Мысль о том, что отец запорет меня до смерти, была утешительной: тогда его казнят, как Струенсе и графа Брандта. Я так отдался своим мыслям, что даже не ощущал боли, а чувствовал только толчки при каждом ударе, словно ковер выколачивали.
— Это прямо... черт... знает что! — слышал я над собой и при каждом слове отца чувствовал тупой удар.
Вдруг с громким треском опрокинулся какой-то стул, и мать бросилась ко мне.
Не помню, что было дальше, но очнулся я уже в постели. Светило солнце, мать сидела возле меня, штопая мои праздничные штаны, а сестра возилась у окна с тряпичной куклой. Отца в комнате уже не было. Георг ушел играть. В тот день он избежал порки и по этому случаю положил свой пенал около моей подушки, чтобы я, если захочу, мог поиграть им, когда проснусь. Вообще же Георг считал пенал святыней, до которой не смели дотрагиваться ни я, ни сестра.
У меня на спине лежал холодный компресс, который мать время от времени меняла.
— Ну вот, уже почти все зажило, — сказала она. — Это не опасно, заживет само по себе. А вот со штанами дело хуже!
Она посмотрела на меня с таким выражением, что я невольно засмеялся.
Вскоре среди мальчишек нашего квартала стало известно, что я без единого крика добровольно дал себя высечь и потерял сознание. Им об этом рассказал Георг, и мальчишки встретили меня как героя. Однако я предпочитал держаться особняком. Если я еще кое-как мог устоять перед пощечиной, как говорилось у нас, то все же не был настолько силен, чтобы постоянно иметь дело с мальчишками из нашего квартала.
Во время моих скитаний по городу я доходил до пруда Студемаркен, который был примерно там, где теперь находится скотный рынок. Я бродил среди камышей по воде, красной, как кровь, от разложившихся водорослей, — или, как мы, мальчишки, думали, от крови утонувших моряков. Был я и у самой Западной заставы, где, по слухам, росло много кустов крыжовника. Каждый день я совершал в центр города, к озерам, прогулку, которую легко мог связать с любым поручением, и там «купался». В те времена у озер были еще естественные берега, огражденные лишь низким плетнем; мы, мальчики, на животе проползали под плетнем и окунали голову как можно глубже, чтобы намочить ворот, иначе это не считалось у нас купаньем.
Проезжая дорога представляла для меня особое очарование. Даль манила меня. Стоило мне ступить на дорогу — разумеется, лучше всего босиком, — и она уводила меня далеко-далеко. Как легко было идти вперед, и каким тяжелым казался обратный путь домой, хотя я привык к порке и перестал ее бояться.
Когда на поле пасся скот, я старался держаться подальше. Я раньше не видел коров и поэтому боялся их. И все-таки пастбище было очень соблазнительным: его ровная поверхность, без единого деревца, почему-то притягивала меня. Я отваживался доходить до самого конца поля, где начинался так называемый овечий выгон, а оттуда — до клеверных полей и лугов, в район Лерсэ, где я собирал для матери огромные желтые лютики. При виде цветов я совершенно забывал, что она не должна знать о моей прогулке.
Я добрался однажды до ровных, открытых крестьянских полей. Мы называли их «страшными полями», и слово это невольно вызывало представление о страшном чудище и темноте. И вдруг оказалось, что все здесь гораздо светлее и приятнее, чем в городе, в нашем квартале. Воздух мягко и нежно овевал меня, клевер приятно охлаждал горячие щеки, когда я ложился отдыхать, все было наполнено светом, пением птиц и жужжанием насекомых. А невдалеке, под откосом, громыхало какое-то длинное членистое существо. Со стоном и свистом оно выплевывало из трубы дым и копоть и извивалось самым невероятным образом. Это был поезд, — я видел его в первый раз.
Но больше всего я удивился, когда впервые увидел, откуда берется молоко — этот чудный, необычайно вкусный напиток, который можно пить без конца, да так и не напиться. Когда меня посылали за литром или бутылкой молока, это было целым событием. Мать напутствовала меня:
— Боже тебя упаси и сохрани отпить хоть капельку по дороге!
Конечно, я пробовал молоко, хоть и не очень-то разжирел от этого, и мать принималась бранить мошенника-лавочника за то, что он чересчур аккуратно наливает. Затем она варила кашу на воде и каждому из нас ставила по чашке молока. Увы, для самой матери не оставалось уже ни капли. Тогда я чувствовал угрызения совести и начинал горько рыдать: «Мама, мама!» Но мать не бранила меня, а целовала и приговаривала:
— Ну пей же молоко, мой мальчик, оно полезно от золотухи.
А здесь, на пастбище, молоко текло целыми ручьями, сверкая на солнце. Неподалеку от меня сидела женщина, прижавшись лбом к боку коровы, и доила ее, струи молока с певучим звоном падали прямо в ведро. Чудеснейшее белое молоко! И притом от коровы, черной, как смоль. Женщина поманила меня и дала молока. Я летел домой в восторге от этого приключения: я пил молоко, настоящее деревенское молоко! Цветы я забыл в поле, и все же чуть не произошла неприятность. Невозможно ведь было держать язык за зубами, после того как я пил молоко, настоящее деревенское молоко. А в этом отношении с матерью шутки плохи, — она всей душой ненавидела наши повадки бродяг.
Однажды утром, уходя на работу, отец забыл взять с собой бутылки с водкой и пивом или, вернее, мать забыла дать их. Она очень нервничала и не пустила Георга в школу.
— Завтра я дам тебе записку, что ты был болен, — сказала она.
— Но ведь это неправда! — возразил Георг, взглянув на нее с самым невинным видом.
— Ах ты лицемер несчастный! Сам небось не боишься соврать когда нужно! — смеясь, ответила мать. — Нет, это не будет ложью, — добавила она серьезно. — Мы этим можем только выгородить себя. А теперь поспешите, чтобы отец мог поесть блинчиков, пока они еще горячие.
Чтобы загладить перед отцом свою забывчивость, мать испекла несколько блинчиков и положила их в корзинку.
— Но смотрите не задерживайтесь по дороге. Будет скандал, если вы не поспеете к отцу до завтрака!
Она вытолкнула нас на улицу.
Вероятно, мать думала, что если мы пойдем вдвоем, то поручение непременно будет выполнено. Мы понимали всю важность этого и решительно зашагали вперед, держась за руки. Но проезжая дорога — ах, эта проезжая дорога!.. Когда мы свернули со Страндвей, мимо нас галопом промчались за город пожарные фургоны, запряженные четверкой лошадей, а за ними столб пыли и длинный хвост мальчишек, которые пели хором:
Прикроем, прикроем Броагер огнем, Пушки пальнули, давай поднажмем!
Распевая эту песенку, мальчишки отбивали такт ладонями.
Смелее стреляй, коль не хочешь в плен, Старый Фердинанд Людвигсен.
Поток подхватил нас и легко увлек за собой. Не помню, здесь ли мы бросили корзину, желая поспеть за толпой. Иногда руки действуют помимо сознания, особенно в детские годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Это прямо... черт... знает что! — слышал я над собой и при каждом слове отца чувствовал тупой удар.
Вдруг с громким треском опрокинулся какой-то стул, и мать бросилась ко мне.
Не помню, что было дальше, но очнулся я уже в постели. Светило солнце, мать сидела возле меня, штопая мои праздничные штаны, а сестра возилась у окна с тряпичной куклой. Отца в комнате уже не было. Георг ушел играть. В тот день он избежал порки и по этому случаю положил свой пенал около моей подушки, чтобы я, если захочу, мог поиграть им, когда проснусь. Вообще же Георг считал пенал святыней, до которой не смели дотрагиваться ни я, ни сестра.
У меня на спине лежал холодный компресс, который мать время от времени меняла.
— Ну вот, уже почти все зажило, — сказала она. — Это не опасно, заживет само по себе. А вот со штанами дело хуже!
Она посмотрела на меня с таким выражением, что я невольно засмеялся.
Вскоре среди мальчишек нашего квартала стало известно, что я без единого крика добровольно дал себя высечь и потерял сознание. Им об этом рассказал Георг, и мальчишки встретили меня как героя. Однако я предпочитал держаться особняком. Если я еще кое-как мог устоять перед пощечиной, как говорилось у нас, то все же не был настолько силен, чтобы постоянно иметь дело с мальчишками из нашего квартала.
Во время моих скитаний по городу я доходил до пруда Студемаркен, который был примерно там, где теперь находится скотный рынок. Я бродил среди камышей по воде, красной, как кровь, от разложившихся водорослей, — или, как мы, мальчишки, думали, от крови утонувших моряков. Был я и у самой Западной заставы, где, по слухам, росло много кустов крыжовника. Каждый день я совершал в центр города, к озерам, прогулку, которую легко мог связать с любым поручением, и там «купался». В те времена у озер были еще естественные берега, огражденные лишь низким плетнем; мы, мальчики, на животе проползали под плетнем и окунали голову как можно глубже, чтобы намочить ворот, иначе это не считалось у нас купаньем.
Проезжая дорога представляла для меня особое очарование. Даль манила меня. Стоило мне ступить на дорогу — разумеется, лучше всего босиком, — и она уводила меня далеко-далеко. Как легко было идти вперед, и каким тяжелым казался обратный путь домой, хотя я привык к порке и перестал ее бояться.
Когда на поле пасся скот, я старался держаться подальше. Я раньше не видел коров и поэтому боялся их. И все-таки пастбище было очень соблазнительным: его ровная поверхность, без единого деревца, почему-то притягивала меня. Я отваживался доходить до самого конца поля, где начинался так называемый овечий выгон, а оттуда — до клеверных полей и лугов, в район Лерсэ, где я собирал для матери огромные желтые лютики. При виде цветов я совершенно забывал, что она не должна знать о моей прогулке.
Я добрался однажды до ровных, открытых крестьянских полей. Мы называли их «страшными полями», и слово это невольно вызывало представление о страшном чудище и темноте. И вдруг оказалось, что все здесь гораздо светлее и приятнее, чем в городе, в нашем квартале. Воздух мягко и нежно овевал меня, клевер приятно охлаждал горячие щеки, когда я ложился отдыхать, все было наполнено светом, пением птиц и жужжанием насекомых. А невдалеке, под откосом, громыхало какое-то длинное членистое существо. Со стоном и свистом оно выплевывало из трубы дым и копоть и извивалось самым невероятным образом. Это был поезд, — я видел его в первый раз.
Но больше всего я удивился, когда впервые увидел, откуда берется молоко — этот чудный, необычайно вкусный напиток, который можно пить без конца, да так и не напиться. Когда меня посылали за литром или бутылкой молока, это было целым событием. Мать напутствовала меня:
— Боже тебя упаси и сохрани отпить хоть капельку по дороге!
Конечно, я пробовал молоко, хоть и не очень-то разжирел от этого, и мать принималась бранить мошенника-лавочника за то, что он чересчур аккуратно наливает. Затем она варила кашу на воде и каждому из нас ставила по чашке молока. Увы, для самой матери не оставалось уже ни капли. Тогда я чувствовал угрызения совести и начинал горько рыдать: «Мама, мама!» Но мать не бранила меня, а целовала и приговаривала:
— Ну пей же молоко, мой мальчик, оно полезно от золотухи.
А здесь, на пастбище, молоко текло целыми ручьями, сверкая на солнце. Неподалеку от меня сидела женщина, прижавшись лбом к боку коровы, и доила ее, струи молока с певучим звоном падали прямо в ведро. Чудеснейшее белое молоко! И притом от коровы, черной, как смоль. Женщина поманила меня и дала молока. Я летел домой в восторге от этого приключения: я пил молоко, настоящее деревенское молоко! Цветы я забыл в поле, и все же чуть не произошла неприятность. Невозможно ведь было держать язык за зубами, после того как я пил молоко, настоящее деревенское молоко. А в этом отношении с матерью шутки плохи, — она всей душой ненавидела наши повадки бродяг.
Однажды утром, уходя на работу, отец забыл взять с собой бутылки с водкой и пивом или, вернее, мать забыла дать их. Она очень нервничала и не пустила Георга в школу.
— Завтра я дам тебе записку, что ты был болен, — сказала она.
— Но ведь это неправда! — возразил Георг, взглянув на нее с самым невинным видом.
— Ах ты лицемер несчастный! Сам небось не боишься соврать когда нужно! — смеясь, ответила мать. — Нет, это не будет ложью, — добавила она серьезно. — Мы этим можем только выгородить себя. А теперь поспешите, чтобы отец мог поесть блинчиков, пока они еще горячие.
Чтобы загладить перед отцом свою забывчивость, мать испекла несколько блинчиков и положила их в корзинку.
— Но смотрите не задерживайтесь по дороге. Будет скандал, если вы не поспеете к отцу до завтрака!
Она вытолкнула нас на улицу.
Вероятно, мать думала, что если мы пойдем вдвоем, то поручение непременно будет выполнено. Мы понимали всю важность этого и решительно зашагали вперед, держась за руки. Но проезжая дорога — ах, эта проезжая дорога!.. Когда мы свернули со Страндвей, мимо нас галопом промчались за город пожарные фургоны, запряженные четверкой лошадей, а за ними столб пыли и длинный хвост мальчишек, которые пели хором:
Прикроем, прикроем Броагер огнем, Пушки пальнули, давай поднажмем!
Распевая эту песенку, мальчишки отбивали такт ладонями.
Смелее стреляй, коль не хочешь в плен, Старый Фердинанд Людвигсен.
Поток подхватил нас и легко увлек за собой. Не помню, здесь ли мы бросили корзину, желая поспеть за толпой. Иногда руки действуют помимо сознания, особенно в детские годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45