Небольшая комната всегда была набита малышами, которые играли на полу, держа во рту соску. Вокруг висели пеленки и штанишки. Воздух был такой спертый, что мне делалось дурно и кружилась голова. Даже теперь, когда я прихожу куда-нибудь, где на печке сушится детское белье, в моей памяти живо встает эта комната с ее запахами и шумом.
Мать почему-то перестала работать с мадам Сандру и часто брала меня с собой. Спереди, на самом животе, у нее висела широкая холщовая сумка, в которой всегда лежали деньги, даже когда она жаловалась на безденежье. Мать как-то по-особому запускала туда руку и вытаскивала целую горсть монет. Отсчитывая сдачу, она тут же принималась кричать:
— Селедки, селедки! Селедки хороши! Настоящие борнхольмские селедки! — И звонкий ее голос раздавался по всей улице.
Мать плохо умела переводить марки и скиллинги в кроны и эре, и вечером, когда мы подсчитывали выручку за день, часто случалось, что денег в сумке оказывалось меньше, чем следовало. Излишка же никогда не бывало, и это удивляло меня.
Мать, смеясь, говорила:
— Господь бог рехнулся бы, если бы допустил, чтобы беднякам переплачивали.
Подобные мелочи не могли испортить ей настроение.
После расчетов за товар, взятый у поставщика, и за наем тележки денег почти не оставалось — самое большее около кроны. Но все же мать считала день удачным и вытаскивала из комода коробку с накопленными грошами, — нам предстояло выкупить еще немало вещей, заложенных в трудные времена. Перину уже выкупили, и мать была очень рада.
— Кто знает, что может случиться, — говорила она. — Хорошая колбаса всегда быстро съедается.
— Почему? — спросил я, действительно замечая, что все самое вкусное всегда быстро исчезает.
— Потому что она имеет два конца! — коротко ответила мать.
— Да, но ведь плохая тоже имеет два конца, мама!
— Разумеется, но ты, вероятно, первый сделал это открытие, — заключила мать, и я страшно гордился собой.
Скептицизм матери оправдался. Настало время, когда недельный заработок отца с каждым разом стал уменьшаться. Отец ссылался то на одну, то на другую причину. Мать огорчалась, но молчала.
Однажды в субботу Георг пришел домой один. Отец послал его вперед — совсем как в былые дни. Мать с отчаянием смотрела на сына, опустив руки.
— Ты уже вернулся?! И один? — спросила она.
— Мы опять запили! — ответил брат и сделал движение головой: этим, мол, все сказано.
Мать как-то странно засмеялась.
— Ну да, конечно! Недолго пришлось Адаму быть в раю! — И она начала истерически смеяться, а потом впала в отчаяние.
Снова наступили прежние, серые и печальные, будни. Мать с раннего утра бегала в поисках заработка. Теперь нам опять было не по средствам отдавать сестренку на попечение старушки, и на меня снова надели домашнее ярмо. Снова я часто болел, — холод и переутомление сломили меня. По субботам мы сидели все вместе, говорили друг с другом шепотом и прислушивались— не идет ли отец: мы ждали, когда он принесет остаток недельного заработка, — совсем как в старое время.
Однажды в субботу матери пришла в голову отчаянная мысль: чтобы я отправился в каменоломню, постарался как-нибудь уговорить отца не ходить в трактир и притащил бы его домой. Это была совершенно безнадежная затея хотя бы потому, что отец уже пропил почти весь недельный заработок. Он все равно не избежал бы расплаты, если бы ему даже удалось миновать трактир, где рабочим обычно платили деньги, его немедленно бы выгнали. Выдумка была нелепа.
Благие намерения отца не осуществились, — товарищи по работе своими насмешками заглушили в нем хорошее стремление. Георг каждый день рассказывал нам об этом. Теперь они снова встретили отца как блудного сына, и ему трудно было устоять. Самое худшее, в чем можно попрекнуть рабочего, это сказать, что он под башмаком у жены. А мать сама давала для этого повод.
Вероятно, поняв свою ошибку, она сунула мне письмо, недавно полученное из Калифорнии от тети Марии.
— Отец очень обрадуется, — сказала она с особым ударением. — Только ты скажи ему, что оно получено сегодня.
Письмо пришло несколько дней или даже неделю тому назад. Мать прочла нам его, но приказала ни в коем случае не проговориться отцу, хотя оно было адресовано ему. Не легко ей было решиться на такой шаг, но если она все-таки пошла на это, то, видимо, трудно ей было снова мириться с тяжелой жизнью.
В эти дни я был болен, и, как всегда, лицо мое покрылось золотушными язвами. К тому же я сильно кашлял. Мать надела на меня поверх фуфайки теплую куртку Георга и обвязала шею шерстяным шарфом.
— Ну вот, мой мальчик, теперь тебе будет тепло,— сказала она ласково, поцеловала меня в лоб и погладила по голове — ласка, которая была мне очень приятна,— но тут же в испуге отшатнулась:—Да ты весь горишь, дитя!
Минуту поколебавшись, она все же решительно надвинула мне шапку поглубже на уши — будь что будет!
Меня лихорадило. В левом ухе словно маршировали колонны солдат. Единственным облегчением казалась мне постель и холодная подушка.
На улице было темно и жутко; дождь хлестал в лицо, яростный ветер пронизывал до костей. Но тело мое пылало, как печка. Я не мерз, только дрожал и стучал зубами и, чтобы согреть руки, засунул их за пояс штанов, — по возрасту мне еще не полагались карманы.
В каменоломне было темно. Обычно в это время года здесь утром и вечером работали при фонарях. Значит, рабочие уже отправились в трактир.
Хоть я и решился разыскать отца в трактире, но прекрасно понимал, что мне угрожает. От страха я тихонько хныкал. Удрать? Но мысль о бегстве и не приходила мне в голову. Чувство долга, которое часто обременяло меня и от которого я всячески старался отделаться, толкало вперед.
Около трактира я замешкался, пытаясь заглянуть в окна. На них были низкие, входившие тогда в моду жалюзи, однако слишком высокие для меня, и я не смог заглянуть внутрь. Я ходил от окна к окну, выискивая какую-нибудь дырочку: в жалюзи всегда имелись щелки. Ведь ни одна палочка в мире не может сравниться с палочками от жалюзи! Чего только не удается смастерить из обломка жалюзи — просто всего и не перечислишь! Милая мамочка, как ясно я помню наш тайный заговор, когда мы с Георгом задумали уничтожить одно жалюзи и постепенно обламывали его; ты старательно чинила, а мы так же старательно портили! Мы делали свое дело, а ты никак не могла понять, что случилось, и пришлось купить новые жалюзи. Они стоили двадцать пять или тридцать эре, а привозили их из далекого Китая.
Я нашел место, где жалюзи неплотно прилегало к окну, и заглянул в низкое помещение. Там стояло много маленьких столиков, за которыми сидели рабочие, по четыре-пять человек за каждым; они выпивали, играли в «микадо» или в карты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Мать почему-то перестала работать с мадам Сандру и часто брала меня с собой. Спереди, на самом животе, у нее висела широкая холщовая сумка, в которой всегда лежали деньги, даже когда она жаловалась на безденежье. Мать как-то по-особому запускала туда руку и вытаскивала целую горсть монет. Отсчитывая сдачу, она тут же принималась кричать:
— Селедки, селедки! Селедки хороши! Настоящие борнхольмские селедки! — И звонкий ее голос раздавался по всей улице.
Мать плохо умела переводить марки и скиллинги в кроны и эре, и вечером, когда мы подсчитывали выручку за день, часто случалось, что денег в сумке оказывалось меньше, чем следовало. Излишка же никогда не бывало, и это удивляло меня.
Мать, смеясь, говорила:
— Господь бог рехнулся бы, если бы допустил, чтобы беднякам переплачивали.
Подобные мелочи не могли испортить ей настроение.
После расчетов за товар, взятый у поставщика, и за наем тележки денег почти не оставалось — самое большее около кроны. Но все же мать считала день удачным и вытаскивала из комода коробку с накопленными грошами, — нам предстояло выкупить еще немало вещей, заложенных в трудные времена. Перину уже выкупили, и мать была очень рада.
— Кто знает, что может случиться, — говорила она. — Хорошая колбаса всегда быстро съедается.
— Почему? — спросил я, действительно замечая, что все самое вкусное всегда быстро исчезает.
— Потому что она имеет два конца! — коротко ответила мать.
— Да, но ведь плохая тоже имеет два конца, мама!
— Разумеется, но ты, вероятно, первый сделал это открытие, — заключила мать, и я страшно гордился собой.
Скептицизм матери оправдался. Настало время, когда недельный заработок отца с каждым разом стал уменьшаться. Отец ссылался то на одну, то на другую причину. Мать огорчалась, но молчала.
Однажды в субботу Георг пришел домой один. Отец послал его вперед — совсем как в былые дни. Мать с отчаянием смотрела на сына, опустив руки.
— Ты уже вернулся?! И один? — спросила она.
— Мы опять запили! — ответил брат и сделал движение головой: этим, мол, все сказано.
Мать как-то странно засмеялась.
— Ну да, конечно! Недолго пришлось Адаму быть в раю! — И она начала истерически смеяться, а потом впала в отчаяние.
Снова наступили прежние, серые и печальные, будни. Мать с раннего утра бегала в поисках заработка. Теперь нам опять было не по средствам отдавать сестренку на попечение старушки, и на меня снова надели домашнее ярмо. Снова я часто болел, — холод и переутомление сломили меня. По субботам мы сидели все вместе, говорили друг с другом шепотом и прислушивались— не идет ли отец: мы ждали, когда он принесет остаток недельного заработка, — совсем как в старое время.
Однажды в субботу матери пришла в голову отчаянная мысль: чтобы я отправился в каменоломню, постарался как-нибудь уговорить отца не ходить в трактир и притащил бы его домой. Это была совершенно безнадежная затея хотя бы потому, что отец уже пропил почти весь недельный заработок. Он все равно не избежал бы расплаты, если бы ему даже удалось миновать трактир, где рабочим обычно платили деньги, его немедленно бы выгнали. Выдумка была нелепа.
Благие намерения отца не осуществились, — товарищи по работе своими насмешками заглушили в нем хорошее стремление. Георг каждый день рассказывал нам об этом. Теперь они снова встретили отца как блудного сына, и ему трудно было устоять. Самое худшее, в чем можно попрекнуть рабочего, это сказать, что он под башмаком у жены. А мать сама давала для этого повод.
Вероятно, поняв свою ошибку, она сунула мне письмо, недавно полученное из Калифорнии от тети Марии.
— Отец очень обрадуется, — сказала она с особым ударением. — Только ты скажи ему, что оно получено сегодня.
Письмо пришло несколько дней или даже неделю тому назад. Мать прочла нам его, но приказала ни в коем случае не проговориться отцу, хотя оно было адресовано ему. Не легко ей было решиться на такой шаг, но если она все-таки пошла на это, то, видимо, трудно ей было снова мириться с тяжелой жизнью.
В эти дни я был болен, и, как всегда, лицо мое покрылось золотушными язвами. К тому же я сильно кашлял. Мать надела на меня поверх фуфайки теплую куртку Георга и обвязала шею шерстяным шарфом.
— Ну вот, мой мальчик, теперь тебе будет тепло,— сказала она ласково, поцеловала меня в лоб и погладила по голове — ласка, которая была мне очень приятна,— но тут же в испуге отшатнулась:—Да ты весь горишь, дитя!
Минуту поколебавшись, она все же решительно надвинула мне шапку поглубже на уши — будь что будет!
Меня лихорадило. В левом ухе словно маршировали колонны солдат. Единственным облегчением казалась мне постель и холодная подушка.
На улице было темно и жутко; дождь хлестал в лицо, яростный ветер пронизывал до костей. Но тело мое пылало, как печка. Я не мерз, только дрожал и стучал зубами и, чтобы согреть руки, засунул их за пояс штанов, — по возрасту мне еще не полагались карманы.
В каменоломне было темно. Обычно в это время года здесь утром и вечером работали при фонарях. Значит, рабочие уже отправились в трактир.
Хоть я и решился разыскать отца в трактире, но прекрасно понимал, что мне угрожает. От страха я тихонько хныкал. Удрать? Но мысль о бегстве и не приходила мне в голову. Чувство долга, которое часто обременяло меня и от которого я всячески старался отделаться, толкало вперед.
Около трактира я замешкался, пытаясь заглянуть в окна. На них были низкие, входившие тогда в моду жалюзи, однако слишком высокие для меня, и я не смог заглянуть внутрь. Я ходил от окна к окну, выискивая какую-нибудь дырочку: в жалюзи всегда имелись щелки. Ведь ни одна палочка в мире не может сравниться с палочками от жалюзи! Чего только не удается смастерить из обломка жалюзи — просто всего и не перечислишь! Милая мамочка, как ясно я помню наш тайный заговор, когда мы с Георгом задумали уничтожить одно жалюзи и постепенно обламывали его; ты старательно чинила, а мы так же старательно портили! Мы делали свое дело, а ты никак не могла понять, что случилось, и пришлось купить новые жалюзи. Они стоили двадцать пять или тридцать эре, а привозили их из далекого Китая.
Я нашел место, где жалюзи неплотно прилегало к окну, и заглянул в низкое помещение. Там стояло много маленьких столиков, за которыми сидели рабочие, по четыре-пять человек за каждым; они выпивали, играли в «микадо» или в карты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45