Мало того: я научился— правда, довольно поздно — выдавать себя за оптимиста. Людям необходим оптимизм, и они радуются когда видят его в других.
Можно ли удивляться тому, что все события детства запоминаются так ясно, как будто они произошли только вчера? Ребенку все кажется необыкновенно ярким, он воспринимает сердцем, разум его еще совершенно чист и нетронут, — поэтому всякое впечатление детства оставляет след, иногда неизгладимый.
Конечно, память сохраняет только наиболее существенное, или, вернее — именно то, что было существенным тогда. Теперь, когда вспоминаешь, многое кажется пустяками, а в детстве это представлялось значительным. Душа ребенка имеет собственные законы развития, совершенно иные, чем у взрослых.
Теперь я уже достаточно подрос и понимаю, что такое воспитание: это стремление взрослых из каких-либо соображений, — по привычке или ради удобства, — заставить ребенка сделать что-нибудь. Все поучения старших вызывают во мне только досаду, — я замыкаюсь в себе, становлюсь глухим к их речам, не обращаю на них никакого внимания. Труднее противиться таким непосредственным способам воспитания, как порка. Большинство родителей, особенно отцы, воображают, что они являются своего рода верховной властью, когда наказывают своих детей, то есть секут их. Тот, кто воспитывает, всегда прибегает к лицемерию. Об отцах в особенности с полным правом можно сказать, что по большей части их заботы о будущности ребенка, обо всем его поведении, когда он вырастет, есть лицемерие, попытка втереть очки окружающим, а иногда и «высшим силам», представить себя в более выгодном свете.
Отец особенно настойчиво говорил о «воспитании» главным образом в тех случаях, когда его собственные поступки бывали далеко не безупречны. Он часто повторял: «Если человек ничего не в состоянии дать своим детям, то по крайней мере он должен хорошо воспитать их. Во всяком случае, им не придется жаловаться на плохое воспитание».
Это звучало довольно двусмысленно. То состояние, в котором он обычно находился, когда в нем просыпался воспитатель, могло вызвать и смех и слезы.
Под «воспитанием» отец понимал порку, холодно рассчитанные удары розги, сопровождаемые уговорами и поучениями. Когда отец приходил в ярость, он бил вслепую — по голове, по чему попало. Это причиняло нам боль, но не вызывало злобы. Человек выходит из себя и тогда начинает драться, — это может случиться с каждым, и в таких случаях мы легко прощали отцу. Но один вид отца, когда он с холодной жестокостью порол нас, вызывал ненависть и жажду мести.
Когда отец бывал пьян, мать говорила, что он «одурел»,— именно тогда он начинал разыгрывать роль главы семейства и кормильца. Он садился на диван и устраивал «судный день». Начиналось обычно с того, что отец произносил речь об ответственности и долге и при этом вспоминал наши старые грехи, которые мы считали давно забытыми, поскольку уже понесли за них наказание, и всякое напоминание об этом считали вопиющей несправедливостью. Выискивал он и новые проступки, разглагольствуя до тех пор, пока не удавалось к чему-нибудь придраться. Тогда мы подвергались перекрестному допросу, ибо в каждом отце отчасти сидит следователь, нередко даже своего рода инквизитор. Наконец на сцену появлялись розги. Движения руки, которой отец отвешивал удары, вызывали в нас ненависть и возмущение. Бывали минуты, когда мы хотели, чтобы с отцом приключилось несчастье.
Отец раз навсегда вбил себе в голову, что и я и брат ужасно испорчены, и торжественно заявлял, что его «тяжкий отцовский долг» — вернуть нас на путь истинный, С выражением смертельной сгорби, — такое выражение считают необходимым даже трезвые отцы, — он брался за розги и выполнял свой «тяжкий отцовский долг»; все это вызывало во мне презрение, почти заглушавшее боль. После порки отец обыкновенно тотчас уходил спать. Однажды вечером Георг, которого отец только что высек, плюнул на горячую печку и сказал:
— Вот свинья!
Отец едва успел закрыть за собой дверь. Восклицание брата было, несомненно, рассчитано на то, что отец его услышит. Георг так возмутился, что ему было совершенно безразлично, какие кары могут постичь его, он хотел лишь уколоть отца. Слышал ли отец его возглас? Он задержался немного за притворенной дверью, потом плотно закрыл ее, а мать глубоко и облегченно вздохнула. Она ничего не сказала брату, и я был очень благодарен ей за то, что она не стала, исходя из ложного понимания своего долга, читать нам нравоучения.
Однажды и во мне, малыше, проснулся дух протеста.
— За что ты бьешь меня? — спросил я с ревом, когда отец несправедливо меня наказал.
Отец опустил руку, — он был поражен моей смелостью.
— За что я бью тебя? Ты спрашиваешь, за что я тебя секу?
Вопрос застал его врасплох. Но вот он придумал ответ и с озабоченным видом покачал головой:
— Меня пороли родители, когда я был мальчишкой, и я буду пороть вас. Детей нужно воспитывать — это всякому ясно!
Он покачивал головой и размахивал розгой.
Все же он чувствовал себя не совсем уверенно и никак не мог снова приняться за порку. Я понял это и решил добиться победы, хотя все еще лежал поперек стула.
— Я ведь ничего не сделал! — сказал я с тем глубоким возмущением, которое появляется у детей, когда с ними поступают несправедливо.
— «Ничего не сделал, ничего не сделал!» Хе! Ну так это будет за все те разы, когда ты провинился и не получил наказания. Порка никогда не помешает.
— Да, есть люди, которые думают, что лучше бить других, чем самим быть битыми, — вставила мать, которая возилась у окна с горшками герани. Голос ее дрожал.
Отец поднял меня и поставил на пол.
— Мать думает, что мне самому иногда не мешало бы всыпать хорошенько, — улыбаясь, сказал он. — Но что же делать, если нет человека, который мог бы высечь меня?
Я вздрогнул от удивления. Неужели отец сильнее всех?
Но упорство и горечь снова овладели мною. Я чувствовал потребность унизить отца, может быть даже пригрозить ему.
— А бог может, он гораздо сильнее тебя, — заявил я. Отец притих и задумался, выражение его лица сразу изменилось. Наконец он засмеялся и, кивнув головой, сказал:
— Вот это ты правильно сказал! Пожалуй, за это тебе стоит дать пять эре! — И он вынул шведский замшевый кошелек с молнией.
Теория эволюции, когда-то потрясавшая умы, теперь служит тормозом для развития. Согласно этой теории развитие должно представлять собой незаметный, крайне медленный процесс, состоящий из бесконечно большого числа малых шагов вперед. Эта теория была в значительной мере усвоена и рабочим движением., Но к миру ребенка она совершенно не применима. Каждой новой ступени развития ребенка предшествует продолжительное собирание сил, зарядка, а затем следует, так сказать, взрыв, скачок вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Можно ли удивляться тому, что все события детства запоминаются так ясно, как будто они произошли только вчера? Ребенку все кажется необыкновенно ярким, он воспринимает сердцем, разум его еще совершенно чист и нетронут, — поэтому всякое впечатление детства оставляет след, иногда неизгладимый.
Конечно, память сохраняет только наиболее существенное, или, вернее — именно то, что было существенным тогда. Теперь, когда вспоминаешь, многое кажется пустяками, а в детстве это представлялось значительным. Душа ребенка имеет собственные законы развития, совершенно иные, чем у взрослых.
Теперь я уже достаточно подрос и понимаю, что такое воспитание: это стремление взрослых из каких-либо соображений, — по привычке или ради удобства, — заставить ребенка сделать что-нибудь. Все поучения старших вызывают во мне только досаду, — я замыкаюсь в себе, становлюсь глухим к их речам, не обращаю на них никакого внимания. Труднее противиться таким непосредственным способам воспитания, как порка. Большинство родителей, особенно отцы, воображают, что они являются своего рода верховной властью, когда наказывают своих детей, то есть секут их. Тот, кто воспитывает, всегда прибегает к лицемерию. Об отцах в особенности с полным правом можно сказать, что по большей части их заботы о будущности ребенка, обо всем его поведении, когда он вырастет, есть лицемерие, попытка втереть очки окружающим, а иногда и «высшим силам», представить себя в более выгодном свете.
Отец особенно настойчиво говорил о «воспитании» главным образом в тех случаях, когда его собственные поступки бывали далеко не безупречны. Он часто повторял: «Если человек ничего не в состоянии дать своим детям, то по крайней мере он должен хорошо воспитать их. Во всяком случае, им не придется жаловаться на плохое воспитание».
Это звучало довольно двусмысленно. То состояние, в котором он обычно находился, когда в нем просыпался воспитатель, могло вызвать и смех и слезы.
Под «воспитанием» отец понимал порку, холодно рассчитанные удары розги, сопровождаемые уговорами и поучениями. Когда отец приходил в ярость, он бил вслепую — по голове, по чему попало. Это причиняло нам боль, но не вызывало злобы. Человек выходит из себя и тогда начинает драться, — это может случиться с каждым, и в таких случаях мы легко прощали отцу. Но один вид отца, когда он с холодной жестокостью порол нас, вызывал ненависть и жажду мести.
Когда отец бывал пьян, мать говорила, что он «одурел»,— именно тогда он начинал разыгрывать роль главы семейства и кормильца. Он садился на диван и устраивал «судный день». Начиналось обычно с того, что отец произносил речь об ответственности и долге и при этом вспоминал наши старые грехи, которые мы считали давно забытыми, поскольку уже понесли за них наказание, и всякое напоминание об этом считали вопиющей несправедливостью. Выискивал он и новые проступки, разглагольствуя до тех пор, пока не удавалось к чему-нибудь придраться. Тогда мы подвергались перекрестному допросу, ибо в каждом отце отчасти сидит следователь, нередко даже своего рода инквизитор. Наконец на сцену появлялись розги. Движения руки, которой отец отвешивал удары, вызывали в нас ненависть и возмущение. Бывали минуты, когда мы хотели, чтобы с отцом приключилось несчастье.
Отец раз навсегда вбил себе в голову, что и я и брат ужасно испорчены, и торжественно заявлял, что его «тяжкий отцовский долг» — вернуть нас на путь истинный, С выражением смертельной сгорби, — такое выражение считают необходимым даже трезвые отцы, — он брался за розги и выполнял свой «тяжкий отцовский долг»; все это вызывало во мне презрение, почти заглушавшее боль. После порки отец обыкновенно тотчас уходил спать. Однажды вечером Георг, которого отец только что высек, плюнул на горячую печку и сказал:
— Вот свинья!
Отец едва успел закрыть за собой дверь. Восклицание брата было, несомненно, рассчитано на то, что отец его услышит. Георг так возмутился, что ему было совершенно безразлично, какие кары могут постичь его, он хотел лишь уколоть отца. Слышал ли отец его возглас? Он задержался немного за притворенной дверью, потом плотно закрыл ее, а мать глубоко и облегченно вздохнула. Она ничего не сказала брату, и я был очень благодарен ей за то, что она не стала, исходя из ложного понимания своего долга, читать нам нравоучения.
Однажды и во мне, малыше, проснулся дух протеста.
— За что ты бьешь меня? — спросил я с ревом, когда отец несправедливо меня наказал.
Отец опустил руку, — он был поражен моей смелостью.
— За что я бью тебя? Ты спрашиваешь, за что я тебя секу?
Вопрос застал его врасплох. Но вот он придумал ответ и с озабоченным видом покачал головой:
— Меня пороли родители, когда я был мальчишкой, и я буду пороть вас. Детей нужно воспитывать — это всякому ясно!
Он покачивал головой и размахивал розгой.
Все же он чувствовал себя не совсем уверенно и никак не мог снова приняться за порку. Я понял это и решил добиться победы, хотя все еще лежал поперек стула.
— Я ведь ничего не сделал! — сказал я с тем глубоким возмущением, которое появляется у детей, когда с ними поступают несправедливо.
— «Ничего не сделал, ничего не сделал!» Хе! Ну так это будет за все те разы, когда ты провинился и не получил наказания. Порка никогда не помешает.
— Да, есть люди, которые думают, что лучше бить других, чем самим быть битыми, — вставила мать, которая возилась у окна с горшками герани. Голос ее дрожал.
Отец поднял меня и поставил на пол.
— Мать думает, что мне самому иногда не мешало бы всыпать хорошенько, — улыбаясь, сказал он. — Но что же делать, если нет человека, который мог бы высечь меня?
Я вздрогнул от удивления. Неужели отец сильнее всех?
Но упорство и горечь снова овладели мною. Я чувствовал потребность унизить отца, может быть даже пригрозить ему.
— А бог может, он гораздо сильнее тебя, — заявил я. Отец притих и задумался, выражение его лица сразу изменилось. Наконец он засмеялся и, кивнув головой, сказал:
— Вот это ты правильно сказал! Пожалуй, за это тебе стоит дать пять эре! — И он вынул шведский замшевый кошелек с молнией.
Теория эволюции, когда-то потрясавшая умы, теперь служит тормозом для развития. Согласно этой теории развитие должно представлять собой незаметный, крайне медленный процесс, состоящий из бесконечно большого числа малых шагов вперед. Эта теория была в значительной мере усвоена и рабочим движением., Но к миру ребенка она совершенно не применима. Каждой новой ступени развития ребенка предшествует продолжительное собирание сил, зарядка, а затем следует, так сказать, взрыв, скачок вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45