Вообще же отец любил поздно вставать и, когда у него бывало хорошее настроение, обращался с нами очень ласково. Но иногда он переодевался и уходил днем в город и если встречал там товарищей, которые имели работу и поэтому могли раскошелиться, возвращался домой мрачный.
Случалось также, что отец посещал рабочие собрания.
В то время его мучили сильные сомнения. Это можно было заметить, когда он встречался с дядей Оттербергом. Дядя Оттерберг был членом профсоюза и состоял в социал-демократической партии. Он утверждал, что одно неразрывно связано с другим, и часто жестоко спорил с отцом по этому поводу. Отец тоже был членом профсоюза, но в партию вступать не хотел.
— Это имеет смысл только для вас, каменщиков,— поддразнивал он дядю.
— Почему только для нас? — спрашивал дядя Оттерберг.
— Чтобы вы могли попасть в рай, если свалитесь с лесов, — отвечал отец. И оба смеялись.
— Партийным раем не следует пренебрегать, даже если не упадешь с лесов, — шутл дядя. — У нас приличный заработок, и этим мы обязаны нашей газете. А вы что имеете?
Конечно, отцу похвастаться было нечем, даже когда он бывал занят полную неделю. Рабочие его профессии были плохо организованы, большинство из них, боясь предпринимателей, не осмеливалось вступить в профсоюз. Отец же записался туда главным образом из упрямства. Он вообще любил поступать наперекор всем. Я думаю, что отцу в свое время пришлось вступить в союз, и именно поэтому теперь он отказывался записаться в партию. Однажды к отцу подошел хозяин и принялся расхваливать его за то, что он не принимает участия в этой затее — в профессиональных союзах. Отец страшно рассердился, так как не выносил, чтобы его похлопывали свысока по плечу, и в тот же вечер пошел и записался в профсоюз. Мать была очень огорчена этим.
— Такой уж он уродился, — сказала она, обращаясь к нам. — Непременно должен поступить начальству наперекор.
Мы же с братом отнеслись к этому событию совсем иначе. Мы хоть и не совсем понимали, в чем дело, но все же восхищались отцом.
— Знаешь, отец похож на того человека, который всегда напрямик высказывал владельцу замка свое мнение, — сказал брат.
И верно: он был совсем как силач Ханс, у которого деревянные башмаки не выдержали и раскололись, потому что он был страшно сильным. Точно так же и отец вынужден был обивать свои деревянные башмаки железной полоской, чтобы они не развалились.
От отца мы на все получали ясный ответ, если он только бывал в хорошем настроении. Мать же была очень ласковой и доброй, и мы в любое время могли обратиться к ней, — но часто нас уже не удовлетворяли ее объяснения, они были пространными, но не исчерпывающими. Если требовался точный ответ, обращаться к ней было бесполезно. Совсем другое дело — отец. Когда мы спрашивали его о чем-нибудь, он отвечал не сразу, ^% глубокомысленно покачивал головой и несколько раз повторял вопрос, как бы подыскивая ответ. По временам казалось, будто он ворочает большой камень.
Мы очень подружились с ним теперь, когда он подолгу сидел дома и часто заменял нам мать. Случалось, что он доставал большую книгу с картинками и позволял читать ее, но лишь после того как мы кончали свою работу и уроки,
— Книги опасны, — говорил он. — Они могут превратить нашего брата в настоящего проходимца,
— Они опаснее водки? — спросил я.
Но брат толкнул меня ногой под столом. Отец задумался над вопросом»
— Да, опаснее, — сказал он наконец, — потому что они делают человека ленивым. Он теряет охоту к труду. Вино же делает человека только глупым. А в этом нет никакой беды при такой жизни, как наша.
Однажды, прочитав в большой книге об отмене рабства для негров, я спросил отца: «Что такое свобода?» Я часто натыкался на это слово, но не вкладывал в него никакого содержания.
— Хорошо, если бы ты мог объяснить это мне самому!— смеясь, сказал отец. — Я часто раздумываю над этим.
— Но там написано, что негры-рабы получили свободу. Наверное, это что-нибудь хорошее?
— Да, пожалуй! Раньше хозяин должен был кормить своих рабов независимо от того, работали они или нет. А теперь у негров одинаковое с нами положение, потому что у нас тоже свобода. Когда у нас нет работы, мы должны голодать. Ведь крестьянин не может выгнать своих лошадей и коров, когда они не приносят ему пользы. Он вынужден содержать и кормить их, потому что животным свобода ни к чему, — а у нас, видишь ли, она есть. И тут огромная разница. Обрати внимание, что никто не вмешивается в наши дела. Мы должны сидеть и умирать с голоду, и ни один черт не заплачет от этого.
— А как же к нам пришли и потребовали, чтобы мы поступили в школу? — возразил я.
— Ну, это совсем другое дело. По-видимому, только знания могут подсказать человеку, как нужно пользоваться свободой. Посуди сам: рабы и животные — разве они умеют ценить свободу? Они просто умерли бы с голоду!
— Но мы тоже умираем с голоду, ты ведь сам сказал.
— Это совсем другое дело! — ответил отец и глубокомысленно качнул головой.
Почему это было другое дело, я так и не узнал.
Я более или менее примирился со школой, приспособился к ней и выработал средства самозащиты. Теперь я уже не ходил к прежней учительнице, меня перевели в тот класс, где начиналась настоящая учеба; там я получил возможность ближе познакомиться с различными учителями, и от этого они утратили свою устрашающую власть надо мной. Страх уступил место чувству, которое лучше всего выразить словом «презрение». Мы. дети, привыкли выполнять порученную нам работу и по мере сил нести свою долю домашних тягот. Наше неуважение к учителям, может быть, объяснялось тем, что мы видели, как они увиливают от исполнения своих обязанностей по отношению к нам. Школьные учителя были все одинаковы.
О преподавании вообще не было и речи, каждый ученик должен был сам разбираться в заданных уроках. Если он с этим не справлялся, на него так и сыпались всевозможные наказания. В этом учителя были необычайно изобретательны, и нам казалось, что к этому и сводится их задача. Ничего, кроме порки, мы от них не получали. Учитель был своего рода надсмотрщиком, надзирателем, врывающимся в мир ребенка. Мы никого из учителей не любили, досаждали им и издевались над ними как только умели. Учителя и школьники все время находились в состоянии тайной войны: мы просто решили всячески отравлять им существование, в отместку за то, что они приносят нам так мало радости.
Я часто удивлялся: неужели учителям нравилось жить в вечной вражде с нами? У нас ведь вовсе не было желания ссориться, мы приходили в школу с открытой душой, и сделать уроки содержательными было простой и благодарной задачей. Но раз война так война, — в конце концов едва ли мы были наиболее страдающей стороной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Случалось также, что отец посещал рабочие собрания.
В то время его мучили сильные сомнения. Это можно было заметить, когда он встречался с дядей Оттербергом. Дядя Оттерберг был членом профсоюза и состоял в социал-демократической партии. Он утверждал, что одно неразрывно связано с другим, и часто жестоко спорил с отцом по этому поводу. Отец тоже был членом профсоюза, но в партию вступать не хотел.
— Это имеет смысл только для вас, каменщиков,— поддразнивал он дядю.
— Почему только для нас? — спрашивал дядя Оттерберг.
— Чтобы вы могли попасть в рай, если свалитесь с лесов, — отвечал отец. И оба смеялись.
— Партийным раем не следует пренебрегать, даже если не упадешь с лесов, — шутл дядя. — У нас приличный заработок, и этим мы обязаны нашей газете. А вы что имеете?
Конечно, отцу похвастаться было нечем, даже когда он бывал занят полную неделю. Рабочие его профессии были плохо организованы, большинство из них, боясь предпринимателей, не осмеливалось вступить в профсоюз. Отец же записался туда главным образом из упрямства. Он вообще любил поступать наперекор всем. Я думаю, что отцу в свое время пришлось вступить в союз, и именно поэтому теперь он отказывался записаться в партию. Однажды к отцу подошел хозяин и принялся расхваливать его за то, что он не принимает участия в этой затее — в профессиональных союзах. Отец страшно рассердился, так как не выносил, чтобы его похлопывали свысока по плечу, и в тот же вечер пошел и записался в профсоюз. Мать была очень огорчена этим.
— Такой уж он уродился, — сказала она, обращаясь к нам. — Непременно должен поступить начальству наперекор.
Мы же с братом отнеслись к этому событию совсем иначе. Мы хоть и не совсем понимали, в чем дело, но все же восхищались отцом.
— Знаешь, отец похож на того человека, который всегда напрямик высказывал владельцу замка свое мнение, — сказал брат.
И верно: он был совсем как силач Ханс, у которого деревянные башмаки не выдержали и раскололись, потому что он был страшно сильным. Точно так же и отец вынужден был обивать свои деревянные башмаки железной полоской, чтобы они не развалились.
От отца мы на все получали ясный ответ, если он только бывал в хорошем настроении. Мать же была очень ласковой и доброй, и мы в любое время могли обратиться к ней, — но часто нас уже не удовлетворяли ее объяснения, они были пространными, но не исчерпывающими. Если требовался точный ответ, обращаться к ней было бесполезно. Совсем другое дело — отец. Когда мы спрашивали его о чем-нибудь, он отвечал не сразу, ^% глубокомысленно покачивал головой и несколько раз повторял вопрос, как бы подыскивая ответ. По временам казалось, будто он ворочает большой камень.
Мы очень подружились с ним теперь, когда он подолгу сидел дома и часто заменял нам мать. Случалось, что он доставал большую книгу с картинками и позволял читать ее, но лишь после того как мы кончали свою работу и уроки,
— Книги опасны, — говорил он. — Они могут превратить нашего брата в настоящего проходимца,
— Они опаснее водки? — спросил я.
Но брат толкнул меня ногой под столом. Отец задумался над вопросом»
— Да, опаснее, — сказал он наконец, — потому что они делают человека ленивым. Он теряет охоту к труду. Вино же делает человека только глупым. А в этом нет никакой беды при такой жизни, как наша.
Однажды, прочитав в большой книге об отмене рабства для негров, я спросил отца: «Что такое свобода?» Я часто натыкался на это слово, но не вкладывал в него никакого содержания.
— Хорошо, если бы ты мог объяснить это мне самому!— смеясь, сказал отец. — Я часто раздумываю над этим.
— Но там написано, что негры-рабы получили свободу. Наверное, это что-нибудь хорошее?
— Да, пожалуй! Раньше хозяин должен был кормить своих рабов независимо от того, работали они или нет. А теперь у негров одинаковое с нами положение, потому что у нас тоже свобода. Когда у нас нет работы, мы должны голодать. Ведь крестьянин не может выгнать своих лошадей и коров, когда они не приносят ему пользы. Он вынужден содержать и кормить их, потому что животным свобода ни к чему, — а у нас, видишь ли, она есть. И тут огромная разница. Обрати внимание, что никто не вмешивается в наши дела. Мы должны сидеть и умирать с голоду, и ни один черт не заплачет от этого.
— А как же к нам пришли и потребовали, чтобы мы поступили в школу? — возразил я.
— Ну, это совсем другое дело. По-видимому, только знания могут подсказать человеку, как нужно пользоваться свободой. Посуди сам: рабы и животные — разве они умеют ценить свободу? Они просто умерли бы с голоду!
— Но мы тоже умираем с голоду, ты ведь сам сказал.
— Это совсем другое дело! — ответил отец и глубокомысленно качнул головой.
Почему это было другое дело, я так и не узнал.
Я более или менее примирился со школой, приспособился к ней и выработал средства самозащиты. Теперь я уже не ходил к прежней учительнице, меня перевели в тот класс, где начиналась настоящая учеба; там я получил возможность ближе познакомиться с различными учителями, и от этого они утратили свою устрашающую власть надо мной. Страх уступил место чувству, которое лучше всего выразить словом «презрение». Мы. дети, привыкли выполнять порученную нам работу и по мере сил нести свою долю домашних тягот. Наше неуважение к учителям, может быть, объяснялось тем, что мы видели, как они увиливают от исполнения своих обязанностей по отношению к нам. Школьные учителя были все одинаковы.
О преподавании вообще не было и речи, каждый ученик должен был сам разбираться в заданных уроках. Если он с этим не справлялся, на него так и сыпались всевозможные наказания. В этом учителя были необычайно изобретательны, и нам казалось, что к этому и сводится их задача. Ничего, кроме порки, мы от них не получали. Учитель был своего рода надсмотрщиком, надзирателем, врывающимся в мир ребенка. Мы никого из учителей не любили, досаждали им и издевались над ними как только умели. Учителя и школьники все время находились в состоянии тайной войны: мы просто решили всячески отравлять им существование, в отместку за то, что они приносят нам так мало радости.
Я часто удивлялся: неужели учителям нравилось жить в вечной вражде с нами? У нас ведь вовсе не было желания ссориться, мы приходили в школу с открытой душой, и сделать уроки содержательными было простой и благодарной задачей. Но раз война так война, — в конце концов едва ли мы были наиболее страдающей стороной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45