Ты тоже дураком будешь, если придешь. Плюнь на него! Ты ничем не рискуешь, ведь мы скоро уедем.
Вот каков был Георг, уже и тогда он не колебался делать долги, ни на минуту не думая о том, как будет за них расплачиваться. Я же, наоборот, от природы был наделен злосчастной потребностью расплачиваться, не дожидаясь, пока с меня спросят. Поэтому я не последовал совету брата и явился на следующее купание. На этот раз я не раскаялся в том, что положился на свой собственный рассудок, хотя обычно житейская мудрость брата оказывалась более состоятельной, чем моя: тому, кто делает долги, редко приходится расплачиваться самому.
В следующую субботу мы без особого урона достигли солдатских купален. Мальчики долго раздевались, хотя надето на них было не очень-то много. Один жаловался на одно, другой на другое, уверяя, что ему нельзя купаться. Сержант живо расправился с ними.
— Ну, а у тебя что болит? — спросил он меня ласково, склонив набок голову.
— У меня грыжа, — жалобным тоном ответил я; я слышал, что грыжа освобождает от купания.
— Мы наденем тебе бандаж, — сказал он и обвязал меня вокруг пояса длинной веревкой. И вдруг я полетел в бассейн. Сердце мое остановилось. Светлая вода, небо — все слилось надо мной в золотисто-зеленом сиянии. Свет и нежные струи окутывали меня. Мне казалось, что я брежу. Я ощущал такую легкость, какой на знал никогда раньше. Выйдя из бассейна, я весь преобразился, страх перед водой исчез, уступив место чувству полной уверенности. Я опять бросился в воду, совсем не подумав о том, что сержант снял с меня веревку. Он зарычал и бросился вслед за мной.
— Экая водяная крыса! — сказал он и плюнул.— Собственно говоря, тебе следовало бы хорошенько всыпать!
Смеясь, он дал мне сильный шлепок, и на этот раз смех его был искренним.
Со страхом перед купанием было навсегда покончено. С тех пор я сам стремился к воде и действительно стал как бы водяной крысой. По временам мне за это попадало, но зато я отделался от золотухи. Мне больше не надо было пить морскую воду.
Лето подходило к концу, а наш переезд на Борнхольм все еще откладывался. Отец остановил свои выбор на маленьком городке Нексе, где жил его школьный товарищ, с которым он иногда переписывался. Этот друг детства, — теперь он был столяром,— присмотрел для нас квартиру и разузнал о работе для отца. Все как будто было в порядке, только о деньгах, обещанных муниципалитетом, все еще не было ни слуху ни духу. Но наконец в сентябре и этот вопрос уладился. Мать сняла картины и уложила их между двумя матрацами. Все было упаковано, погружено на большую телегу и отвезено на пароход. Мы бродили по пустым комнатам и от нетерпения не могли найти себе места. Отец отправился к дяде Оттербергу по какому-то делу, а мать ходила со всеми прощаться. Мы, дети, ни с кем не прощались и ничуть не горевали, только с нетерпением ждали отъезда туда, где нас ожидало столько нового. Извозчик с Олуфсвей, которому мать часто помогала по
хозяйству, предложил отвезти нас на своей пролетке, и к вечеру мы уже ехали к Госпитальной набережной, где стоял борнхольмский пароход.
Целая полоса жизни осталась уже позади, а ведь мне было всего восемь лет!
Вспоминая эти годы, я часто потом думал, как много я успел пережить за эти восемь лет и каким в то же время я остался наивным. Мне приходилось тяжко работать, я многое усвоил, многое испытал, должен был со многим соприкоснуться. Но мое сознание не было ни изуродовано, ни испорчено и не утратило своей детской чистоты. Я оставался таким же ребенком, каким мне и следовало быть.
Возможно, в то время люди не были такими, как теперь, возможно, они не очень любили детей или просто не умели выражать своих чувств. Большинству, казалось, доставляло своеобразное удовольствие вводить детей в заблуждение, обманывать их, даже мучить. Я предпочел бы, чтобы мое детство протекало теперь: в наше время с детьми, несомненно, больше считаются. Возможно, это связано с тем, что в нашей жизни будущее играет теперь большую роль.
Светлым или мрачным было мое раннее детство? Многие, наверное, решат, что оно было мрачным,— сам я не берусь об этом судить. Подчас приходилось очень тяжело; светлые минуты были редкими. Ведь можно сделать фон таким темным, что обыкновенная белая бумага будет резать глаза, как самый яркий свет.
Но светлым или мрачным было мое детство, все же я ни за что не отказался бы от него, однако с равной неохотой согласился бы пережить его снова.
А впрочем, не смотрит ли светлее на будущее тот, у кого было тяжелое детство? Многие представители новой эпохи провели свое детство в бедности, и это не озлобило их, а вызвало желание изменить жизнь.
Вспоминая эти первые восемь лет моей жизни, я должен сказать, что мне не мешало бы иметь в детстве немного больше света и воздуха, может быть побольше еды и теплой одежды. Но это не столь существенно. Я мог расти и в тех условиях, которые выпали мне на долю. Разумеется, результат получился иной, чем если бы меня воспитывали с соблюдением всех правил ухода
за детьми, если бы я пил молоко от контролируемых джерсейских коров, если бы меня ежедневно купали в ванне, если бы я мог наслаждаться солнечным светом и беззаботными играми. У меня были бы тогда румяные щеки, мой желчный пузырь сократился бы до минимума и заменился каким-нибудь органом, выделяющим благодушный эгоизм. Но, не говоря уже о том, что эгоизм может появиться и от нужды (для этого потребовалось бы чертовски много нужды), я не уверен, что воспитание при избытке солнечного света и без всяких забот вырабатывает именно те ценности, которые нужны в борьбе за существование, в борьбе, происходящей теперь. Чисто физическую ценность, может быть, оно и создает, тело становится здоровым, — но это достигается за счет развития духовных способностей, которые, пожалуй, имеют отдаленное отношение к природе, но приобретают огромное значение для людей. Светлое детство делает человека здоровым и довольным, вежливо-эгоистическим (асоциальным) и тупым.
В моем раннем детстве мне всерьез недоставало не столько еды, одежды или ухода, сколько настоящих людей, которые отличались бы от нашей среды. Отец с матерью, братья и сестры, наш немногочисленный круг знакомых — все это было хорошо, но так же обыденно, как воздух, которым мы дышали, как хлеб, который мы ели. Был ведь еще и другой мир, где никто не испытывал недостатка в том, чего мы с плачем просили, где всем, на наш взгляд, жилось роскошно и весело, где никто не ложился спать голодным и ни в чем не терпел недостатка, где душа не исходила слезами от нужды и горя. Но этот мир никогда не давал о себе знать, ни одна светлая искра из него не проникала к нам в виде весточки или привета от человека к человеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Вот каков был Георг, уже и тогда он не колебался делать долги, ни на минуту не думая о том, как будет за них расплачиваться. Я же, наоборот, от природы был наделен злосчастной потребностью расплачиваться, не дожидаясь, пока с меня спросят. Поэтому я не последовал совету брата и явился на следующее купание. На этот раз я не раскаялся в том, что положился на свой собственный рассудок, хотя обычно житейская мудрость брата оказывалась более состоятельной, чем моя: тому, кто делает долги, редко приходится расплачиваться самому.
В следующую субботу мы без особого урона достигли солдатских купален. Мальчики долго раздевались, хотя надето на них было не очень-то много. Один жаловался на одно, другой на другое, уверяя, что ему нельзя купаться. Сержант живо расправился с ними.
— Ну, а у тебя что болит? — спросил он меня ласково, склонив набок голову.
— У меня грыжа, — жалобным тоном ответил я; я слышал, что грыжа освобождает от купания.
— Мы наденем тебе бандаж, — сказал он и обвязал меня вокруг пояса длинной веревкой. И вдруг я полетел в бассейн. Сердце мое остановилось. Светлая вода, небо — все слилось надо мной в золотисто-зеленом сиянии. Свет и нежные струи окутывали меня. Мне казалось, что я брежу. Я ощущал такую легкость, какой на знал никогда раньше. Выйдя из бассейна, я весь преобразился, страх перед водой исчез, уступив место чувству полной уверенности. Я опять бросился в воду, совсем не подумав о том, что сержант снял с меня веревку. Он зарычал и бросился вслед за мной.
— Экая водяная крыса! — сказал он и плюнул.— Собственно говоря, тебе следовало бы хорошенько всыпать!
Смеясь, он дал мне сильный шлепок, и на этот раз смех его был искренним.
Со страхом перед купанием было навсегда покончено. С тех пор я сам стремился к воде и действительно стал как бы водяной крысой. По временам мне за это попадало, но зато я отделался от золотухи. Мне больше не надо было пить морскую воду.
Лето подходило к концу, а наш переезд на Борнхольм все еще откладывался. Отец остановил свои выбор на маленьком городке Нексе, где жил его школьный товарищ, с которым он иногда переписывался. Этот друг детства, — теперь он был столяром,— присмотрел для нас квартиру и разузнал о работе для отца. Все как будто было в порядке, только о деньгах, обещанных муниципалитетом, все еще не было ни слуху ни духу. Но наконец в сентябре и этот вопрос уладился. Мать сняла картины и уложила их между двумя матрацами. Все было упаковано, погружено на большую телегу и отвезено на пароход. Мы бродили по пустым комнатам и от нетерпения не могли найти себе места. Отец отправился к дяде Оттербергу по какому-то делу, а мать ходила со всеми прощаться. Мы, дети, ни с кем не прощались и ничуть не горевали, только с нетерпением ждали отъезда туда, где нас ожидало столько нового. Извозчик с Олуфсвей, которому мать часто помогала по
хозяйству, предложил отвезти нас на своей пролетке, и к вечеру мы уже ехали к Госпитальной набережной, где стоял борнхольмский пароход.
Целая полоса жизни осталась уже позади, а ведь мне было всего восемь лет!
Вспоминая эти годы, я часто потом думал, как много я успел пережить за эти восемь лет и каким в то же время я остался наивным. Мне приходилось тяжко работать, я многое усвоил, многое испытал, должен был со многим соприкоснуться. Но мое сознание не было ни изуродовано, ни испорчено и не утратило своей детской чистоты. Я оставался таким же ребенком, каким мне и следовало быть.
Возможно, в то время люди не были такими, как теперь, возможно, они не очень любили детей или просто не умели выражать своих чувств. Большинству, казалось, доставляло своеобразное удовольствие вводить детей в заблуждение, обманывать их, даже мучить. Я предпочел бы, чтобы мое детство протекало теперь: в наше время с детьми, несомненно, больше считаются. Возможно, это связано с тем, что в нашей жизни будущее играет теперь большую роль.
Светлым или мрачным было мое раннее детство? Многие, наверное, решат, что оно было мрачным,— сам я не берусь об этом судить. Подчас приходилось очень тяжело; светлые минуты были редкими. Ведь можно сделать фон таким темным, что обыкновенная белая бумага будет резать глаза, как самый яркий свет.
Но светлым или мрачным было мое детство, все же я ни за что не отказался бы от него, однако с равной неохотой согласился бы пережить его снова.
А впрочем, не смотрит ли светлее на будущее тот, у кого было тяжелое детство? Многие представители новой эпохи провели свое детство в бедности, и это не озлобило их, а вызвало желание изменить жизнь.
Вспоминая эти первые восемь лет моей жизни, я должен сказать, что мне не мешало бы иметь в детстве немного больше света и воздуха, может быть побольше еды и теплой одежды. Но это не столь существенно. Я мог расти и в тех условиях, которые выпали мне на долю. Разумеется, результат получился иной, чем если бы меня воспитывали с соблюдением всех правил ухода
за детьми, если бы я пил молоко от контролируемых джерсейских коров, если бы меня ежедневно купали в ванне, если бы я мог наслаждаться солнечным светом и беззаботными играми. У меня были бы тогда румяные щеки, мой желчный пузырь сократился бы до минимума и заменился каким-нибудь органом, выделяющим благодушный эгоизм. Но, не говоря уже о том, что эгоизм может появиться и от нужды (для этого потребовалось бы чертовски много нужды), я не уверен, что воспитание при избытке солнечного света и без всяких забот вырабатывает именно те ценности, которые нужны в борьбе за существование, в борьбе, происходящей теперь. Чисто физическую ценность, может быть, оно и создает, тело становится здоровым, — но это достигается за счет развития духовных способностей, которые, пожалуй, имеют отдаленное отношение к природе, но приобретают огромное значение для людей. Светлое детство делает человека здоровым и довольным, вежливо-эгоистическим (асоциальным) и тупым.
В моем раннем детстве мне всерьез недоставало не столько еды, одежды или ухода, сколько настоящих людей, которые отличались бы от нашей среды. Отец с матерью, братья и сестры, наш немногочисленный круг знакомых — все это было хорошо, но так же обыденно, как воздух, которым мы дышали, как хлеб, который мы ели. Был ведь еще и другой мир, где никто не испытывал недостатка в том, чего мы с плачем просили, где всем, на наш взгляд, жилось роскошно и весело, где никто не ложился спать голодным и ни в чем не терпел недостатка, где душа не исходила слезами от нужды и горя. Но этот мир никогда не давал о себе знать, ни одна светлая искра из него не проникала к нам в виде весточки или привета от человека к человеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45