нынче — нет!»
«Завтра будет поздно, Олекса».
Встрепенулся.
В хате, видно, заметили, что молодая исчезла, бросились в сени мать и батько. «Молодой» Петро выскочил с опришковскими мешочками в руках. Его «бояре» уже отрывали Парасю от земли, она не давалась, приникла к тропе.
«Помоги ей»,— послышался Олексе далекий голос его жены.
«А что я могу сделать, Аннычка? Не пойду на рожон
против бога и закона извечного!» — разговаривал с женою Олекса.
«Не пойдешь? А если бы и я не пошла против всех? Ты забыл?.. Думаешь, злые языки не полоскали нам косточки? А мы разве от того меньше любить друг друга стали?..»
«Все помню. Но...» — защищался Довбуш.
«Я не узнаю тебя, Олексику. Сам утопаешь в счастье, а другим — можешь дать его хотя бы крошечку и скупишься. Парася Петра не любит. Завянет... Утопиться может... С нелюбимым век вековать будет и тебя молча проклинать... А может, окаменеет, как те двое из моей сказки, что поведала я тебе в нашу свадебную ночь на берегу Черемоша...»
«Ну, хорошо, Аннычка, я подумаю».
«Думай теперь. Сию же мйнуту. Утро сматывает клубок ночи».
— А что тут, собственно, размышлять? — тряхнул головою Довбуш.— Насилие чинится! А я... Эй вы, бояре,— крикнул хлопцам, возившимся с Парасей,— оставьте девку! — «Бояре» опустили руки и попятились к порогу.— А ты, Парася, встань. Вытри слезы. Довольно наплакалась.
Сверкнул ей лучик надежды.
— Теперь говори, но громко, чтобы все слышали: любишь ли Петра, которого тебе вчера мужем нарекли?
— Ненавижу!
— Почему же в церкви о том попу не сказала?
Метнула взгляд на батька, запнулась:
— Бо тато... тато ругались... говорили, что убьют меня... что сами такого стыда не перенесут.
Ми кита Дранчук у двери сеней никнул и вянул. У Довбуша не было зла на хозяина. Старик желал дочери богатого жениха.
— Кого себе за мужа взять хотела бы?
В ее груди лучик разгорался, смелел, заливал румянцем лицо. Хорошо, что сумерки, никто этого не видал.
— Кого,— растерялась.— Известно ж... Григор и я... давно мы с ним любимся... только тато не позволяли... Все Бубнище знает...
— Он тут, твой Григор?
— Тут,— шепнула.
Он вышел несмело из-за плетня, мял перед Довбушем и перед народом шляпу-крысаню.
— Любишь ее, хлопче? — Довбушу начинал нравиться этот опрос, похожий на церковный ритуал.
— Да разве ж. Но сирота я... Ни кола ни двора...— У хлопца был неожиданно сочный бас.
— То ничего. Если любишь, то бери ее.
— А я?! — рванулся из толпы Петро — «молодой». Подбежал к Довбушу, не выпуская опришковские мешочки из рук.— Так то ж грабеж, пан ватажок! Отнимать жену у живого мужа. В церкви мы...
— Что в церкви связано насилием и лицемерно перед ликом господним, то я здесь, перед людьми, разрубаю...
— Но стыд ведь... позор... расходы какие... — молил Петро. Он понимал, что с Довбушем разговор короток.
— За все, потраченное твоей семьей на свадьбу, и за стыд-позор плачу тебе сторицей: все, что в своих руках держишь,— твое. За Парасю ничего не даю, ибо не твоя она и ты ее не любишь.
Петро стоял молча, молча взвешивал в руках опришковские мешочки.
«Что там в них? — размышлял.— Чистое злото? Серебро? Ну, теперь первым богачом в селе стану. А Парася... Тьфу... Захочу — сотню таких иметь буду. Катись, катись к чертовой матери с этим наймитом! Думаешь, мне жалко? Но об этом — тсс... Молчать, как пень. Голову гнуть. Сопеть. Для людских глаз. Пусть люди меня пожалеют, пусть им кажется, что Довбуш насильно жену отнимает. Хи-хи...
А может, так вот, для отвода глаз, попросить: «Смилуйтесь, пане Олекса, умру я без Параси?» Сдурел! Чего доброго, этот разбойник еще и передумать может. Нет, нет, молчать и стоять, как камень».
И стоял. И краем глаза косил на опришков, которые по знаку Довбуша подвели еще двоих коней. И уже Парася и Григор сидели в седлах.
— Молодята, дядько Микита, поедут со мною. Я помогу им встать на ноги, так что не печальтесь,— натянул поводья Довбуш.— Меня не проклинайте, что не по-божески обвенчал вашу дочку. Я хотел по-людски...
На воротах оглянулся. Старая Дранчучка посылала вслед всадникам огромные крестные знамения, благословляя их дорогу, их лошадей, их седла.
Добрый посол бросил им вслед:
— Пусть здоровый и крепкий сын растет, Олекса наш Довбуш!
Пропели в селе третьи петухи. Ехали по селу трое счастливых. Нет, трое самых счастливых в мире людей!
Самых счастливых? Разве в Карпатах забыто поверье, что о счастье вслух не говорят? Еще дух святой при хате, дьявол подслушает и перекует счастье в беду, он на лихое великий кузнец.
Может, и перековал уже?
Ибо на ту же дорогу, по которой ехал Олекса Довбуш с молодятами, на другом ее конце, вышкандыбал печальный посол, печальный посол не торопился встретить Довбуша, пусть себе ватажок порадуется лишний часок, пусть... То, что должно достигнуть ушей, достигнет, и под землю не провалится, и в небо не унесется.
Лесная дорога вилась тем временем то по ровному, то выпрыгивала, как серна, среди стремнин и крутояров, то терлась, как веприца, о серо-зеленые колоннады буковых храмов, то равнодушно чавкала в низинах болотом, а на каменистых взгорьях высекалась из-под конских копыт искрами.
Забавлялась.
И все-таки в полдень Довбуш и печальный посол встретились. Быть послом выпало молодому крестьянину, которому собственная жена еще казалась таинственнейшей из тайн, невиданным созданием, потому посольские обязанности были ему особенно тяжелы. Правда, он не рассчитывал встретиться с Довбушем, было у него намерение в соседнем селе, как это заведено, свалить ношу на чью-то спину, и пусть тот несет ее дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91