Любовь же без ревности, пожалуй, встречается столь же редко, как роза без шипов. Иногда ревность матери проявлялась очень бурно, — она бросала отцу в лицо тяжелые обвинения даже в нашем присутствии.
В таких случаях отец, который вообще не терпел упреков, только смеялся в ответ. Да, он очень нравился женщинам, — обычно смуглые мужчины пользуются успехом у блондинок. Свою привлекательность отец в избытке передал по наследству смуглым из детей: Георг еще в годы учения еле спасался от женщин, они не давали ему прохода. Странно, что в ревности матери проскальзывал оттенок гордости, как будто она гордилась поступками отца и одновременно с плачем упрекала его.
Я думаю, что мать, ревнуя отца к тете Марии, придавала слишком большое значение ее письмам, в которых та постоянно приглашала отца переселиться в Калифорнию, чтобы он там устроился и пробил себе дорогу. Каждый раз эти письма давали повод к сценам. А когда тетя Мария неожиданно сама приехала к нам, то дело чуть не кончилось плохо. Георг и я терпеть не могли тетку, хотя она привезла нам подарки и давала деньги на сладости. Нос у нее был в веснушках, которые, по мнению мальчишек, могли появиться лишь у того, кто бежал за бочкой с нечистотами. Когда тетя Мария разговаривала или смеялась, она вытягивала губы и становилась похожа на куклу нашей сестренки. И зубы-то у нее были вставные. На ночь она вынимала их и клала в стакан с водой, а утром чистила щеткой над кухонной раковиной.
С приездом тети Марии наступило неспокойное время: мы стали какими-то беспризорными, вечно обиженными. Часто родители выгоняли нас из комнаты, запирали двери — значит, собирались вести какие-то разговоры. Вскоре слышалась ругань, мать плакала, а мы, дети, стучались в дверь и просились к ней. Тогда отец выглядывал из комнаты и бранил нас. Соседки, собираясь кучками на лестнице, перешептывались. А однажды пришел пастор и мимоходом прикоснулся к нашим лбам кончиками пальцев. Я запомнил это потому, что терпеть не мог, когда чужие люди притрагивались ко мне.
Потом тетя Мария уехала, отец же остался с нами, видимо, не пожелал жить в Калифорнии. Все снов вошло в привычную колею, хотя мать теперь постоянно упрекала отца, и чувствовалось, что это как-то связано с тетей Марией. Но он уже не отшучивался, а сердился.
— Это ты виновата, что я здесь надрываюсь без толку, — заявлял он. — Я мог бы давно пойти там в гору, а вы потом приехали бы ко мне.
Мать сердилась и говорила:
— Приехали бы к тебе, тьфу! Нам, чего доброго, пришлось бы разыскивать тебя, если бы ты туда уехал. Ты ничем не лучше своих братьев!
Мы слыхали, что младший брат отца, дядя Кристиан, вынужден был уехать в Америку, чтобы порвать связь, которая зашла слишком далеко. А дядя Мортен — что с ним такое случилось? «Он спал на палубе при лунном свете», — говорили мои родители и многозначительно замолкали.
Дядя Мортен, самый старший из братьев отца, больше всех преуспел в жизни. Он поселился на Борнхольме в городе Рэнпе. Там у него был собственный дом с садом и небольшая мелочная торговля, которой занималась его жена. Сам же он совершал регулярные рейсы из Рэнне в Копенгаген на судне, груженном обтесанными камнями, и возвращался из столицы с другим грузом. Дядя Мортен не получил специального образования и все же стал шкипером, даже судовладельцем: у него было собственное судно — маленькая шхуна, и помощник, чтобы водить шхуну из одного порта в другой. В среднем на рейс туда и обратно уходило от двух недель до месяца. В то время высший чиновник острова зарабатывал в день столько, сколько теперь получает рабочий, то есть около десяти крон, и дядя справедливо считался состоятельным. Мы с ним почти совсем не встречались. Несмотря на то, что дядя Мортен бывал в Копенгагене каждые три недели, я видел его лишь один раз до того, как он пришел в гости и спас нас от наказания.
Я помню, что дядя Мортен был необыкновенно красивый мужчина, еще более смуглый и черноволосый, чем мой отец. Его волосы и борода были черны, как смоль, и мягки, как шелк, а кожа имела теплый медно-коричневый оттенок, какой встречается у арабов, Его высокий широкий лоб отражал свет, как блестящий медный котел. Рот с пухлыми губами был несколько перекошен, и одна рука висела неподвижно, как плеть.
— Это потому, что он спал на палубе при лунном свете, — говорила мать.— У него лунная болезнь. Бедняга вряд ли избавится от нее. Такого рода люди обычно в конце концов впадают в детство, и их приходится кормить и одевать.
Ее пророчество наполнило меня ужасом. Я тут же уставился на дядю и следил за ним все время, пока он сидел у нас в комнате. Дядя забеспокоился.
— Ты так странно уставился на меня, — сказал он и смущенно засмеялся.
— Да, он парень наблюдательный, — гордо ответил отец. — К тому же он и назван в честь тебя: пожалуй, вы даже и лицом похожи. Кстати, кому достанется твое имущество? У тебя ведь нет детей?
Дядя Мортен отрицательно покачал головой, затем поднял свой стакан и сказал:
— За твое здоровье, брат!
Они сидели за бутылкой водки, хотя нам, детям, всегда говорили, что дядя Мортен не пьет.
Дядя теперь стал чаще заходить к нам. Дело касалось брата, который жил в Америке и отказался от своего права на наследство после смерти родителей, но зато не хотел брать на себя и никаких обязательств по отношению к ним, ссылаясь на то, что живет далеко. Теперь дядя Мортен хотел, чтобы и отец подписал такой же документ.
— Тогда ты развяжешь себе руки, и все обязанности по содержанию их будут лежать на мне, — говорил дядя Мортен.
Но отец не соглашался.
— Можно отказаться от своих прав, но от обязанностей никакой документ не может меня освободить,— заявил он.
Потом дядя Мортен снова пропал. Но мы слышали, что он пил, кутил и время от времени обращался в Сконе к знахаркам и знахарям, которые лечили одним прикосновением руки.
— Это все лунная болезнь, — говорила мать. — Теперь он хочет обелить себя, — думает, что сможет искупить грехи. Но господь бог накажет его за все! А чего бог не сделает, довершит водка.
Мать редко поминала бога, и в моей душе образ дяди Мортена вызывал такой ужас, что я вскрикивал, когда ночью лунный свет падал на меня.
Единственный родственник, которого все мы действительно любили и прихода которого всегда ожидали с нетерпением, был дядя Оттерберг, но он, собственно, не приходился нам дядей, — он рос вместе с моей матерью у приемных родителей. Раньше мы всегда звали его дядей Лаурицем. Теперь же он женился, и этикет нашего круга требовал, чтобы мы называли его по фамилии. Дядя Оттерберг был каменщиком и оказался очень веселым парнем. Когда он приходил к нам, все в доме переворачивалось вверх дном. Он катал нас на плечах, подбрасывал в воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
В таких случаях отец, который вообще не терпел упреков, только смеялся в ответ. Да, он очень нравился женщинам, — обычно смуглые мужчины пользуются успехом у блондинок. Свою привлекательность отец в избытке передал по наследству смуглым из детей: Георг еще в годы учения еле спасался от женщин, они не давали ему прохода. Странно, что в ревности матери проскальзывал оттенок гордости, как будто она гордилась поступками отца и одновременно с плачем упрекала его.
Я думаю, что мать, ревнуя отца к тете Марии, придавала слишком большое значение ее письмам, в которых та постоянно приглашала отца переселиться в Калифорнию, чтобы он там устроился и пробил себе дорогу. Каждый раз эти письма давали повод к сценам. А когда тетя Мария неожиданно сама приехала к нам, то дело чуть не кончилось плохо. Георг и я терпеть не могли тетку, хотя она привезла нам подарки и давала деньги на сладости. Нос у нее был в веснушках, которые, по мнению мальчишек, могли появиться лишь у того, кто бежал за бочкой с нечистотами. Когда тетя Мария разговаривала или смеялась, она вытягивала губы и становилась похожа на куклу нашей сестренки. И зубы-то у нее были вставные. На ночь она вынимала их и клала в стакан с водой, а утром чистила щеткой над кухонной раковиной.
С приездом тети Марии наступило неспокойное время: мы стали какими-то беспризорными, вечно обиженными. Часто родители выгоняли нас из комнаты, запирали двери — значит, собирались вести какие-то разговоры. Вскоре слышалась ругань, мать плакала, а мы, дети, стучались в дверь и просились к ней. Тогда отец выглядывал из комнаты и бранил нас. Соседки, собираясь кучками на лестнице, перешептывались. А однажды пришел пастор и мимоходом прикоснулся к нашим лбам кончиками пальцев. Я запомнил это потому, что терпеть не мог, когда чужие люди притрагивались ко мне.
Потом тетя Мария уехала, отец же остался с нами, видимо, не пожелал жить в Калифорнии. Все снов вошло в привычную колею, хотя мать теперь постоянно упрекала отца, и чувствовалось, что это как-то связано с тетей Марией. Но он уже не отшучивался, а сердился.
— Это ты виновата, что я здесь надрываюсь без толку, — заявлял он. — Я мог бы давно пойти там в гору, а вы потом приехали бы ко мне.
Мать сердилась и говорила:
— Приехали бы к тебе, тьфу! Нам, чего доброго, пришлось бы разыскивать тебя, если бы ты туда уехал. Ты ничем не лучше своих братьев!
Мы слыхали, что младший брат отца, дядя Кристиан, вынужден был уехать в Америку, чтобы порвать связь, которая зашла слишком далеко. А дядя Мортен — что с ним такое случилось? «Он спал на палубе при лунном свете», — говорили мои родители и многозначительно замолкали.
Дядя Мортен, самый старший из братьев отца, больше всех преуспел в жизни. Он поселился на Борнхольме в городе Рэнпе. Там у него был собственный дом с садом и небольшая мелочная торговля, которой занималась его жена. Сам же он совершал регулярные рейсы из Рэнне в Копенгаген на судне, груженном обтесанными камнями, и возвращался из столицы с другим грузом. Дядя Мортен не получил специального образования и все же стал шкипером, даже судовладельцем: у него было собственное судно — маленькая шхуна, и помощник, чтобы водить шхуну из одного порта в другой. В среднем на рейс туда и обратно уходило от двух недель до месяца. В то время высший чиновник острова зарабатывал в день столько, сколько теперь получает рабочий, то есть около десяти крон, и дядя справедливо считался состоятельным. Мы с ним почти совсем не встречались. Несмотря на то, что дядя Мортен бывал в Копенгагене каждые три недели, я видел его лишь один раз до того, как он пришел в гости и спас нас от наказания.
Я помню, что дядя Мортен был необыкновенно красивый мужчина, еще более смуглый и черноволосый, чем мой отец. Его волосы и борода были черны, как смоль, и мягки, как шелк, а кожа имела теплый медно-коричневый оттенок, какой встречается у арабов, Его высокий широкий лоб отражал свет, как блестящий медный котел. Рот с пухлыми губами был несколько перекошен, и одна рука висела неподвижно, как плеть.
— Это потому, что он спал на палубе при лунном свете, — говорила мать.— У него лунная болезнь. Бедняга вряд ли избавится от нее. Такого рода люди обычно в конце концов впадают в детство, и их приходится кормить и одевать.
Ее пророчество наполнило меня ужасом. Я тут же уставился на дядю и следил за ним все время, пока он сидел у нас в комнате. Дядя забеспокоился.
— Ты так странно уставился на меня, — сказал он и смущенно засмеялся.
— Да, он парень наблюдательный, — гордо ответил отец. — К тому же он и назван в честь тебя: пожалуй, вы даже и лицом похожи. Кстати, кому достанется твое имущество? У тебя ведь нет детей?
Дядя Мортен отрицательно покачал головой, затем поднял свой стакан и сказал:
— За твое здоровье, брат!
Они сидели за бутылкой водки, хотя нам, детям, всегда говорили, что дядя Мортен не пьет.
Дядя теперь стал чаще заходить к нам. Дело касалось брата, который жил в Америке и отказался от своего права на наследство после смерти родителей, но зато не хотел брать на себя и никаких обязательств по отношению к ним, ссылаясь на то, что живет далеко. Теперь дядя Мортен хотел, чтобы и отец подписал такой же документ.
— Тогда ты развяжешь себе руки, и все обязанности по содержанию их будут лежать на мне, — говорил дядя Мортен.
Но отец не соглашался.
— Можно отказаться от своих прав, но от обязанностей никакой документ не может меня освободить,— заявил он.
Потом дядя Мортен снова пропал. Но мы слышали, что он пил, кутил и время от времени обращался в Сконе к знахаркам и знахарям, которые лечили одним прикосновением руки.
— Это все лунная болезнь, — говорила мать. — Теперь он хочет обелить себя, — думает, что сможет искупить грехи. Но господь бог накажет его за все! А чего бог не сделает, довершит водка.
Мать редко поминала бога, и в моей душе образ дяди Мортена вызывал такой ужас, что я вскрикивал, когда ночью лунный свет падал на меня.
Единственный родственник, которого все мы действительно любили и прихода которого всегда ожидали с нетерпением, был дядя Оттерберг, но он, собственно, не приходился нам дядей, — он рос вместе с моей матерью у приемных родителей. Раньше мы всегда звали его дядей Лаурицем. Теперь же он женился, и этикет нашего круга требовал, чтобы мы называли его по фамилии. Дядя Оттерберг был каменщиком и оказался очень веселым парнем. Когда он приходил к нам, все в доме переворачивалось вверх дном. Он катал нас на плечах, подбрасывал в воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45