Этим первым был Олекса Довбуш. Довбуш чувствовал себя в безопасности, сон опришков стерегла недреманная стража и охраняли горы, что по ночам становятся похожими на колокола, от которых отражается мельчайший звук.
Вторым был микуличинский атаман Гринь Семанишин. С тех пор как Олекса Довбуш стер с лица земли красноильского богача Дидушка, родного дядю Гриня, с тех пор как Олекса огнем разметал усадьбу Семани- шина, вероятно, вернее пса, чем атаман микуличинский, у полковника Пшелуцкого не было: неотступно и упорно следил Семанишин за ватагой опришков, жажда мести за кровного дядю, пепел родного двора и обещанная шляхтой награда за головы опришков жили в нем постоянно, прибавляя силы и решимости.
Не один и не два раза ему казалось, что держит ватагу в кулаке, на его зов спешили смоляки, и находили смоляки на месте Довбушевой стоянки лишь угасшие костры и обглоданные кости. Довбуш исчезал, словно ему помогало кодло чертей.
В такие дни на Гриня Семанишина было страшно смотреть. Высокий ростом — он горбился, красивый лицом — он чернел, как уголь, и даже Пшелуцкий, бешеный от очередной неудачи, не смел тогда ни прикрикнуть на хлопа, ни огреть его бичом: в микули- чинском атамане сидело что-то дьявольское, упорное и непонятное, непонятное Пшелуцкому, ибо он не знал, что Гринь жаждал родовой мести.
Сегодня атаман притаился в зарослях ежевики, лежал лицом вниз, сон его не брал, ноздрями, как зверь, ловил он запах ветра, ветер дышал с горы человеческим потом и табачным дымом: опришковский часовой, видать, смалил беспрестанно прокуренную черешневую трубку. Семанишину не сиделось, кровь в нем бежала быстрее, чем обычно, и билась в висках; он готов был в ту же минуту ползти наверх, чтобы дать выход своей злобе и работу остро наточенному ножу-чепелику. Но понимал: не справится один, надо ждать смоляков и надо вместе с ними дождаться ясного утра, ибо ночь — это мать опришков. Не знал, как он переживет эту короткую, и такую длинную вместе с тем, летнюю ночь, ведь враг рядом и отмщение висит на волоске. Гринь хватался за ветки ежевики, накалывал себе пальцы, боль остужала порыв, он вслушивался в ночь, ночь полнилась лесными шумами, шорохом волчьим, птичьим лётом, и лишь ничего человеческого в ней не жило. Это, правда, лишь казалось, микуличинский атаман знал, что отряд Пшелуцкого издали берет стоянку опришков в тугую петлю, берет на сей раз осторожно и надежно. Смолякам, наверное, трудно, должны, сволочи, ужами ползти. Только на рассвете они подойдут к Гриню и...
Микуличинский атаман замечтался, вместе с мечтами пришел сон, снился ему короткий предрассветный бой, и снилось ему, что ищет он среди трупов опришков Довбушево тело, ищет и не может найти, и оттого ему становится грустно.
От злобного чувства проснулся. За плечами гор розовело ясное небо, атаман едва не вскочил на ноги от неожиданности, ему показалось почему-то, что это опять пылает в Микуличине его набитая добром хата, и почему-то опять он услышал, как в пламени ревут волы и коровы, как ржут борзые кони и блеют овцы. Ничего этого на самом деле не было, просто расцвело солнце. Атаман испугался, что и в этот раз Довбуш
перешагнул через него, сонного, и исчез. Рядом послышалось чье-то сопение: меж ветвей появилось лицо посыльного пана Пшелуцкого. Гринь не услышал его шепота, но догадался, о чем он спрашивает, и сказал: «Пора, пора, пока туман глушит звуки». И, туже стянув пояс, поплевал на лезвие отточенной бартки и пополз вперед.
За ним пахали животами землю смоляки, пахали вокруг лесистой горы, заковывали ее в железный перстень, было их с полтысячи, а может, и целая тысяча, но первым все-таки полз микуличинский атаман, а гора тем временем безмолвствовала, а опришки тем временем спали, и дремал, наверное, их утомившийся часовой, и, может, заснули бы черные хлопцы навеки, если бы какой-то из смоляков случайно не сдвинул с места каменную глыбу на склоне горы, глыба покатилась, как колесо грома, кого-то зацепила на пути, кого-то раздавила, кто-то закричал, и опришки воскресли...
Пшелуцкий выругался, микуличинский атаман вспомнил черта. Он мечтал погулять с ножом между сонных опришков, а теперь... Но и теперь Довбуше- вой ватаге нет выхода, за каждым камнем изготовлен к выстрелу мушкет. Так же думал и пан полковник. Он выпустил нулю в небо, выстрел пистоля прогремел в предутренней тишине, как пушечный.
— Сдавайтесь, пся крев!
А вершина горы молчала, не слышно было ни переполоха, ни звяканья оружия, ни человеческих голосов. Пшелуцкий боялся, что и сегодняшнее утро будет похоже на другие, бесславные, боялся этого и Гринь Семанишин, красный отблеск пожара собственного дома затуманил ему голову, атаман не дождался команды полковника, вскочил во весь рост и бросился к вершине, за ним побежали смоляки, белый спасительный пояс утренней мглы остался позади, склон горы зароился, как муравьиная куча, всех подгоняло желание поскорее убедиться в том, что сегодня наконец-то должен наступить финал долголетней охоты на Довбушеву ватагу.
И конец действительно настал, конец жизни первых, самых нетерпеливых, а может, и самых храбрых из смоляков. Они попадали вместе с выстрелами, донесшимися из-за камней на вершине, пуля зацепила и Семанишина, сбив с него папаху. Атаман упал за первую
попавшуюся глыбу, по жилам вместо страха растеклась радость, оттого что Довбуш на сей раз заперт дубовою дверью, и пусть опришковские ружья стреляют себе день или два, пусть их пули скосят сотню, а то и две смоляков, которые идут на смерть ради надщербленно- го, лакейского злотого, а он отсюда не уйдет, ибо пришел не за плату, пришел, чтобы сотворить родовую месть.
Первые пули опришков, первые смоляцкие смерти прижали людей Пшелуцкого к крутым склонам, кое-кто пополз назад, ища защиты в белом тумане, пан полковник посылал раз за разом своих вестовых к принципалам с приказом брать вершину приступом.
И смоляки вновь поднялись.
Опришки стреляли метко, и люди Пшелуцкого умирали. Всходило солнце, веселое, погожее. Солнце словно бы в сговоре было с черными хлопцами, ибо оно стащило со смоляков белые одежды тумана, слепило им глаза, а люди умирали и уже мертвыми скатывались вниз; гора стряхивала с себя тяжесть; на ее гриве, как и на верхнем седле, могли удержаться только живые.
Гринь Семанишин за свои сорок лет никогда не видел столько смертей сразу. Казалось, что на вершине засела не маленькая группа опришков, а целый полк воинов, и ни одна их пуля не пролетала мимо цели. На какое-то время атаман занемел под глыбой, решив, что не стоит вырываться вперед, иначе не сможешь свершить отмщенье.
А солнце тем временем росло кверху на невидимом стебле и расцветало, словно мак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Вторым был микуличинский атаман Гринь Семанишин. С тех пор как Олекса Довбуш стер с лица земли красноильского богача Дидушка, родного дядю Гриня, с тех пор как Олекса огнем разметал усадьбу Семани- шина, вероятно, вернее пса, чем атаман микуличинский, у полковника Пшелуцкого не было: неотступно и упорно следил Семанишин за ватагой опришков, жажда мести за кровного дядю, пепел родного двора и обещанная шляхтой награда за головы опришков жили в нем постоянно, прибавляя силы и решимости.
Не один и не два раза ему казалось, что держит ватагу в кулаке, на его зов спешили смоляки, и находили смоляки на месте Довбушевой стоянки лишь угасшие костры и обглоданные кости. Довбуш исчезал, словно ему помогало кодло чертей.
В такие дни на Гриня Семанишина было страшно смотреть. Высокий ростом — он горбился, красивый лицом — он чернел, как уголь, и даже Пшелуцкий, бешеный от очередной неудачи, не смел тогда ни прикрикнуть на хлопа, ни огреть его бичом: в микули- чинском атамане сидело что-то дьявольское, упорное и непонятное, непонятное Пшелуцкому, ибо он не знал, что Гринь жаждал родовой мести.
Сегодня атаман притаился в зарослях ежевики, лежал лицом вниз, сон его не брал, ноздрями, как зверь, ловил он запах ветра, ветер дышал с горы человеческим потом и табачным дымом: опришковский часовой, видать, смалил беспрестанно прокуренную черешневую трубку. Семанишину не сиделось, кровь в нем бежала быстрее, чем обычно, и билась в висках; он готов был в ту же минуту ползти наверх, чтобы дать выход своей злобе и работу остро наточенному ножу-чепелику. Но понимал: не справится один, надо ждать смоляков и надо вместе с ними дождаться ясного утра, ибо ночь — это мать опришков. Не знал, как он переживет эту короткую, и такую длинную вместе с тем, летнюю ночь, ведь враг рядом и отмщение висит на волоске. Гринь хватался за ветки ежевики, накалывал себе пальцы, боль остужала порыв, он вслушивался в ночь, ночь полнилась лесными шумами, шорохом волчьим, птичьим лётом, и лишь ничего человеческого в ней не жило. Это, правда, лишь казалось, микуличинский атаман знал, что отряд Пшелуцкого издали берет стоянку опришков в тугую петлю, берет на сей раз осторожно и надежно. Смолякам, наверное, трудно, должны, сволочи, ужами ползти. Только на рассвете они подойдут к Гриню и...
Микуличинский атаман замечтался, вместе с мечтами пришел сон, снился ему короткий предрассветный бой, и снилось ему, что ищет он среди трупов опришков Довбушево тело, ищет и не может найти, и оттого ему становится грустно.
От злобного чувства проснулся. За плечами гор розовело ясное небо, атаман едва не вскочил на ноги от неожиданности, ему показалось почему-то, что это опять пылает в Микуличине его набитая добром хата, и почему-то опять он услышал, как в пламени ревут волы и коровы, как ржут борзые кони и блеют овцы. Ничего этого на самом деле не было, просто расцвело солнце. Атаман испугался, что и в этот раз Довбуш
перешагнул через него, сонного, и исчез. Рядом послышалось чье-то сопение: меж ветвей появилось лицо посыльного пана Пшелуцкого. Гринь не услышал его шепота, но догадался, о чем он спрашивает, и сказал: «Пора, пора, пока туман глушит звуки». И, туже стянув пояс, поплевал на лезвие отточенной бартки и пополз вперед.
За ним пахали животами землю смоляки, пахали вокруг лесистой горы, заковывали ее в железный перстень, было их с полтысячи, а может, и целая тысяча, но первым все-таки полз микуличинский атаман, а гора тем временем безмолвствовала, а опришки тем временем спали, и дремал, наверное, их утомившийся часовой, и, может, заснули бы черные хлопцы навеки, если бы какой-то из смоляков случайно не сдвинул с места каменную глыбу на склоне горы, глыба покатилась, как колесо грома, кого-то зацепила на пути, кого-то раздавила, кто-то закричал, и опришки воскресли...
Пшелуцкий выругался, микуличинский атаман вспомнил черта. Он мечтал погулять с ножом между сонных опришков, а теперь... Но и теперь Довбуше- вой ватаге нет выхода, за каждым камнем изготовлен к выстрелу мушкет. Так же думал и пан полковник. Он выпустил нулю в небо, выстрел пистоля прогремел в предутренней тишине, как пушечный.
— Сдавайтесь, пся крев!
А вершина горы молчала, не слышно было ни переполоха, ни звяканья оружия, ни человеческих голосов. Пшелуцкий боялся, что и сегодняшнее утро будет похоже на другие, бесславные, боялся этого и Гринь Семанишин, красный отблеск пожара собственного дома затуманил ему голову, атаман не дождался команды полковника, вскочил во весь рост и бросился к вершине, за ним побежали смоляки, белый спасительный пояс утренней мглы остался позади, склон горы зароился, как муравьиная куча, всех подгоняло желание поскорее убедиться в том, что сегодня наконец-то должен наступить финал долголетней охоты на Довбушеву ватагу.
И конец действительно настал, конец жизни первых, самых нетерпеливых, а может, и самых храбрых из смоляков. Они попадали вместе с выстрелами, донесшимися из-за камней на вершине, пуля зацепила и Семанишина, сбив с него папаху. Атаман упал за первую
попавшуюся глыбу, по жилам вместо страха растеклась радость, оттого что Довбуш на сей раз заперт дубовою дверью, и пусть опришковские ружья стреляют себе день или два, пусть их пули скосят сотню, а то и две смоляков, которые идут на смерть ради надщербленно- го, лакейского злотого, а он отсюда не уйдет, ибо пришел не за плату, пришел, чтобы сотворить родовую месть.
Первые пули опришков, первые смоляцкие смерти прижали людей Пшелуцкого к крутым склонам, кое-кто пополз назад, ища защиты в белом тумане, пан полковник посылал раз за разом своих вестовых к принципалам с приказом брать вершину приступом.
И смоляки вновь поднялись.
Опришки стреляли метко, и люди Пшелуцкого умирали. Всходило солнце, веселое, погожее. Солнце словно бы в сговоре было с черными хлопцами, ибо оно стащило со смоляков белые одежды тумана, слепило им глаза, а люди умирали и уже мертвыми скатывались вниз; гора стряхивала с себя тяжесть; на ее гриве, как и на верхнем седле, могли удержаться только живые.
Гринь Семанишин за свои сорок лет никогда не видел столько смертей сразу. Казалось, что на вершине засела не маленькая группа опришков, а целый полк воинов, и ни одна их пуля не пролетала мимо цели. На какое-то время атаман занемел под глыбой, решив, что не стоит вырываться вперед, иначе не сможешь свершить отмщенье.
А солнце тем временем росло кверху на невидимом стебле и расцветало, словно мак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91