Зачем сушить себе голову будущим, когда припекает нынешний день? Будь у него хотя бы одно зернышко зелья, он знал бы, кому поручить охранять его: Юре Бойчуку! То человек железный, то человек каменный, он со своей ненавистью надежно оберегал бы тайну жизни и смерти.
Но как разгадать тайну произрастания целящего зелья? Как? Где то поле, на котором оно созревает? Где те пути, что ведут к нему? Где та чистая криница, из которой пьет оно воду?
Небо, ты не знаешь?
Пекло, ты не посоветуешь?
Мысли Олексу мучили, сушили, как суховей пашню, он таял на глазах побратимов, как восковая свеча: буйная чуприна бралась сединой, глаза западали, а губы почернели, как уголь.
Так было до тех пор, пока ватажок не вспомнил про давних друзей — лесных дивчат с Полонины Зеленой. Он тотчас оседлал Сивого и через три дня оказался в древнем лесу, на той самой просеке, где в юности забавлял сопилкой зеленых русалок. Пустил Сивого пастись, шепнувши ему на ухо:
— Дед Исполин, может, разгневается, что я прошу помощи у нечистой силы, но другого выхода нет.
Дождался сонливого полдня, вынул из-за пояса сопилку и заиграл. Вербовые звуки возвратили его в безоблачную юность, когда он еще не нес на своих плечах тяжести борьбы, когда сердце еще не обливалось кровью при виде бед Верховины. В то время его больше всего беспокоило, чтобы досыта паслись овцы. В то время... Это было давно, очень давно, а вот в древнем лесу ничего не изменилось: как и прежде, шепчутся елки-смереки, как и прежде, будит тишину дятел, как и прежде, из старых дупел, густых зарослей, вертепов-ущелий на голос сопилки сбегаются лесные русалки, как и прежде, они юные, легкие, соблазнительные, течение лет нисколько не задело их. Лесные дивчата сплетались в большой круг — танцевали.
Олекса играл самозабвенно, желая подольше продлить свое гостеванье в юности, лесные русалки дарили ему улыбки, обжигали взглядами, возбуждали кровь упругими персями и крутыми бедрами.
А потом...
Потом круг распался, лесные дочери обступили опришка. Какая-то из них спросила:
— йой, Олексику, почему это лицо твое смеется, а очи плачут?
Довбуш бросил под ноги сопилку, зеленая юность
быстрой птицей рванулась в невозвратное прошлое, вздохнул.
— Хочу, милые мои, достать для Матери-Верховины добро, скрытое в Карпат-Зелье. Собственно, за этим и пришел к вам, вы среди трав родились, среди трав век свой векуете — может, добудете мне хоть одно зернышко Карпат-Зелья?
Ничего не ответили лесные девы, будто ветром сдуло их с поляны, только издали уже донеслось:
— Жди, Олексику, поище-е-е-ем!!!
Искали до вечера.
Первыми возвратились на поляну берегини. Сказали печально:
— Мы искали Карпат-Зелье на берегах рек и потоков, над озерами и источниками, но не смогли найти.
Вторыми вернулись пещерницы-яскини:
— Мы были в глубоких ущельях и пещерах, но Карпат-Зелья не видели.
Третьими появились на поляне горные девы. Заплакали:
— Мы перебрали на каменных хребтах каждый стебелек, но...
Последними, уже при луне, прилетели шелестини. Они запели:
Ми прудш шелеспш Облетши полонини, Й ось...
Самая старшая шелестиня разжала ладошку, на которой лежало серебряное, похожее на маленькую слезинку, зерно.
— Возьми, Олексику, да посади его на безлюдной ниве-царинке, дважды в сутки поливай, нося воду пригоршнями из потоков. Вначале вырастет один стебель, а на нем — сто зерен, сто зерен пустят десять тысяч ростков. Вот тогда и пользуйся зельем. Листья его — для груди, белый цвет — для головы, коренья — для ног.
И зажал Олекса зерно в ладони, вскочил на Сивого и с поклоном благодарил лесных дев.
Казался себе самому могущественнее Деда Исполина.
Дед шептал:
— Плохо, плохо поступил Олекса, сделав наперекор мне. Наступит день, и ты поймешь свою ошибку.— Но не перечил, когда Дойбуш передал зернышко Юре Бойчуку, который бросил господских волов и на глухом
безлюдье стал выращивать целящее зелье. Ночь и день коротал возле зерна, носил воду в пригоршнях, разрыхлял землю пальцами, плечами заслонял росток от ветра, а грудью — от града. Наконец зелье разрослось густо на поле, гуцул ходил между его стеблей осторожно, ходил и молился:
Падайте, студет роси, На зеленее зело.
Дед Исполин не мог надивиться, глядя на Бойчука, в его голове не укладывалось, как это в заполоненной черной ненавистью душе рождается любовь, что растит зелье для блага; он даже собирался Юре показаться и побеседовать с ним и, может, сделал бы это сегодня, если б на далеких путях не застучали конские копыта. Дед шалашиком приложил ладонь ко лбу: ехал на Сивом Довшуб, ехал не один, за ним шло две лошади, меж ними на носилках лежал раненый Баюрак. Довбуш настегивал Сивого нагайкой, кони летели как птицы, голова Баюрака моталась с боку на бок — за ними стелился красный след.
И вырастали на тех следах маки.
— Потерпи, потерпи, братчик,— просил Довбуш побратима,— сейчас я поставлю тебя на ноги, сейчас, вот увидишь, сразу пойдешь танцевать.
Баюрак качался на волнах горячки, Олексины слова до него не доходили, волны то поднимали его на свои острые, как лезвия ножей, гребни, то бросали в черную бездну.
Бдюрак не видел, как подлетел Довбуш к Бойчуко- вой хате, как промыл старый гуцул в ведре листья Карпат-Зелья, как дрожали его руки, прикладывавшие листья к ранам.
— Поможет,— свято верил Бойчук.
— Поможет,— убежденно говорил Дед Исполин.
И Карпат-Зелье на глазах останавливало кровь.
И Карпат-Зелье на глазах затягивало раны.
И Карпат-Зелье на глазах вливало в опришка силу. Червонное море улеглось, он моргнул глазами, ощупал свой пояс:
— Где мои пистоли?!
Довбуш засмеялся.
— Разве я заснул? — допытывался Баюрак. —Та со мной такого никогда не случалось! А Пшелуцкий где?
— Черт его знает, где тот Пшелуцкий. А сон твой... Счастлив ты оттого, что есть на свете...— Довбуш чуть было не проговорился про Карпат-Зелье.— Что есть на свете дядька Юра. Он тебя с того света вытащил, как утопленника из проруби.
Только теперь Баюрак заметил на себе кровь. Побледнел от запоздалого страха. Глянул на Юру Бой- чука.
— Видать, вы великий знахарь, дядько,— произнес и нащупал на груди белый шрам от раны.— Возьмите этот пояс.— Он расстегнулся и протянул Бойчуку набитый золотыми пояс. Старик не взял.
— Деньги отдай бедным, золото для меня ничего не значит. А мне долг заплати головами шляхтичей. Десять голов за эту рану. Десять! — повторил и растопырил корявые пальцы обеих рук.
— Д-добре,— ответил сбитый с толку Баюрак.
Еще не успели остынуть следы опришковских коней, как на Бойчуково поле нахлынули смоляки: привели их сюдд красные маки. Смоляки были утомлены дорогой, обливались своей кровью и потом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Но как разгадать тайну произрастания целящего зелья? Как? Где то поле, на котором оно созревает? Где те пути, что ведут к нему? Где та чистая криница, из которой пьет оно воду?
Небо, ты не знаешь?
Пекло, ты не посоветуешь?
Мысли Олексу мучили, сушили, как суховей пашню, он таял на глазах побратимов, как восковая свеча: буйная чуприна бралась сединой, глаза западали, а губы почернели, как уголь.
Так было до тех пор, пока ватажок не вспомнил про давних друзей — лесных дивчат с Полонины Зеленой. Он тотчас оседлал Сивого и через три дня оказался в древнем лесу, на той самой просеке, где в юности забавлял сопилкой зеленых русалок. Пустил Сивого пастись, шепнувши ему на ухо:
— Дед Исполин, может, разгневается, что я прошу помощи у нечистой силы, но другого выхода нет.
Дождался сонливого полдня, вынул из-за пояса сопилку и заиграл. Вербовые звуки возвратили его в безоблачную юность, когда он еще не нес на своих плечах тяжести борьбы, когда сердце еще не обливалось кровью при виде бед Верховины. В то время его больше всего беспокоило, чтобы досыта паслись овцы. В то время... Это было давно, очень давно, а вот в древнем лесу ничего не изменилось: как и прежде, шепчутся елки-смереки, как и прежде, будит тишину дятел, как и прежде, из старых дупел, густых зарослей, вертепов-ущелий на голос сопилки сбегаются лесные русалки, как и прежде, они юные, легкие, соблазнительные, течение лет нисколько не задело их. Лесные дивчата сплетались в большой круг — танцевали.
Олекса играл самозабвенно, желая подольше продлить свое гостеванье в юности, лесные русалки дарили ему улыбки, обжигали взглядами, возбуждали кровь упругими персями и крутыми бедрами.
А потом...
Потом круг распался, лесные дочери обступили опришка. Какая-то из них спросила:
— йой, Олексику, почему это лицо твое смеется, а очи плачут?
Довбуш бросил под ноги сопилку, зеленая юность
быстрой птицей рванулась в невозвратное прошлое, вздохнул.
— Хочу, милые мои, достать для Матери-Верховины добро, скрытое в Карпат-Зелье. Собственно, за этим и пришел к вам, вы среди трав родились, среди трав век свой векуете — может, добудете мне хоть одно зернышко Карпат-Зелья?
Ничего не ответили лесные девы, будто ветром сдуло их с поляны, только издали уже донеслось:
— Жди, Олексику, поище-е-е-ем!!!
Искали до вечера.
Первыми возвратились на поляну берегини. Сказали печально:
— Мы искали Карпат-Зелье на берегах рек и потоков, над озерами и источниками, но не смогли найти.
Вторыми вернулись пещерницы-яскини:
— Мы были в глубоких ущельях и пещерах, но Карпат-Зелья не видели.
Третьими появились на поляне горные девы. Заплакали:
— Мы перебрали на каменных хребтах каждый стебелек, но...
Последними, уже при луне, прилетели шелестини. Они запели:
Ми прудш шелеспш Облетши полонини, Й ось...
Самая старшая шелестиня разжала ладошку, на которой лежало серебряное, похожее на маленькую слезинку, зерно.
— Возьми, Олексику, да посади его на безлюдной ниве-царинке, дважды в сутки поливай, нося воду пригоршнями из потоков. Вначале вырастет один стебель, а на нем — сто зерен, сто зерен пустят десять тысяч ростков. Вот тогда и пользуйся зельем. Листья его — для груди, белый цвет — для головы, коренья — для ног.
И зажал Олекса зерно в ладони, вскочил на Сивого и с поклоном благодарил лесных дев.
Казался себе самому могущественнее Деда Исполина.
Дед шептал:
— Плохо, плохо поступил Олекса, сделав наперекор мне. Наступит день, и ты поймешь свою ошибку.— Но не перечил, когда Дойбуш передал зернышко Юре Бойчуку, который бросил господских волов и на глухом
безлюдье стал выращивать целящее зелье. Ночь и день коротал возле зерна, носил воду в пригоршнях, разрыхлял землю пальцами, плечами заслонял росток от ветра, а грудью — от града. Наконец зелье разрослось густо на поле, гуцул ходил между его стеблей осторожно, ходил и молился:
Падайте, студет роси, На зеленее зело.
Дед Исполин не мог надивиться, глядя на Бойчука, в его голове не укладывалось, как это в заполоненной черной ненавистью душе рождается любовь, что растит зелье для блага; он даже собирался Юре показаться и побеседовать с ним и, может, сделал бы это сегодня, если б на далеких путях не застучали конские копыта. Дед шалашиком приложил ладонь ко лбу: ехал на Сивом Довшуб, ехал не один, за ним шло две лошади, меж ними на носилках лежал раненый Баюрак. Довбуш настегивал Сивого нагайкой, кони летели как птицы, голова Баюрака моталась с боку на бок — за ними стелился красный след.
И вырастали на тех следах маки.
— Потерпи, потерпи, братчик,— просил Довбуш побратима,— сейчас я поставлю тебя на ноги, сейчас, вот увидишь, сразу пойдешь танцевать.
Баюрак качался на волнах горячки, Олексины слова до него не доходили, волны то поднимали его на свои острые, как лезвия ножей, гребни, то бросали в черную бездну.
Бдюрак не видел, как подлетел Довбуш к Бойчуко- вой хате, как промыл старый гуцул в ведре листья Карпат-Зелья, как дрожали его руки, прикладывавшие листья к ранам.
— Поможет,— свято верил Бойчук.
— Поможет,— убежденно говорил Дед Исполин.
И Карпат-Зелье на глазах останавливало кровь.
И Карпат-Зелье на глазах затягивало раны.
И Карпат-Зелье на глазах вливало в опришка силу. Червонное море улеглось, он моргнул глазами, ощупал свой пояс:
— Где мои пистоли?!
Довбуш засмеялся.
— Разве я заснул? — допытывался Баюрак. —Та со мной такого никогда не случалось! А Пшелуцкий где?
— Черт его знает, где тот Пшелуцкий. А сон твой... Счастлив ты оттого, что есть на свете...— Довбуш чуть было не проговорился про Карпат-Зелье.— Что есть на свете дядька Юра. Он тебя с того света вытащил, как утопленника из проруби.
Только теперь Баюрак заметил на себе кровь. Побледнел от запоздалого страха. Глянул на Юру Бой- чука.
— Видать, вы великий знахарь, дядько,— произнес и нащупал на груди белый шрам от раны.— Возьмите этот пояс.— Он расстегнулся и протянул Бойчуку набитый золотыми пояс. Старик не взял.
— Деньги отдай бедным, золото для меня ничего не значит. А мне долг заплати головами шляхтичей. Десять голов за эту рану. Десять! — повторил и растопырил корявые пальцы обеих рук.
— Д-добре,— ответил сбитый с толку Баюрак.
Еще не успели остынуть следы опришковских коней, как на Бойчуково поле нахлынули смоляки: привели их сюдд красные маки. Смоляки были утомлены дорогой, обливались своей кровью и потом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91