жужжание насекомых, как мне казалось, происходило оттого, что солнце сидело наверху, на небе, и мурлыкало от удовольствия; вдоль дороги выстроились маленькие ларьки, откуда из-за кренделей и леденцов выглядывали лица торговок, — все это доставляло мне удовольствие, и я, опьяненный радостью, совсем потерял голову. Мать то и дело одергивала меня, но я не понимал почему. От полноты переживаний я сам не замечал, что все время возбужденно болтаю. Пассажиры смеялись, и матери было неловко. Наконец она шлепнула меня, и я замолчал.
Мать, прожившая здесь большую часть своего детства, многое вспомнила сейчас. От остановки мы пошли пешком до Торбека, куда мать когда-то взяли на воспитание. Почти в каждом доме находились знакомые, с которыми ей хотелось поболтать. Но я стоял рядом и, когда мне казалось, что разговор слишком затягивается, дергал мать за руку: ботинки, которые раньше носил Георг, были мне тесны, кроме того, из подметок вылезали гвозди, отчего при ходьбе я испытывал боль. Когда мать наконец вдоволь наболталась, а какой-то рыбак забил мне гвозди в ботинках, мы решили двинуться дальше. Но тут, как нарочно, Георг куда-то исчез» В конце концов мы нашли его в гавани: он стоял в лодке, глаза его сияли от удовольствия, — он удил рыбу и наловил ее немало. Я прямо позеленел от зависти.
В лесу было гораздо интереснее. Мать рассказывала о своих приключениях в детстве. Ее посылали сюда собирать хворост или на болото за брусникой. В те времена тут водились гадюки и ужи. Мать ходила босиком и часто, почувствовав боль, смотрела, нет ли укуса, — оказывается, между пальцами ног застревали цветы. Сначала она очень боялась змей, но все обходилось благополучно. Мать говорила, и нам казалось, что лес оживает, полный ужасов и неожиданностей. Мы закусили около широкого ручья, в котором вода казалась совсем зеленой, оттого что деревья окунали в него свои залитые солнцем ветви. Георгу разрешили подойти и сунуть в воду руку. Он вернулся назад и заявил, что вода здесь стоячая, совсем как в пруду Студемаркен. Мать начала спорить: как смеет Георг говорить, что вода стоячая, когда она приводит в движение целых три фабрики! Ведь с этим ручьем связано ее детство.
Прежде чем приняться за еду, мать решила определить время по солнцу. Она отыскала тот самый холм, на котором в детстве грызла хлебную корку, села там и посмотрела на солнце. Если оно напротив знакомого ей сучка на большом буковом дереве, что склонилось над ручьем, значит — полдень. Теперь солнце стояло именно так. Как раз двенадцать часов, — каждый из нас мог убедиться в этом и по состоянию своего желудка.
Мать сняла с меня ботинки на время отдыха, и когда настала пора двигаться дальше, оказалось, что их почти невозможно надеть. Потом мы ходили по лесу, которому, казалось, не было конца. Я утомился, а мать словно не чувствовала усталости. До балаганов было все так же далеко, как прежде.
— Мы еще не скоро придем? — всхлипывая, спрашивал я.
Мать называла меня неблагодарной дрянью и тащила за руку. Помню, в конце концов я лег на землю, не в силах двигаться дальше. Этот день был такой долгий, — сказалось и нервное возбуждение, — и я заснул как убитый. Но до балаганов я все же добрался: мать отнесла меня в палатку со всякой снедью, где у нее были знакомые. Там я спал, пока они с Георгом развлекались.
У меня осталось еще одно воспоминание об этом необыкновенном дне: я просыпаюсь на стуле, мы уже дома, мать стоит передо мной на коленях и стаскивает ботинки; но глаза у меня снова слипаются.
В балаганах, о которых я мечтал, мне так ничего и не довелось увидеть — ни Петрушки, ни человека, глотающего огонь, ни канатного плясуна, — вообще никаких чудес. Но брат рассказывал об этом так живо, что мне под конец начало казаться, будто я сам видел все, — ведь я же предвкушал ожидавшие меня радости, а это подчас самое лучшее в жизни!
Сестренка любила отца. И я, когда был совсем маленьким, по-видимому, тоже любил его. Но с тех пор как я себя помню, мое отношение к нему изменилось: я стал его бояться, как мать и Георг. Отец редко бывал ласков с нами. Когда он приходил домой, мы не бросались к нему, а старались держаться в сторонке. Другие отцы весело встречали своих сыновей, когда те стремглав бежали им навстречу, а наш отец еще с порога начинал ворчать, — все ему было не так. Случалось, он приходил домой пьяный и тогда сразу же начинал расправляться с нами.
Впрочем, мы мало видели отца. Он уходил из дому часа в четыре утра, и когда возвращался вечером, то мать всегда заботилась, чтобы мы не попадались ему на глаза. Если он запаздывал, — а это случалось частенько, — то являлся в лучшем случае навеселе. Тогда в нем пробуждалась потребность заняться нашим воспитанием, и он чинил суд и расправу. Мать боялась его свинцовых кулаков и не смела вмешиваться. Но как она умела отговаривать и всячески отвлекать его! Ее добрая, чувствительная душа постоянно трепетала за нас, не хватало лишь смелости самой отразить удар.
В пьяном состоянии отец был не таким сердитым. Тогда-он походил на смешного и добродушного медведя, — не надо было только его раздражать. Обычно он прежде всего набрасывался на мать — в нем, видно, говорила нечистая совесть. Часто она и сама была в этом виновата — не могла вовремя замолчать.
Как я уже говорил, в соседний с нами подъезд переехала сестра отца, тетя Трине, с больным мужем и тремя детьми — двумя бойкими девчонками и мальчиком, который был слабоумный и к тому же ходил на костылях. Он косил глазами, а когда ему говорили что-нибудь неприятное, способен был запустить в голову костылем.
Дядя Матиас не вставал с постели, и вся семья жила на заработок тети: она мыла бутылки на пивоваренном заводе. Только один раз я видел дядю на ногах: он опирался на спинку кровати, пока ее оправляли; короткая рубашка почти не закрывала его ноги, страшно длинные и тонкие. Он всегда был мертвенно бледен и имел вид страдальца, как Христос на литографии, висевшей над маминым комодом. Сквозь редкую бороду просвечивала болезненная кожа, а когда он хрустел длинными пальцами (делал он это постоянно), казалось, они вот-вот выпадут из суставов. Мать называла дядю многострадальным человеком. Она говорила это с таким видом, что моя детская фантазия окружала его всякими ужасами.
Тетя Трине была маленького роста и еще темнее, чем отец, — черная, как смоль. С ее лица не сходила улыбка, как будто тетя жила в замкнутом волшебном мире, невидимом для остальных. Меня это удивляло, и я спросил мать, почему тетя Трине всегда такая веселая. Мать тяжко вздохнула:
— Ох, она такая бедняжка! Оставь ее в покое, ей и так порядочно достается.
— Не так уж ей плохо, — возразил отец. — Им там, на пивоваренном заводе, позволяют пить сколько угодно и даже брать с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45