Посредине, под самой лампой, за большим круглым столом, сидел отец. Перед ним стоял графин. Видимо, отец сегодня угощал, — двухлитровый графин шел вкруговую и снова возвращался к нему. Рабочие слушали его с напряженным интересом. А отец сидел, откинув голову и подняв руку, и лицо его было таким одухотворенным, каким я еще ни разу его не видел. Он выделялся среди остальных. Задумчивая улыбка отца приковывала к себе все взоры. Я понял, что он рассказывал одну из тех историй, которые завоевали ему славу остроумного рассказчика. Рабочие буквально смотрели ему в рот и смеялись. Я проникся вдруг к отцу совсем новым чувством. Когда-то я его боялся, даже ненавидел. Потом я привязался к нему всем своим детским сердцем. Теперь же меня переполняла гордая радость. Я знал отца как человека малоразговорчивого. Даже в лучшие времена, когда он не отравлял нам жизнь, он всегда был молчаливым; кивал головой или же, в знак протеста, ворчал, а болтать предоставлял другим. Когда мать, радуясь, что он дома, становилась слишком словоохотливой, отец выходил из комнаты. А здесь, в трактире, он вдруг заставил всех молчать и слушать только его. Рассказ его, видимо, доставлял людям удовольствие. Все сидевшие за маленькими столиками прекратили игру и тоже смотрели на отца. Какой-то молодой рабочий откинулся на спинку стула и громко засмеялся. Мое сердце затрепетало: я испытывал гордость, ту удивительную гордость, которую способны испытывать только дети по отношению к своему отцу.
Меня не интересовало, о чем рассказывает отец. Я был в том счастливом возрасте, когда все истории кажутся одинаково увлекательными. Сильнее всего мне хотелось вернуться домой, — я знал, что мое внезапное появление в трактире помешает отцу, а возможно, и боялся, как бы он не побил меня. Но победило чувство долга. Я вошел в трактир и остановился в дверях. Один из рабочих толкнул соседа и подмигнул в мою сторону, другие обернулись и как-то загадочно рассмеялись. Отец увидел меня и замолчал. Выражение его лица сразу изменилось — оно внушало страх, предвещало грозу. Он молча поманил меня к себе. Я медленно подошел с письмом в протянутой руке, — оно должно было смягчить впечатление от моего неожиданного прихода. Меня снова начало лихорадить, я дрожал всем телом, а тут еще — от холода, или от страха, или от того и другого вместе—я напустил в штаны...
Отец взял письмо и стал читать; остальные молча за ним наблюдали. Вдруг он весь побагровел от гнева и начал читать письмо вслух. Тетя Мария предлагала ему переселиться в Калифорнию. Он может приехать один, семья переберется потом, когда он заработает на проезд. Деньги на билет для него тетя Мария предлагала прислать. Мать читала письмо нам с братом, но это место пропустила. Товарищи начали острить, а отец смеялся и ничего не говорил.
Вдруг он повернулся ко мне.
— Убирайся-ка отсюда, живо! — угрожающе сказал он, сунув письмо в карман.
Не успел я войти, в комнату, как мать с отчаянием набросилась на меня:
— Как? Отец не пришел? Разве ты его не видел? Я рассказал, что произошло. Мать горько усмехнулась.
— Ох, боже мой! При других он разыгрывает из себя барина, а свою семью заставляет голодать.
Но когда мать узнала, что отец прочитал письмо вслух, она рассердилась и начала ругаться каким-то хриплым голосом.
— Значит, это правда, мы поедем в Америку? — спросил Георг и захлопал в ладоши.
— Нет, тетя Мария отлично знает, кого приглашать к себе, а кого нет, — мрачно ответила мать.
В этот субботний вечер она не уложила нас спать, но совсем не потому, что рассчитывала послать нас в город за покупками, если отец вернется с деньгами. Она была напугана и расстроена. Ее страх и беспокойство передались и нам с братом; мы тихо сидели по углам. Когда на лестнице слышались шаги, мать вздрагивала. Она забыла уложить меня в постель, сам же я не догадался лечь, хотя весь дрожал от озноба.
Отец пришел поздно. Мы издали узнали его шаги и по походке догадались, в каком он состоянии.
— Ох, господи!—простонала мать.
С минуту отец постоял на площадке, шатаясь и отыскивая ручку двери, потом наконец вошел. Он уставился на нас оловянными глазами. В руках у него был клочок газеты. Размахивая им и многозначительно кивая головой, он направился к матери. Она со страхом и недоумением смотрела на бумагу.
— Господи! В чем я опять провинилась?—запричитала она и перебежала за стол, поближе ко мне и Георгу.
Отец злорадно оскалил зубы:
— А! Теперь, когда Ханс Йорген пришел за ответом, ты отвиливаешь! Подойди-ка к лампе!
Он подтащил ее к комоду, где стояла лампа.
— Прочти вот это вслух ребятам! — велел он и пригнул голову матери к газете.
У Георга был такой вид, будто он хотел броситься на отца, а я завизжал от страха.
— Что такое? Что я должна прочитать? — бормотала мать, ее лицо посинело от железной хватки отца.
— Так ты разыгрываешь дурочку, лицемеришь, а? «Ханс...» Ну! «Ханс йорген...» Ну-ка!
— «Ханс Йорген сел в лужу», — прочитала мать по-складам.
— Ага, вот видишь! — Отец отпустил мать.—Так ты можешь, оказывается, пробрать человека в газете? Это ты можешь?!
— Ах ты пьяная свинья! — Мать вдруг поняла все и выпрямилась. — Что за глупая причина, чтобы так грубо обращаться со мной! Это твои собутыльники подсунули тебе листок! Ни одному разумному человеку не может прийти в голову, что я написала про тебя в газету. Но тебе они внушат все что угодно, — тебе, такому умному Хансу Йоргену Андерсену!
Мать издевалась над ним. Отца передернуло. «Сейчас он набросится на нее», — подумал я. Но произошло нечто неожиданное. Он наклонил голову, хотел что-то сказать и вдруг смущенно засмеялся.
— Так, значит, ты не пишешь в газетах, мать? Ну, понятно, нет! Но ты завернула в нее завтрак, чтобы товарищи издевались надо мной.
Отец что-то бессвязно пробормотал и вдруг заплакал. Это был первый и, кажется, единственный раз, когда я видел его в таком состоянии.
— Ох, уж эти твои товарищи! — сказала мать. — Горькие пьяницы! Только и знают что распускать слюни над стаканом водки. — Голос ее был резок и полон презрения. Я никогда не слышал, чтобы она так разговаривала с отцом. — Лучше побереги свои пьяные слезы и плачь в трезвом виде, — тогда по крайней мере будет над чем поплакать. — Внезапно мать рванула клочок газеты. — Ведь тут говорится совсем о другом человеке. Ханс Йорген — это же известный политический деятель! У тебя, наверное, мания величия. Эх, ты! — Мать так хохотала, что дрожал абажур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45