Тогда подходит мать, будит меня поцелуем и говорит:
— Ах ты, мой соня, сопливый принц!
Она умывает меня и помогает одеться. Мне не приходится воевать с одеждой, не нужно даже застегивать на спине лифчик. Я притворяюсь маленьким и неловким. Мать видит мою хитрость и смеется, но не сердится. Я стою на стуле, как маленький, поднимаю вверх руки и разыгрываю из себя беспомощного. Мать смачивает и расчесывает мои непокорные кудри; надо лбом она укладывает хохолок, — так принято причесывать мальчиков. Я не могу дождаться, когда она кончит. Каждую минуту она говорит:
— Да стой же спокойно, сынок! Ну вот! — Она легонько толкает меня в спину. — Беги скорее!
И я бросаюсь наутек.
У меня есть теперь невеста — первая в жизни невеста, и это еще больше скрашивает мое существование. Она живет рядом с нами, в третьем корпусе, зовут ее Анна. У нее щеки — как румяные яблочки, а локоны золотые. Ей четыре года, и мы скоро поженимся. Когда к пятидесяти эре, что лежат у меня в копилке, прибавятся еще двадцать пять, мы сыграем свадьбу. Пятьдесят эре — результат моего усердного труда и экономии чуть не с самого дня рождения. Двадцать пять эре можно добыть гораздо легче, — вот как велик оптимизм бедняка.
До третьего корпуса целое путешествие — сто метров или даже двести. Дорога не близкая, а для любящего сердца она кажется прямо бесконечной. Несчастлив был день, все представлялось мне лишенным смысла, если я не обменивался утренним поцелуем с моей любимой. Но вот наконец мы сидим на лестнице, обняв друг друга за шею, и маленькая Анна спрашивает:
— Ну что? У тебя есть двадцать пять эре?
— Я скоро получу их, — говорю я и, подражая отцу, киваю при каждом слове.
— Мы купим тогда много конфет, — говорит маленькая Анна, воображающая, что все деньги следует тратить на сласти.
— Нет, деньги нужны на квартиру, на еду и на лотерейный билет, — отвечаю я поучительно.
— По-твоему, они нужны и на водку?—спрашивает Анна. — Нет, только не на водку, а на конфеты!
Она кладет свои маленькие ручки мне на плечи и кричит: «Хочу конфет!» — прямо мне в лицо. Я заметил, наблюдая за сестрой и матерью, что, когда дело касается лакомств, женщины не знают меры.
Маленькая Анна не дает мне покоя. Двадцать пять эре нужно достать во что бы то ни стало! Просить у матери бесполезно: хотя она часто подшучивает над моей привязанностью к маленькой Анне, на самом же деле ей не нравится наша дружба. Георг, у которого иногда водятся деньги, — откуда он их только достает! — лишь насмехается над моей влюбленностью. Нужно добыть деньги самому, иного выхода нет. А как? Я, правда, могу работать, но зарабатывать деньги пока не научился. Мысленно я перебираю все способы. Можно найти деньги; вытащить их из ящика лавочника, когда тот отвернется; взять из кошелька, когда отец крепко спит... Теперь я даже жду, чтобы отец вернулся домой пьяным, хотя это для нас большое несчастье.
Но и самая богатая фантазия не способна принести мне двадцать пять эре, и в своей беде я снова обращаюсь к Георгу.
— Ты рехнулся! — восклицает он и все же соглашается помочь мне. — Ну ладно, только ты должен вернуть мне деньги, когда вырастешь. И никому не рассказывай, что получил их от меня; скажи, что нашел.
Когда я явился с двадцатью пятью эре и потребовал изъятия из копилки всех своих денег, у матери даже лицо вытянулось. Она пыталась замять дело, допрашивала, откуда я взял деньги, но я упрямо молчал. Мне придавало силы то, что у окна стоял Георг и украдкой грозил мне. Наконец матери пришлось сдаться, — она созналась, что истратила деньги давным-давно, в тяжелые времена, и теперь у нее нет ни эре.
Тут уж возразить было нечего. С плохих времен взятки гладки: они прошли, и вспоминать о них никому не хотелось. Мне, впрочем, деньги так и не понадобились. Маленькая Анна, должно быть, уже чувствовала, что мои финансовые дела не в порядке. Когда на следующее утро я вприпрыжку подбежал к ней, она стояла в подъезде и целовала другого мальчишку — противного сопляка, у которого текло из носа.
Это было первое поражение, которое я потерпел от женщины, и я очень близко принял его к сердцу. Мать порядком стыдила меня.
— Есть о чем реветь! — говорила она. — Вот дурачок! Поцелуй лучше мать — по крайней мере не будешь обманут. Как ни длинен нос у твоей матери, но из него хоть не течет, он не сопливый.
Потом она поцеловала меня и пошутила, что ее огромный нос мешает нам приблизиться друг к другу.
Я очень нуждался в заботах матери, и как хорошо, что она была дома! Георг же не находил в этом ничего приятного.
— Чувствуешь себя гораздо свободнее, когда ее нет,— говорил он.—Но тебе, конечно, надо цепляться за юбку! Ты ведь еще сосунок!
Меня нисколько не трогало, что он называл меня «дураком» или «сосунком». Он никогда ко мне хорошо не относился, и, возможно, поэтому я старался ни в чем от него не зависеть. Я уже не верил слепо всему, что говорил Георг. Но он по-прежнему умел заставить меня сделать любую глупость, и я невольно восхищался им.
Гёорг был способный малый, он ни перед чем не отступал, даже не особенно боялся кулаков отца.
— Хочешь, я дам себя выпороть вместо тебя, — предлагал он, когда затевал что-нибудь, а я боялся расправы.
Георг храбро переносил порку. Но когда его наказывали, это болезненно на меня действовало. Занесенная рука отца вселяла в меня ужас, я корчился и кричал при каждом ударе, который доставался брату.
— Черт побери! Раз ты так кричишь, тебе тоже придется всыпать, — сказал однажды отец и положил меня поперек стула.
Правда, он сек не больно, но когда все кончилось, я испытал даже некоторое облегчение оттого, что получил свою долю порки.
Мне жилось довольно трудно, и я мечтал стать «уличным мальчишкой», но страшился наказания. Теперь понятие «уличный мальчишка» исчезло вместе со многими другими отрицательными явлениями жизни, но тогда это было равнозначно понятию «мальчик, преследуемый полицией». В нашем квартале жило много таких резвых мальчишек, и полиция следила за ними. Как только появлялись полицейские, все прятались. Обычно двое полицейских входили в подъезд, а двое других стерегли выходы: полиция устраивала облавы, чтобы поймать и допросить озорников. Мать прятала нас, чтобы не иметь неприятностей от жильцов. Однажды, когда полицейский появился прямо под нашими окнами, мать спрятала нас, мальчиков, в шкаф.
— Слава богу, он пошел к Нильсенам, — шепнула она, выпуская нас, — Пусть они теперь отвечают за свои проделки, эти бандиты.
Я вспоминаю о многих наших злых проказах, но не помню, чтобы дело доходило до полиции. У нас был свой домашний надзор: отец немилосердно сек нас, если узнавал, что мы опять появлялись в компании сыновей шарманщика. И в этом отношении мать стояла целиком на стороне отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Ах ты, мой соня, сопливый принц!
Она умывает меня и помогает одеться. Мне не приходится воевать с одеждой, не нужно даже застегивать на спине лифчик. Я притворяюсь маленьким и неловким. Мать видит мою хитрость и смеется, но не сердится. Я стою на стуле, как маленький, поднимаю вверх руки и разыгрываю из себя беспомощного. Мать смачивает и расчесывает мои непокорные кудри; надо лбом она укладывает хохолок, — так принято причесывать мальчиков. Я не могу дождаться, когда она кончит. Каждую минуту она говорит:
— Да стой же спокойно, сынок! Ну вот! — Она легонько толкает меня в спину. — Беги скорее!
И я бросаюсь наутек.
У меня есть теперь невеста — первая в жизни невеста, и это еще больше скрашивает мое существование. Она живет рядом с нами, в третьем корпусе, зовут ее Анна. У нее щеки — как румяные яблочки, а локоны золотые. Ей четыре года, и мы скоро поженимся. Когда к пятидесяти эре, что лежат у меня в копилке, прибавятся еще двадцать пять, мы сыграем свадьбу. Пятьдесят эре — результат моего усердного труда и экономии чуть не с самого дня рождения. Двадцать пять эре можно добыть гораздо легче, — вот как велик оптимизм бедняка.
До третьего корпуса целое путешествие — сто метров или даже двести. Дорога не близкая, а для любящего сердца она кажется прямо бесконечной. Несчастлив был день, все представлялось мне лишенным смысла, если я не обменивался утренним поцелуем с моей любимой. Но вот наконец мы сидим на лестнице, обняв друг друга за шею, и маленькая Анна спрашивает:
— Ну что? У тебя есть двадцать пять эре?
— Я скоро получу их, — говорю я и, подражая отцу, киваю при каждом слове.
— Мы купим тогда много конфет, — говорит маленькая Анна, воображающая, что все деньги следует тратить на сласти.
— Нет, деньги нужны на квартиру, на еду и на лотерейный билет, — отвечаю я поучительно.
— По-твоему, они нужны и на водку?—спрашивает Анна. — Нет, только не на водку, а на конфеты!
Она кладет свои маленькие ручки мне на плечи и кричит: «Хочу конфет!» — прямо мне в лицо. Я заметил, наблюдая за сестрой и матерью, что, когда дело касается лакомств, женщины не знают меры.
Маленькая Анна не дает мне покоя. Двадцать пять эре нужно достать во что бы то ни стало! Просить у матери бесполезно: хотя она часто подшучивает над моей привязанностью к маленькой Анне, на самом же деле ей не нравится наша дружба. Георг, у которого иногда водятся деньги, — откуда он их только достает! — лишь насмехается над моей влюбленностью. Нужно добыть деньги самому, иного выхода нет. А как? Я, правда, могу работать, но зарабатывать деньги пока не научился. Мысленно я перебираю все способы. Можно найти деньги; вытащить их из ящика лавочника, когда тот отвернется; взять из кошелька, когда отец крепко спит... Теперь я даже жду, чтобы отец вернулся домой пьяным, хотя это для нас большое несчастье.
Но и самая богатая фантазия не способна принести мне двадцать пять эре, и в своей беде я снова обращаюсь к Георгу.
— Ты рехнулся! — восклицает он и все же соглашается помочь мне. — Ну ладно, только ты должен вернуть мне деньги, когда вырастешь. И никому не рассказывай, что получил их от меня; скажи, что нашел.
Когда я явился с двадцатью пятью эре и потребовал изъятия из копилки всех своих денег, у матери даже лицо вытянулось. Она пыталась замять дело, допрашивала, откуда я взял деньги, но я упрямо молчал. Мне придавало силы то, что у окна стоял Георг и украдкой грозил мне. Наконец матери пришлось сдаться, — она созналась, что истратила деньги давным-давно, в тяжелые времена, и теперь у нее нет ни эре.
Тут уж возразить было нечего. С плохих времен взятки гладки: они прошли, и вспоминать о них никому не хотелось. Мне, впрочем, деньги так и не понадобились. Маленькая Анна, должно быть, уже чувствовала, что мои финансовые дела не в порядке. Когда на следующее утро я вприпрыжку подбежал к ней, она стояла в подъезде и целовала другого мальчишку — противного сопляка, у которого текло из носа.
Это было первое поражение, которое я потерпел от женщины, и я очень близко принял его к сердцу. Мать порядком стыдила меня.
— Есть о чем реветь! — говорила она. — Вот дурачок! Поцелуй лучше мать — по крайней мере не будешь обманут. Как ни длинен нос у твоей матери, но из него хоть не течет, он не сопливый.
Потом она поцеловала меня и пошутила, что ее огромный нос мешает нам приблизиться друг к другу.
Я очень нуждался в заботах матери, и как хорошо, что она была дома! Георг же не находил в этом ничего приятного.
— Чувствуешь себя гораздо свободнее, когда ее нет,— говорил он.—Но тебе, конечно, надо цепляться за юбку! Ты ведь еще сосунок!
Меня нисколько не трогало, что он называл меня «дураком» или «сосунком». Он никогда ко мне хорошо не относился, и, возможно, поэтому я старался ни в чем от него не зависеть. Я уже не верил слепо всему, что говорил Георг. Но он по-прежнему умел заставить меня сделать любую глупость, и я невольно восхищался им.
Гёорг был способный малый, он ни перед чем не отступал, даже не особенно боялся кулаков отца.
— Хочешь, я дам себя выпороть вместо тебя, — предлагал он, когда затевал что-нибудь, а я боялся расправы.
Георг храбро переносил порку. Но когда его наказывали, это болезненно на меня действовало. Занесенная рука отца вселяла в меня ужас, я корчился и кричал при каждом ударе, который доставался брату.
— Черт побери! Раз ты так кричишь, тебе тоже придется всыпать, — сказал однажды отец и положил меня поперек стула.
Правда, он сек не больно, но когда все кончилось, я испытал даже некоторое облегчение оттого, что получил свою долю порки.
Мне жилось довольно трудно, и я мечтал стать «уличным мальчишкой», но страшился наказания. Теперь понятие «уличный мальчишка» исчезло вместе со многими другими отрицательными явлениями жизни, но тогда это было равнозначно понятию «мальчик, преследуемый полицией». В нашем квартале жило много таких резвых мальчишек, и полиция следила за ними. Как только появлялись полицейские, все прятались. Обычно двое полицейских входили в подъезд, а двое других стерегли выходы: полиция устраивала облавы, чтобы поймать и допросить озорников. Мать прятала нас, чтобы не иметь неприятностей от жильцов. Однажды, когда полицейский появился прямо под нашими окнами, мать спрятала нас, мальчиков, в шкаф.
— Слава богу, он пошел к Нильсенам, — шепнула она, выпуская нас, — Пусть они теперь отвечают за свои проделки, эти бандиты.
Я вспоминаю о многих наших злых проказах, но не помню, чтобы дело доходило до полиции. У нас был свой домашний надзор: отец немилосердно сек нас, если узнавал, что мы опять появлялись в компании сыновей шарманщика. И в этом отношении мать стояла целиком на стороне отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45