Моя учительница слушала с удивлением. Она как будто не могла поверить тому, что я так бессовестно лгу ей. От этого мне было и приятно и больно.
Словно во сне, я сидел на своей парте. Когда занятия кончились, учительница взяла меня за руку и сказала:
— Мы пойдем сейчас вместе в эту школу, и ты покажешь мне, кому передал коробку.
Я почувствовал, что дело плохо, но без всякого сопротивления поплелся за учительницей. Я как бы стал бесчувственным, и предстоящая расправа не вызывала у меня никакого страха.
Только возле самой школы я очнулся. Когда мы вошли в ворота, я услышал шум и сразу вспомнил о больших мальчиках. В отчаянии я закричал, вырвал руку у учительницы и хотел бежать, но вместо того упал и забился в припадке, дико брыкая ногами.
Учительница привезла меня домой на извозчике. В первый раз я ехал на извозчике, и, быть может, в первый раз извозчик остановился у подъезда «Б» дома № 28 Общества Врачей. Вокруг собралась большая толпа. Но насладиться самому этим зрелищем мне не пришлось: я был без сознания, меня внесли в дом и уложили в постель.
И вот я надолго заболел. От этого времени у меня сохранилось только воспоминание о том, как мать смазывала мои сухие, горящие губы костным жиром и клала мокрые тряпки на лоб. И еще воспоминание о коробке. Коробка преследовала меня днем и ночью, плясала перед моими глазами, когда я бодрствовал, и мерещилась мне в ночном бреду. Учительница часто приходила навещать меня. Когда я в первый раз увидел ее и она прочла в моих глазах страх, то радостно сообщила мне, что коробка нашлась в полной сохранности.
Впоследствии я узнал, что она придумала это лишь для того, чтобы успокоить меня.
Учительница по-прежнему была добра и ласкова, но в наших отношениях появилась какая-то отчужденность. Я думаю, что виноват в этом был скорее я, чем она. Я был похож на молодого птенца, упавшего в огонь и опалившего крылышки. У одних перья отрастают быстро, у других медленно. И по сей день иногда я чувствую на себе последствия того, что в тот решительный момент сказал неправду.
Но порой я задаю себе вопрос: лежало ли вообще что-нибудь в этой коробке? Или то была просто пустая коробка от сигар, которую доверила мне моя обожаемая горбунья учительница, чтобы испытать, готов ли я пойти за нее в огонь и воду?
Нас подхватили и высоко подняли волны прилива, который нахлынул из огромного внешнего мира и достиг нашего маленького уголка. Мы увидели обетованную землю и приобрели вкус ко многим вещам. А теперь снова все пошло на убыль.
Прежде всего — отец перестал быть старшим. Кончились работы на его участке, должность десятника упразднили. Мать во всем винила отца, не понимая, что надвигается общий кризис.
— Ваш отец не может ладить с начальством, — сказала она, — он слишком упрям.
В этом была доля правды, но все же объяснение казалось неубедительным. Поразительно быстро вернулись плохие времена. Они не подкрались незаметно, как когда-то — «хорошие времена»; можно сказать, они одним скачком настигли нас. Предприятия, которые года два назад словно выросли из земли, чудом вызванные к жизни благодаря вторжению немецкого капитала, не могли долго продержаться, они одно за другим терпели крах, и рабочих снова выбрасывали на улицу. Опять началась безработица, и люди соглашались на любую, самую низкую плату. Перестали поступать налоги, и городское управление сократило дорожное строительство. Только когда отец принужден был снова искать работу в каменоломнях в Известковой гавани, мать поняла, что произошел поворот к худшему. Но зато теперь сама она с прежним рвением принялась за дело. Нас вновь запрягли в работу, меня и брата. Сестра Сине была еще слишком мала, но уже могла обойтись без нашего присмотра. Правда, мы всегда немного помогали в доме, но теперь снова по-настоящему должны были взяться за дело.
Замечу здесь, чтобы не быть понятым ложно: я никогда не жаловался на тот, часто очень нелегкий путь, который мне пришлось пройти в детстве и юности. Никогда мне не приходила мысль о том, что хорошо бы поменяться с кем-нибудь. Но, с другой стороны, я весьма неохотно решился бы вновь пережить первые восемь лет моей жизни, мой копенгагенский период. Я рассматриваю свою жизнь как нечто цельное и неразрывное и не хотел бы изменить ее, если бы даже мог. Это объясняется тем, что я рассматриваю себя не как исключительное, а как типичное явление для большей или, точнее выражаясь, «эксплуатируемой» части человечества. Я думаю, что каждый класс, каждый общественный слой создает себе средства защиты и нападения так же, как живой организм приспособляет те или иные органы для той же цели; вот и я рассматриваю себя как орудие угнетенного класса. Поэтому не только желательно, но и безусловно необходимо было, чтобы я, как личность, испытал все самое тяжелое в жизни и дорогой ценой приобрел собственный опыт. Тяжело было снова приниматься за работу после того, как мы вкусили более легкую жизнь,
а теперь, под давлением внешних обстоятельств, на нас взвалили слишком много. Мы не считали труд несчастьем. Я вообще не склонен сентиментально относиться к проблеме детского труда. Ребенок, разумеется, должен играть. Но если он свободен целый день и не умеет организовать свои игры, он начинает скучать, на него нападает апатия, даже тоска. Каждый ребенок, если это ему по силам, должен иметь свои обязанности, которые обусловлены борьбой человека за существование (во всех ее проявлениях и на всех этапах).
В самом раннем детстве и позднее, в юности, я иногда бывал недоволен тем, что природа так щедро наделила меня чувством ответственности, и рассматривал его как наказание или даже проклятие; все же это было преходящим явлением, протестом слабого против слишком тяжелой ноши. Если проследить историю развития человечества, то, как мне кажется, человеком в полном смысле этого слова можно назвать лишь того, кто берет на себя ответственность за других, а не только заботится о своих личных интересах. Культура измеряется степенью ответственности: чем более высокой культурой человек обладает, тем большую ответственность чувствует он перед обществом. Человек, стоящий на низком культурном уровне, прежде всего заботится о самом себе, а стоящий на более высоком уровне — в первую очередь о других. Он берет на себя заботы о детях и стариках, о слабых, даже о мертвых. Человек, наделенный чувством ответственности, всю жизнь несет на себе тяжелое бремя ради других.
Пределы ответственности являются мерилом культуры,— вот почему индивидуалистическая культура всегда ограниченна и жалка, несмотря на крупные достижения отдельных ее представителей.
Поскольку индивидуализм еще не отжил свой век и провозглашает возрождение свойств, присущих людям доисторической эпохи, он безусловно представляет собой шаг назад в развитии человеческого общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Словно во сне, я сидел на своей парте. Когда занятия кончились, учительница взяла меня за руку и сказала:
— Мы пойдем сейчас вместе в эту школу, и ты покажешь мне, кому передал коробку.
Я почувствовал, что дело плохо, но без всякого сопротивления поплелся за учительницей. Я как бы стал бесчувственным, и предстоящая расправа не вызывала у меня никакого страха.
Только возле самой школы я очнулся. Когда мы вошли в ворота, я услышал шум и сразу вспомнил о больших мальчиках. В отчаянии я закричал, вырвал руку у учительницы и хотел бежать, но вместо того упал и забился в припадке, дико брыкая ногами.
Учительница привезла меня домой на извозчике. В первый раз я ехал на извозчике, и, быть может, в первый раз извозчик остановился у подъезда «Б» дома № 28 Общества Врачей. Вокруг собралась большая толпа. Но насладиться самому этим зрелищем мне не пришлось: я был без сознания, меня внесли в дом и уложили в постель.
И вот я надолго заболел. От этого времени у меня сохранилось только воспоминание о том, как мать смазывала мои сухие, горящие губы костным жиром и клала мокрые тряпки на лоб. И еще воспоминание о коробке. Коробка преследовала меня днем и ночью, плясала перед моими глазами, когда я бодрствовал, и мерещилась мне в ночном бреду. Учительница часто приходила навещать меня. Когда я в первый раз увидел ее и она прочла в моих глазах страх, то радостно сообщила мне, что коробка нашлась в полной сохранности.
Впоследствии я узнал, что она придумала это лишь для того, чтобы успокоить меня.
Учительница по-прежнему была добра и ласкова, но в наших отношениях появилась какая-то отчужденность. Я думаю, что виноват в этом был скорее я, чем она. Я был похож на молодого птенца, упавшего в огонь и опалившего крылышки. У одних перья отрастают быстро, у других медленно. И по сей день иногда я чувствую на себе последствия того, что в тот решительный момент сказал неправду.
Но порой я задаю себе вопрос: лежало ли вообще что-нибудь в этой коробке? Или то была просто пустая коробка от сигар, которую доверила мне моя обожаемая горбунья учительница, чтобы испытать, готов ли я пойти за нее в огонь и воду?
Нас подхватили и высоко подняли волны прилива, который нахлынул из огромного внешнего мира и достиг нашего маленького уголка. Мы увидели обетованную землю и приобрели вкус ко многим вещам. А теперь снова все пошло на убыль.
Прежде всего — отец перестал быть старшим. Кончились работы на его участке, должность десятника упразднили. Мать во всем винила отца, не понимая, что надвигается общий кризис.
— Ваш отец не может ладить с начальством, — сказала она, — он слишком упрям.
В этом была доля правды, но все же объяснение казалось неубедительным. Поразительно быстро вернулись плохие времена. Они не подкрались незаметно, как когда-то — «хорошие времена»; можно сказать, они одним скачком настигли нас. Предприятия, которые года два назад словно выросли из земли, чудом вызванные к жизни благодаря вторжению немецкого капитала, не могли долго продержаться, они одно за другим терпели крах, и рабочих снова выбрасывали на улицу. Опять началась безработица, и люди соглашались на любую, самую низкую плату. Перестали поступать налоги, и городское управление сократило дорожное строительство. Только когда отец принужден был снова искать работу в каменоломнях в Известковой гавани, мать поняла, что произошел поворот к худшему. Но зато теперь сама она с прежним рвением принялась за дело. Нас вновь запрягли в работу, меня и брата. Сестра Сине была еще слишком мала, но уже могла обойтись без нашего присмотра. Правда, мы всегда немного помогали в доме, но теперь снова по-настоящему должны были взяться за дело.
Замечу здесь, чтобы не быть понятым ложно: я никогда не жаловался на тот, часто очень нелегкий путь, который мне пришлось пройти в детстве и юности. Никогда мне не приходила мысль о том, что хорошо бы поменяться с кем-нибудь. Но, с другой стороны, я весьма неохотно решился бы вновь пережить первые восемь лет моей жизни, мой копенгагенский период. Я рассматриваю свою жизнь как нечто цельное и неразрывное и не хотел бы изменить ее, если бы даже мог. Это объясняется тем, что я рассматриваю себя не как исключительное, а как типичное явление для большей или, точнее выражаясь, «эксплуатируемой» части человечества. Я думаю, что каждый класс, каждый общественный слой создает себе средства защиты и нападения так же, как живой организм приспособляет те или иные органы для той же цели; вот и я рассматриваю себя как орудие угнетенного класса. Поэтому не только желательно, но и безусловно необходимо было, чтобы я, как личность, испытал все самое тяжелое в жизни и дорогой ценой приобрел собственный опыт. Тяжело было снова приниматься за работу после того, как мы вкусили более легкую жизнь,
а теперь, под давлением внешних обстоятельств, на нас взвалили слишком много. Мы не считали труд несчастьем. Я вообще не склонен сентиментально относиться к проблеме детского труда. Ребенок, разумеется, должен играть. Но если он свободен целый день и не умеет организовать свои игры, он начинает скучать, на него нападает апатия, даже тоска. Каждый ребенок, если это ему по силам, должен иметь свои обязанности, которые обусловлены борьбой человека за существование (во всех ее проявлениях и на всех этапах).
В самом раннем детстве и позднее, в юности, я иногда бывал недоволен тем, что природа так щедро наделила меня чувством ответственности, и рассматривал его как наказание или даже проклятие; все же это было преходящим явлением, протестом слабого против слишком тяжелой ноши. Если проследить историю развития человечества, то, как мне кажется, человеком в полном смысле этого слова можно назвать лишь того, кто берет на себя ответственность за других, а не только заботится о своих личных интересах. Культура измеряется степенью ответственности: чем более высокой культурой человек обладает, тем большую ответственность чувствует он перед обществом. Человек, стоящий на низком культурном уровне, прежде всего заботится о самом себе, а стоящий на более высоком уровне — в первую очередь о других. Он берет на себя заботы о детях и стариках, о слабых, даже о мертвых. Человек, наделенный чувством ответственности, всю жизнь несет на себе тяжелое бремя ради других.
Пределы ответственности являются мерилом культуры,— вот почему индивидуалистическая культура всегда ограниченна и жалка, несмотря на крупные достижения отдельных ее представителей.
Поскольку индивидуализм еще не отжил свой век и провозглашает возрождение свойств, присущих людям доисторической эпохи, он безусловно представляет собой шаг назад в развитии человеческого общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45