Кофе оказался совсем невкусным, хотя вначале брат делал вид, что пьет с удовольствием.
— Нужно только делать большие глотки, — сказал он и поморщился. Но вдруг выплюнул все в раковину. — Корица, наверно, очень старая, — заявил он.
Ему попалась чашка с горчицей, и он принялся варить новое зелье.
— Вот это, черт возьми, должно тебе понравиться,— сказал он, когда зелье было готово, и придвинул мне чашку с таким видом, будто я был самый разборчивый человек на свете. Брат умел заставить меня — как в детстве, так и потом — делать все что угодно. Когда он со мной разговаривал таким тоном, я чувствовал, что его болтовня словно опутывает меня какой-то паутиной. В сущности, мне лучше было остеречься и не пить, — у меня уже был на этот счет горький опыт. Но разве такой малыш что-нибудь соображает? Говорят, взгляд некоторых животных парализует их жертву. Голос брата оказывал на меня точно такое же действие. Как только он обращался ко мне, я не в силах был противиться и безвольно выполнял все его, порой фантастические, выдумки.
Георг не притронулся к новому зелью. Что-то в его бегающем взгляде говорило, что он решил прекратить борьбу и придумывал только повод к отступлению.
— Ну, мне пора, а то попадет от лавочника, — сказал он. — Я отломлю только кусочек от твоего бутерброда. Ты ведь все равно ничего не ешь.
— Лучше помоги мне положить сестру в люльку, — сказал я.
Ей пора было спать, а мне надо было идти за сухарями к обеду. Но Георг заторопился. С набитым ртом он бросил мне с порога несколько приказаний, в которых изобиловали слова «дурак», «пустая башка», и сразу исчез.
Георг забрал всю еду. Я вдруг почувствовал голод — может быть, оттого, что мне ничего не осталось. Он взял мою еду со спокойной совестью, хотя мать дала ему с собой завтрак. Мой детский рассудок не мог постичь, как Георг смеет утверждать, что я никогда ничего не ем, — я ведь такой голодный! Я был голоден как волк. Мне казалось, что я умру, прежде чем придет мама. Чтобы не упасть и не ушибиться, когда наступит смерть, я улегся рядом с сестренкой. Она лежала на полу, посасывая во сне соску, и я тоже заснул.
Проснулся я оттого, что сестренка тянула меня за волосы и кричала. Должно быть, мы спали долго. В кухне стало почти темно. Малютка ужасно злилась, — наверное, потому, что не было брата; во всяком случае, мне так показалось. Она была такая же, как все. Никого не признавала, кроме Георга! Мне не удалось втащить ее в люльку, а она, словно зная, что у меня не хватает сил справиться с ней, только мешала. Если бы она немного помогла мне, я смог бы ее перенести. Сестренка прекрасно умела поднимать ручки, и тогда я обхватывал ее сзади. Но сегодня она была неподатлива и упряма. Каждый раз, как я пытался поднять ее, она сползала вниз, ударялась головой о пол, вся выгибалась и брыкалась. Крик она подняла такой, словно ее резали.
Вдруг в стенку постучали. Я знал, что у Бигума случались приступы белой горячки. Когда дочерей не было дома и никто не следил за ним, он бегал по комнате с ножом или топором в руках. Сегодня они, должно быть, забыли привязать его: он стучал совсем в другом месте, — не там, где по моим расчетам, должна была стоять скамейка. Ужас охватил меня. Я захныкал, бросился к малютке и зажал ей рот, чтобы ее крик не привлек сумасшедшего, который мог нас убить. Но она надрывалась еще отчаяннее. Из квартиры шарманщика никто не появлялся, хотя я слышал, что там бранятся. Запереть двери я не мог: мать взяла ключ с собой, чтобы я не заперся изнутри.
Я принялся молиться, но не богу, а фру Фредриксен — красивой молодой женщине, жившей над нами; она всегда так приветливо улыбалась мне при встрече. Ее муж был кучером. Он не пил вина и никогда не ссорился с женой. Все это производило впечатление на окружающих, и ее называли не «мадам», как других женщин, а «фру Фредриксен». У нее был ребенок, настоящий ангелочек, которого она катала в детской коляске. И сама она была похожа на ангела. К ней-то и обратился я с мысленной мольбой: ах, если бы она забрала нас к себе наверх, хоть бы она догадалась! Я не кричал, — я не смел кричать, боясь сумасшедшего, — но был уверен, что она услышит мою мольбу.
В комнате вдруг стало темнее. Я поднял голову и увидел, как синее, все в нарывах лицо Бигума отодвинулось от окна. В следующее мгновение он уже стоял, покачиваясь, в дверях. Было ли у него в руках оружие — не знаю. Все закружилось передо мной, как карусель. Бигум ходил взад и вперед возле двери, размахивая толстыми, распухшими руками. Его огромное одутловатое лицо дрожало, как парусина палатки от ветра. В ужасе я закричал, — закричал так, словно все рушилось вокруг меня. Затем наступил бесконечный мрак.
Я пришел в себя, услышав, что рядом кто-то всхлипывает все громче и громче. Я не смел открыть глаз, но знал, что это плачет сестренка. На лестнице сверху послышались легкие шаги, я воспринял их как спасение. Кто-то склонился над нами, ласковый голос вернул меня к жизни, все стало вновь светлым, и ужас прошел. Чьи-то руки бережно подняли меня с сестренкой и понесли наверх. «Фру Фредриксен», — догадался я, не открывая глаз.
И зачем мне было открывать их? Мне было так спокойно и приятно, как на руках у матери. На одной руке соседка держала меня, на другой сестренку, которая вцепилась мне в лицо, чтобы заставить меня сойти вниз.
— На пол, — твердила она, — на пол!
Она не хотела, чтобы я тоже сидел на руках. Мне самому вдруг стало неловко, когда я сообразил, что нахожусь в таком унизительном положении; я совсем смутился и хотел слезть.
— Сиди! — сказала, смеясь, фру Фредриксен и прижала меня к себе. — Ты что, стыдишься сидеть у меня на руках, крошка? Тебе ведь всего-навсего пять лет.
Ее слова действовали успокаивающе. Тягостное сознание ответственности свалилось с меня, как разбитые цепи. Я прижался лбом к ее шее и вдруг с облегчением почувствовал себя слабым, беспомощным ребенком. Мгновенно вся тяжесть забот была снята с моих детских плеч. Сидя на диване у фру Фредриксен, мы играли и ели печенье, и тут я неожиданно почувствовал себя таким же маленьким, как сестренка.
Это были, пожалуй, самые тяжелые минуты в моей жизни. Мой детский рассудок был опустошен, словно после бури. Нигде не встречал я такой неисчерпаемой доброты, какую излучали глаза фру Фредриксеи. Облик ее не сохранился целиком в моей памяти. Я не помню ни ее комнаты, ни ребенка. Вижу только белый лоб, обрамленный красивыми светлыми волосами, розовые, слегка впалые щеки, нежный подбородок и глаза,— вижу так ясно, будто ее добрый взгляд только вчера покоился на мне.
Как любовный пыл не сравним с пламенем пожара, так не сравним ни с чем и взгляд человеческий, — он обладает необычайной силой, иногда он клеймит, иногда ласкает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45