Я то и дело открывал что-нибудь новое, оно появлялось без конца. Ужасы подстерегали меня со всех сторон, принимая самые загадочные и нелепые образы. Мне не помогло и то, что я пытался закалять себя. Я перестал бояться порки и воображал, что теперь мне все нипочем. Но вдруг я начал пугаться темноты, и это было гораздо хуже, чем страх перед розгами. Повсюду во мраке меня подстерегало зло. И день по-прежнему был полон тайн и загадок. Я остался все таким же боязливым, всего чуждавшимся маленьким существом, как четыре года назад, когда начал борьбу на свой собственный страх и риск.
Спокойнее всего я чувствовал себя с младшими сестрами, за которыми мне было поручено следить. Долг и ответственность вырабатывают в человеке своеобразную стойкость против злых сил. Приятно мне было также общество девочек. От них исходила какая-то нежность, и у меня становилось хорошо на душе. Сквозь их тонкие платьица я ощущал тепло, и руки у них никогда не коченели. Я вечно мерз и поэтому тянулся к теплу. Все мальчишки казались мне холодными и грубыми, особенно чужие, и я всячески старался держаться подальше от ребят из других кварталов, — что считалось чуть ли не самым большим преступлением.
За эти годы здоровье мое едва ли изменилось к лучшему. Даже когда я чувствовал себя хорошо, я производил впечатление болезненного мальчика. По временам моя фантазия безудержно разыгрывалась, и я воображал себя великаном. После этого наступал резкий упадок сил.
Когда же я начал учиться, я стал совсем тихоней — школа окончательно смирила меня.
По воскресеньям ребята нашего и соседнего квартала Олуфсвей встречались с мальчишками из «ревенного» квартала. Все были вооружены палками и длинными жердями и устраивали целые сражения посреди Северного поля. Жестокие битвы обычно происходили в заброшенных военных окопах. По возрасту я принадлежал к разряду «военнообязанных», но воевать не мог. Собственно говоря, страха у меня не было, физической боли я уже не боялся, — но когда борьба принимала серьезный оборот, мною овладевал ужас и по телу пробегали судороги, которые пугали моих соратников и заставляли их, бросив палки, удирать с поля битвы.
Я развивался медленнее, чем другие дети, и в ту пору был еще слишком слаб, чтобы принимать участие в драке. Но и по сей день, заношу ли я сам руку для удара, или чужая рука поднимается на меня, я начинаю испытывать такой ужас, что просто теряю способность действовать. Мне гораздо легче, если уж на то пошло, безропотно выдержать удар, чем дать сдачи; но если я, защищаясь, ставил порой кому-нибудь фонарь под глазом, то взгляд побитого человека преследовал меня повсюду, даже во сне.
Когда армии мальчишек устремлялись друг на друга, я должен был запевать боевые песни. Нас, малышей, выстраивали в ряд немного поодаль, чаще всего на небольшом холмике, и мы орали там во все горло:
В «Брумлебю» ребята бойки. И на Олуфсвей не хуже. Мы ревенщиков отлупим И утопим в грязной луже!
Мой брат, который опять стал отчаянным озорником, уверял меня, что я также вносил свою лепту, воодушевляя их даже своим ревом, — и это было похоже на правду. Пока продолжалась борьба, я бывал очень возбужден. По временам сражение принимало такой оборот, что взрослые мужчины вынуждены были отбирать у мальчиков палки и разнимать дерущихся.
Среди девочек нашего квартала, маленьких и больших, мне более всех запомнилась Мария, самая старшая из всей компании. Ей было, вероятно, двенадцать или тринадцать лет, но выглядела она старше своего возраста. Весь ее облик до сих пор сохранился в моей памяти. Лицо у нее было дряблое и одутловатое, какое бывает при заболевании желез; красные выпяченные губы напоминали кусок свежего мяса. Она довольно грубо вмешивалась в наши игры, то и дело на всех ворчала, бранилась или командовала ребятишками. Но все-таки Мария относилась к нам хорошо. Она постоянно держала в руках бутерброд с салом и во время игры откусывала от него по кусочку; когда кто-нибудь из нас, малышей, был голоден, она давала и нам откусить немножко. Я не мог оторваться от игры в прачечной, мне нравилось плескаться в воде и пускать кораблики в больших лоханях. Когда же руки мои начинали коченеть и становились синими, Мария ругала меня, но согревала мои ладони, прикладывая их к своему телу. Я всегда старался устроиться к ней поближе, когда мы сидели, съежившись, в холодной прачечной и рассказывали разные истории. Сквозь ее тонкую одежду я ощущал тепло, как от печки.
В эту зиму моей главной обязанностью было добывать топливо — уголь с Королевской дороги и щепки с лесных складов. Возвратившись из школы и наскоро закусив, я отправлялся за топливом и мог считать себя свободным лишь после того, как заканчивал это дело.
Щепки были всегда мокрые, так как лесные склады не имели навесов, и мать часто жаловалась, что у нас нет хорошей растопки для печек или для того, чтобы вскипятить воду, когда требовалось на скорую руку приготовить кофе. Несмотря на то, что она не делала мне прямых упреков, меня это все же очень задевало.
Однажды, стоя у окна и глядя на улицу, она сказала:
— Смотри, вон опять мальчики несут большие мешки стружек. Бог знает, где они только берут их.
Восприняв ее слова как упрек, я схватил мешок и убежал.
Я прекрасно знал, где мальчики набивали огромные, тугие мешки стружек. Они постоянно таскали их мимо наших окон, как будто нарочно издеваясь надо мной. На берегах озер и дальше, по другую сторону от них, строилось много домов. Это были заводы, которые начали появляться в «хорошие времена» и не успели достроиться. Но если я следовал по пятам за большими
мальчиками, они грозились побить меня, так как не хотели уступать выгодных мест другим. А если я шел на новостройки один, меня прогоняли рабочие.
Однажды я твердо решил не отступать ни за что. Мне надоело являться каждый день домой с пустым мешком и читать в глазах матери, что она не верит, будто из меня когда-нибудь выйдет толк. Я старался, как только мог, и побывал, наверное, на десяти новостройках. Я увязывался за детьми и женщинами, которые, очевидно, состояли в родстве с рабочими,—это можно было заключить по тому виду, с каким они туда входили. Отовсюду меня прогоняли, и я под конец чувствовал себя, как паршивый щенок. Но я не отступал.
И все-таки вместо стружек мне доставались одни тумаки. На Классенсгаде какой-то большой мальчик, увидя мой мешок, повалил меня в сточную канаву, уселся на мне верхом и уже приготовился ударить, как вдруг деревянный башмак угодил ему прямо в лицо. Мальчик упал навзничь. Я быстро вскочил на ноги, — сзади стояла Мария. Деревянный башмак, который она швырнула мальчику в лицо, был снова у нее в руке. Она стояла в одних чулках, прямо на талом снегу, с башмаками в руках, готовясь выдержать за меня бой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Спокойнее всего я чувствовал себя с младшими сестрами, за которыми мне было поручено следить. Долг и ответственность вырабатывают в человеке своеобразную стойкость против злых сил. Приятно мне было также общество девочек. От них исходила какая-то нежность, и у меня становилось хорошо на душе. Сквозь их тонкие платьица я ощущал тепло, и руки у них никогда не коченели. Я вечно мерз и поэтому тянулся к теплу. Все мальчишки казались мне холодными и грубыми, особенно чужие, и я всячески старался держаться подальше от ребят из других кварталов, — что считалось чуть ли не самым большим преступлением.
За эти годы здоровье мое едва ли изменилось к лучшему. Даже когда я чувствовал себя хорошо, я производил впечатление болезненного мальчика. По временам моя фантазия безудержно разыгрывалась, и я воображал себя великаном. После этого наступал резкий упадок сил.
Когда же я начал учиться, я стал совсем тихоней — школа окончательно смирила меня.
По воскресеньям ребята нашего и соседнего квартала Олуфсвей встречались с мальчишками из «ревенного» квартала. Все были вооружены палками и длинными жердями и устраивали целые сражения посреди Северного поля. Жестокие битвы обычно происходили в заброшенных военных окопах. По возрасту я принадлежал к разряду «военнообязанных», но воевать не мог. Собственно говоря, страха у меня не было, физической боли я уже не боялся, — но когда борьба принимала серьезный оборот, мною овладевал ужас и по телу пробегали судороги, которые пугали моих соратников и заставляли их, бросив палки, удирать с поля битвы.
Я развивался медленнее, чем другие дети, и в ту пору был еще слишком слаб, чтобы принимать участие в драке. Но и по сей день, заношу ли я сам руку для удара, или чужая рука поднимается на меня, я начинаю испытывать такой ужас, что просто теряю способность действовать. Мне гораздо легче, если уж на то пошло, безропотно выдержать удар, чем дать сдачи; но если я, защищаясь, ставил порой кому-нибудь фонарь под глазом, то взгляд побитого человека преследовал меня повсюду, даже во сне.
Когда армии мальчишек устремлялись друг на друга, я должен был запевать боевые песни. Нас, малышей, выстраивали в ряд немного поодаль, чаще всего на небольшом холмике, и мы орали там во все горло:
В «Брумлебю» ребята бойки. И на Олуфсвей не хуже. Мы ревенщиков отлупим И утопим в грязной луже!
Мой брат, который опять стал отчаянным озорником, уверял меня, что я также вносил свою лепту, воодушевляя их даже своим ревом, — и это было похоже на правду. Пока продолжалась борьба, я бывал очень возбужден. По временам сражение принимало такой оборот, что взрослые мужчины вынуждены были отбирать у мальчиков палки и разнимать дерущихся.
Среди девочек нашего квартала, маленьких и больших, мне более всех запомнилась Мария, самая старшая из всей компании. Ей было, вероятно, двенадцать или тринадцать лет, но выглядела она старше своего возраста. Весь ее облик до сих пор сохранился в моей памяти. Лицо у нее было дряблое и одутловатое, какое бывает при заболевании желез; красные выпяченные губы напоминали кусок свежего мяса. Она довольно грубо вмешивалась в наши игры, то и дело на всех ворчала, бранилась или командовала ребятишками. Но все-таки Мария относилась к нам хорошо. Она постоянно держала в руках бутерброд с салом и во время игры откусывала от него по кусочку; когда кто-нибудь из нас, малышей, был голоден, она давала и нам откусить немножко. Я не мог оторваться от игры в прачечной, мне нравилось плескаться в воде и пускать кораблики в больших лоханях. Когда же руки мои начинали коченеть и становились синими, Мария ругала меня, но согревала мои ладони, прикладывая их к своему телу. Я всегда старался устроиться к ней поближе, когда мы сидели, съежившись, в холодной прачечной и рассказывали разные истории. Сквозь ее тонкую одежду я ощущал тепло, как от печки.
В эту зиму моей главной обязанностью было добывать топливо — уголь с Королевской дороги и щепки с лесных складов. Возвратившись из школы и наскоро закусив, я отправлялся за топливом и мог считать себя свободным лишь после того, как заканчивал это дело.
Щепки были всегда мокрые, так как лесные склады не имели навесов, и мать часто жаловалась, что у нас нет хорошей растопки для печек или для того, чтобы вскипятить воду, когда требовалось на скорую руку приготовить кофе. Несмотря на то, что она не делала мне прямых упреков, меня это все же очень задевало.
Однажды, стоя у окна и глядя на улицу, она сказала:
— Смотри, вон опять мальчики несут большие мешки стружек. Бог знает, где они только берут их.
Восприняв ее слова как упрек, я схватил мешок и убежал.
Я прекрасно знал, где мальчики набивали огромные, тугие мешки стружек. Они постоянно таскали их мимо наших окон, как будто нарочно издеваясь надо мной. На берегах озер и дальше, по другую сторону от них, строилось много домов. Это были заводы, которые начали появляться в «хорошие времена» и не успели достроиться. Но если я следовал по пятам за большими
мальчиками, они грозились побить меня, так как не хотели уступать выгодных мест другим. А если я шел на новостройки один, меня прогоняли рабочие.
Однажды я твердо решил не отступать ни за что. Мне надоело являться каждый день домой с пустым мешком и читать в глазах матери, что она не верит, будто из меня когда-нибудь выйдет толк. Я старался, как только мог, и побывал, наверное, на десяти новостройках. Я увязывался за детьми и женщинами, которые, очевидно, состояли в родстве с рабочими,—это можно было заключить по тому виду, с каким они туда входили. Отовсюду меня прогоняли, и я под конец чувствовал себя, как паршивый щенок. Но я не отступал.
И все-таки вместо стружек мне доставались одни тумаки. На Классенсгаде какой-то большой мальчик, увидя мой мешок, повалил меня в сточную канаву, уселся на мне верхом и уже приготовился ударить, как вдруг деревянный башмак угодил ему прямо в лицо. Мальчик упал навзничь. Я быстро вскочил на ноги, — сзади стояла Мария. Деревянный башмак, который она швырнула мальчику в лицо, был снова у нее в руке. Она стояла в одних чулках, прямо на талом снегу, с башмаками в руках, готовясь выдержать за меня бой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45