А теперь она угрожала, что расскажет все отцу, хотя я совсем не был виноват. Ведь я поступил так с лучшими намерениями — хотел побить воришку. Мне стало очень обидно. От обиды я повернулся к ней спиной и уткнулся лбом в ствол дерева.
Мать, видно, сразу раскаялась в своих необдуманных словах и ласково заговорила со мной. Когда это не подействовало, она повернула меня к себе и улыбнулась. Но я устоял и перед ее ясной улыбкой.
— Тогда я тоже расскажу о тебе, — сказал я зло, убежал и спрятался в общей прачечной, где заполз под большую лоханку. Мадам Сандру пришла и вытащила меня оттуда.
— Иди сюда, малыш, — сказала она. — Сейчас он получит мятые ягоды.
Она всегда говорила мне не ты, а «он», и была такая смешная, что я невольно сдался. Вишни были собраны и вымыты, самые мятые достались соседской детворе, а я получил от матери полную тарелку. Однако прошло довольно много времени, прежде чем я простил ей обиду. Совершенно забыть об этом я никогда не мог.
Вымытые ягоды быстро портились, и их пришлось продать с убытком. Вполне естественно, что убыток понесла мать, и в ближайшее воскресенье прогулка снова была отменена. А на следующей неделе что-то приключилось с Георгом. В чем было дело, я так и не понял, но матери пришлось взять его от лавочника, заплатив несколько крон. Когда я приставал с расспросами, мать загадочно и печально молчала, а Георг отвечал:
— О, это просто возмещение убытков, дурак! Пришлось довольствоваться таким ответом.
В следующее воскресенье прогулка снова не состоялась, и нам пришлось всячески скрывать свое разочарование — иначе мать принималась плакать, сердясь на нас обоих. Если раньше я не знал, что значит чувствовать себя несчастным, то прекрасно понял это теперь.
Но затем случилось нечто такое, что мать справедливо назвала чудом. Отец прислал денег — целых десять крон, — и мать совершенно преобразилась. Она вела себя так, будто выиграла в лотерею огромное состояние. Собственно говоря, деньги были не для нас, а на продление отцовского лотерейного билета. Но так как мать уже уплатила взнос, то мы могли истратить эти десять крон на себя, — истратить самым чудесным образом.
— Если б отец знал, что мы поедем в лес на его трудовые гроши, он бы позеленел от злости, — сказала мать, увязывая корзину с продуктами.
Я проснулся в предчувствии чего-то необыкновенного. В такой день не надо будить — встаешь сам. Какое-то золотистое сияние окутывает тебя, и когда открываешь глаза, то кажется, что воздух пронизан особым светом. Потом сразу вспоминаешь, в чем дело. Мысль о предстоящем удовольствии взрывается, как бомба, вспыхивает фейерверком и брызжет во все стороны.
— Мы едем в лес! Сегодня мы едем в лес! Тра-ля-ля! —- Ну перестань же! Надоел! — кричит мать из кухни. — Лучше оденься поскорее, чтобы успеть отнести сестру.
Куда мы ее отнесли, я забыл, по всей вероятности, оставили на попечении тети Трине, которая недавно переехала в соседний подъезд. Хорошо, что сестра пристроена, сегодня мне не за кем следить, не за что отвечать, — я сам себе хозяин! Какое чудесное ощущение! Тра-ля-ля!
Получилось так, что Нильсены тоже захотели поехать в лес именно в это воскресенье и повидаться с одним человеком, который летом работал там музыкантом на каруселях. Но мать не хотела знаться с Нильсенами. Людвиг, их младший сын, научил Георга обсчитывать лавочника. Теперь с этим должно быть покончено. «Боже упаси, если я увижу вас с этими негодяями!»— сказала мать.
Нильсены тоже встали рано, — боялись, наверное, что мы их опередим.
— Мы не будем сейчас резать хлеб, — прошептала мать, — а уложим его целиком в корзину. Тогда он не так высохнет. — Усердно работая, она смеялась, говорила шепотом и шикала на нас, как будто Нильсены могли услышать. Она вела себя совсем как молоденькая, и я очень любил ее в такие минуть!, она казалась мне старшей сестрой. Но смешно: неужели она всерьез думала, что у стен есть уши! Какой только снеди не набрала мать! Была тут баночка с анчоусами, настоящие борнхольмские копчушки, редиска, по холодному блинчику на каждого, чашка с маслом, завернутая в большой лист лопуха из канавы около Страндвей, хлеб из пекарни — и пеклеванный и с маком, — за которым я впервые сбегал саМ.
Было еще утро, но у Триангля уже стояли экипажи с парусиновым верхом, украшенные датскими флажками. Скоро наш экипаж был полон, и мы покатили по Страндвей.
Начало дороги было мне хорошо знакомо. Слева стояли дома Общества Врачей, упиравшиеся в Восточное поле. Справа тянулось садоводство Лэве, которое я с мальчишками из нашего квартала частенько навещал. Затем начиналась дорога, ведущая к каменоломне, — по ней я ходил много раз; в конце ее внезапно открывался вид на Эресунн и парусники, залитые солнцем.
До этого места нам разрешалось ходить. Затем на Страндвей показались знакомые черные бочки с водой, установленные на высоких столбах. Вся дорога была покрыта толстым, в несколько дюймов слоем пыли, густым облаком окутывавшей все вокруг; здесь я не раз бродил босиком и до крови ранил ноги осколками стекла, предательски скрывавшимися в мягкой дорожной пыли.
Узнавая знакомые места, я вслух выражал свой восторг. С высоты экипажа этот мир казался мне каким-то иным, более значительным. И, кажется, я ликовал не в меру громко: матери приходилось все время на меня шикать.
Но дальше, за домом бургомистра Вибе, начинался новый, неведомый мне мир, — так по крайней мере считала мать. Георг то и дело толкал меня ногой и подмигивал, чтобы я не проговорился. Дело в том, что однажды, когда мы остались дома одни и должны были смотреть за маленькой сестрой, Георг бросил ее с другими детьми, а сами мы удрали. Но преступление состояло не только в этом. В неизвестном месте — далеко-далеко отсюда, почти на самом краю света — мы забрались в сад одной виллы и обтрясли сливовое дерево. Мы были застигнуты врасплох хозяином виллы, который задал нам трепку, но благополучно вернулись домой; мать так ничего и не узнала, — казалось бы, все в полном порядке. Однако теперь Георг опасался моего легкомыслия и болтливости: я никогда особенно не умел хитрить, — Георг даже собирался применить силу, лишь бы заткнуть мне рот. А мать с удивлением смотрела на нас.
Наконец мы и в самом деле вступили в новый мир, где я никогда еще не бывал. Воды пролива порой плескались у самой дороги, а по другую сторону от нее леса чередовались с полями, на которых паслись коровы и лошади и раскинулись большие крестьянские хутора;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Мать, видно, сразу раскаялась в своих необдуманных словах и ласково заговорила со мной. Когда это не подействовало, она повернула меня к себе и улыбнулась. Но я устоял и перед ее ясной улыбкой.
— Тогда я тоже расскажу о тебе, — сказал я зло, убежал и спрятался в общей прачечной, где заполз под большую лоханку. Мадам Сандру пришла и вытащила меня оттуда.
— Иди сюда, малыш, — сказала она. — Сейчас он получит мятые ягоды.
Она всегда говорила мне не ты, а «он», и была такая смешная, что я невольно сдался. Вишни были собраны и вымыты, самые мятые достались соседской детворе, а я получил от матери полную тарелку. Однако прошло довольно много времени, прежде чем я простил ей обиду. Совершенно забыть об этом я никогда не мог.
Вымытые ягоды быстро портились, и их пришлось продать с убытком. Вполне естественно, что убыток понесла мать, и в ближайшее воскресенье прогулка снова была отменена. А на следующей неделе что-то приключилось с Георгом. В чем было дело, я так и не понял, но матери пришлось взять его от лавочника, заплатив несколько крон. Когда я приставал с расспросами, мать загадочно и печально молчала, а Георг отвечал:
— О, это просто возмещение убытков, дурак! Пришлось довольствоваться таким ответом.
В следующее воскресенье прогулка снова не состоялась, и нам пришлось всячески скрывать свое разочарование — иначе мать принималась плакать, сердясь на нас обоих. Если раньше я не знал, что значит чувствовать себя несчастным, то прекрасно понял это теперь.
Но затем случилось нечто такое, что мать справедливо назвала чудом. Отец прислал денег — целых десять крон, — и мать совершенно преобразилась. Она вела себя так, будто выиграла в лотерею огромное состояние. Собственно говоря, деньги были не для нас, а на продление отцовского лотерейного билета. Но так как мать уже уплатила взнос, то мы могли истратить эти десять крон на себя, — истратить самым чудесным образом.
— Если б отец знал, что мы поедем в лес на его трудовые гроши, он бы позеленел от злости, — сказала мать, увязывая корзину с продуктами.
Я проснулся в предчувствии чего-то необыкновенного. В такой день не надо будить — встаешь сам. Какое-то золотистое сияние окутывает тебя, и когда открываешь глаза, то кажется, что воздух пронизан особым светом. Потом сразу вспоминаешь, в чем дело. Мысль о предстоящем удовольствии взрывается, как бомба, вспыхивает фейерверком и брызжет во все стороны.
— Мы едем в лес! Сегодня мы едем в лес! Тра-ля-ля! —- Ну перестань же! Надоел! — кричит мать из кухни. — Лучше оденься поскорее, чтобы успеть отнести сестру.
Куда мы ее отнесли, я забыл, по всей вероятности, оставили на попечении тети Трине, которая недавно переехала в соседний подъезд. Хорошо, что сестра пристроена, сегодня мне не за кем следить, не за что отвечать, — я сам себе хозяин! Какое чудесное ощущение! Тра-ля-ля!
Получилось так, что Нильсены тоже захотели поехать в лес именно в это воскресенье и повидаться с одним человеком, который летом работал там музыкантом на каруселях. Но мать не хотела знаться с Нильсенами. Людвиг, их младший сын, научил Георга обсчитывать лавочника. Теперь с этим должно быть покончено. «Боже упаси, если я увижу вас с этими негодяями!»— сказала мать.
Нильсены тоже встали рано, — боялись, наверное, что мы их опередим.
— Мы не будем сейчас резать хлеб, — прошептала мать, — а уложим его целиком в корзину. Тогда он не так высохнет. — Усердно работая, она смеялась, говорила шепотом и шикала на нас, как будто Нильсены могли услышать. Она вела себя совсем как молоденькая, и я очень любил ее в такие минуть!, она казалась мне старшей сестрой. Но смешно: неужели она всерьез думала, что у стен есть уши! Какой только снеди не набрала мать! Была тут баночка с анчоусами, настоящие борнхольмские копчушки, редиска, по холодному блинчику на каждого, чашка с маслом, завернутая в большой лист лопуха из канавы около Страндвей, хлеб из пекарни — и пеклеванный и с маком, — за которым я впервые сбегал саМ.
Было еще утро, но у Триангля уже стояли экипажи с парусиновым верхом, украшенные датскими флажками. Скоро наш экипаж был полон, и мы покатили по Страндвей.
Начало дороги было мне хорошо знакомо. Слева стояли дома Общества Врачей, упиравшиеся в Восточное поле. Справа тянулось садоводство Лэве, которое я с мальчишками из нашего квартала частенько навещал. Затем начиналась дорога, ведущая к каменоломне, — по ней я ходил много раз; в конце ее внезапно открывался вид на Эресунн и парусники, залитые солнцем.
До этого места нам разрешалось ходить. Затем на Страндвей показались знакомые черные бочки с водой, установленные на высоких столбах. Вся дорога была покрыта толстым, в несколько дюймов слоем пыли, густым облаком окутывавшей все вокруг; здесь я не раз бродил босиком и до крови ранил ноги осколками стекла, предательски скрывавшимися в мягкой дорожной пыли.
Узнавая знакомые места, я вслух выражал свой восторг. С высоты экипажа этот мир казался мне каким-то иным, более значительным. И, кажется, я ликовал не в меру громко: матери приходилось все время на меня шикать.
Но дальше, за домом бургомистра Вибе, начинался новый, неведомый мне мир, — так по крайней мере считала мать. Георг то и дело толкал меня ногой и подмигивал, чтобы я не проговорился. Дело в том, что однажды, когда мы остались дома одни и должны были смотреть за маленькой сестрой, Георг бросил ее с другими детьми, а сами мы удрали. Но преступление состояло не только в этом. В неизвестном месте — далеко-далеко отсюда, почти на самом краю света — мы забрались в сад одной виллы и обтрясли сливовое дерево. Мы были застигнуты врасплох хозяином виллы, который задал нам трепку, но благополучно вернулись домой; мать так ничего и не узнала, — казалось бы, все в полном порядке. Однако теперь Георг опасался моего легкомыслия и болтливости: я никогда особенно не умел хитрить, — Георг даже собирался применить силу, лишь бы заткнуть мне рот. А мать с удивлением смотрела на нас.
Наконец мы и в самом деле вступили в новый мир, где я никогда еще не бывал. Воды пролива порой плескались у самой дороги, а по другую сторону от нее леса чередовались с полями, на которых паслись коровы и лошади и раскинулись большие крестьянские хутора;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45