Наум Сидорович постучал палочкой по пюпитру и стал что-то говорить оркестрантам.
Коллиев махнул рукой Люсе Кауронен. Она подошла к нему.
— Что вы еще собираетесь здесь делать? — спросил Коллиев сердито.
— Сейчас начнется занятие драмкружка.
— Почему не в клубе?
— Так они сами захотели. Директор школы разрешила.
Прасковья Федоровна подошла к ним, поздоровалась с
Коллиевым за руку.
— Школа, конечно, не место для репетиций. Но что же делать: в клубе холодно. Вот я и разрешила.
— Кроме того, Наум Сидорович обещал вести репетицию,— вставила Люся.
— Ты сама, что ли, не можешь вести? — Коллиев удивился.— За что же мы тебе деньги платим?
— Зачем вы так? — девушка покраснела.— Наум Сидорович согласился консультировать. Он же актер. Профессиональный, опытный.
«Ну конечно, опытный... актер...— подумал Коллиев.— Знаем мы, в чем он опытный...»
— Что же получается? — сказал Коллиев.— Ты довела работу в клубе до такого состояния, что сама не хочешь идти в клуб. Ты человек молодой, как ты не понимаешь современной молодежи? Ведь она, молодежь, не хочет сидеть сложа руки, как сидишь ты. Если людям нечем заняться, они начинают пить. Ты понимаешь? Мы говорим о тунеядцах, мы думали, что в Хаукилахти их нет. А это что такое? Ты деньги получаешь, а...
— Хватит! Ты сперва подумал бы, а потом говорил,— оборвал Вейкко Коллиева. Ларинена все считали человеком спокойным, он редко повышал голос, но сейчас он не выдержал.
— Послушай, ты...— Коллиев обернулся, но взял себя в руки: этого еще не хватало, чтобы председатель постройкома и парторг схватились у всех на глазах. Он обратился к директору школы: — Хорошо, что вы идете навстречу пожеланиям молодежи. Хотя это и не совсем законно. Но дело в том, что в клубе полный развал. Вы сами понимаете, Прасковья Федоровна, что у клуба и у школы свои цели. И нехорошо, если из-за авторитета школы пострадает авторитет клуба.
Директор школы пожала плечами, повернулась и пошла к двери. Ларинен попытался превратить разговор в шутку:
— Давайте создадим в Хаукилахти два независимых
государства — школу и клуб. Только на условиях мирного сосуществования.
Старик назначил ребятам время следующего занятия, попрощался с ними и потом обратился к Коллиеву:
— Ну, как мои ребятки? Они, конечно, дети еще, но есть среди них очень способные.
— Да, ничего. Вроде получается,-—буркнул в ответ Коллиев с видом знатока.— Только я хочу вам напомнить, что инструменты эти — имущество клуба. Если так дальше пойдет, то скоро весь клуб по бревнышку растащат по поселку.
— Трубы мы взяли с разрешения Люси,— оправдывался старик.— Под расписку. Здесь на них хоть играют, а там...
— Люся уже не заведует клубом,— сухо заметил Коллиев.
— Значит, вы собираетесь отбирать трубы?
— Надо обдумать, обговорить, и если решим оставить, то надо оформить как положено.
Коллиев говорил это рассеянно, а сам смотрел на Мирью, тоже сидевшую в зале. Заметив его взгляд, Мирья вспомнила, что они сегодня обещали прийти в гости к Коллиевым. И посмотрела на часы: еще рано. А Коллиеву стало вдруг приятно на душе: вот если бы со всеми было так — понимать друг друга с одного взгляда!
— Ну, у меня еще дела,— сказал он Ларинену.— Я пошел.
Коллиев шел домой, с горечью размышляя о том, что его здесь не понимают, не то что с одного взгляда, не понимают ни слов его, ни дел. Единственный человек, кто его понимает,— это дочь. С ней можно и поговорить и поделиться... Да, Марине он сумел дать правильное воспитание. Дочерью он доволен. А кто еще понимает, что он старался ради общего дела, все — другим, а себе — ничего? Ровным счетом ничего. Шел туда, куда посылали,— никогда не отказывался. Всегда горой стоял за линию партии. Был принципиальным, непримиримым. Не то что Ларинен — тот и нашим и вашим, бесхребетник какой-то. А еще парторг. А вот Воронова не поймешь... Дело делает, пользуется уважением и авторитетом в верхах. На собраниях краткий, деловой, человек, конечно, сухой. А за сухость не наказывают. Интересно, за что же его любит Айно Андреевна? Если бы Елена Петровна так же... Коллиеву очень хотелось, чтобы Елена Петровна понимала его с полуслова, с одного взгляда. И чтобы она... А пока она только посмеивается, подшучивает. Надо поговорить с ней серьезно. Они люди немолодые, обо всем могут договориться по-деловому. Спешить, конечно, не стоит. Только — как она будет относиться к Марине? Марину он, отец, в обиду не даст никому. А вот с Мирьей сложнее... Тут нужно подумать, приглядеться. Все- таки она воспитывалась там... Пока она усердно учится. Это — дело. Может быть, послать ее учиться куда-нибудь подальше? Тут он, Коллиев, взял бы на себя все хлопоты, всю заботу. Он пошел бы в райком или даже в обком, попросил бы помощи. Правда, отношение теперь не то, что было раньше. Раньше его ценили, оказывали доверие, и он всегда оправдывал это доверие. А теперь там—-новые люди, старых почти не осталось, вот и не понимают его и не знают его заслуг. Хорошо, что о его трудоустройстве позаботились. «Вам же немного осталось до пенсии?» Так и сказали.
Что ж, пенсия так пенсия. Елене Петровне тоже немного осталось до пенсии...
Было уже темно, когда Наум Сидорович вернулся к себе, в маленькую нетопленую комнату, которую Изольда занимала в общежитии.
Наум Сидорович мало бывал дома — одному слишком тоскливо и одиноко в этой комнатке. Из окна видна лишь куча бетонных плит, наваленных на затоптанном грязно-сером снегу. Старик смотрел на эти плиты и думал: «Вот она, жизнь. Живет человек, топчет снег, таскает тяжелые бетонные плиты. Потом умирает. Его закопают в землю, скажут на могиле пару теплых слов — и забудут. Другие будут жить в домах, сооруженных из этих бетонных плит. Они тоже будут работать, делать что смогут, будут заняты мыслями о призвании человека. Но никому не дано прожить столько, чтобы увидеть мир завершенным и совершенным. Да, очень небольшой отрезок времени отведен человеку, он видит только крохотную долю истории. Но не все люди используют и это время так, чтобы с чистой совестью сказать: я сделал все, что смог». Такие невеселые мысли лезли в голову в этой неуютной комнатке, при виде этих плит.
Веселее шло время среди молодежи и школьников. У них свои думы, свои заботы, они по-иному смотрят на настоящее и будущее. Им мир видится менее совершенным, чем людям старшего поколения. Человеку, прожившему свой век, кажется, что он сделал больше, чем сделал на самом
деле, а молодое поколение, которое пока что не сделало ничего, полагает, что оно в состоянии совершить больше, чем оно на самом деле способно сделать. Вот она, проблема отцов и детей. Так всегда было. В старину, бывало, отцы ремнем учили сыновей уму-разуму, и сыновья с превеликим уважением обнажали голову на могиле отцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Коллиев махнул рукой Люсе Кауронен. Она подошла к нему.
— Что вы еще собираетесь здесь делать? — спросил Коллиев сердито.
— Сейчас начнется занятие драмкружка.
— Почему не в клубе?
— Так они сами захотели. Директор школы разрешила.
Прасковья Федоровна подошла к ним, поздоровалась с
Коллиевым за руку.
— Школа, конечно, не место для репетиций. Но что же делать: в клубе холодно. Вот я и разрешила.
— Кроме того, Наум Сидорович обещал вести репетицию,— вставила Люся.
— Ты сама, что ли, не можешь вести? — Коллиев удивился.— За что же мы тебе деньги платим?
— Зачем вы так? — девушка покраснела.— Наум Сидорович согласился консультировать. Он же актер. Профессиональный, опытный.
«Ну конечно, опытный... актер...— подумал Коллиев.— Знаем мы, в чем он опытный...»
— Что же получается? — сказал Коллиев.— Ты довела работу в клубе до такого состояния, что сама не хочешь идти в клуб. Ты человек молодой, как ты не понимаешь современной молодежи? Ведь она, молодежь, не хочет сидеть сложа руки, как сидишь ты. Если людям нечем заняться, они начинают пить. Ты понимаешь? Мы говорим о тунеядцах, мы думали, что в Хаукилахти их нет. А это что такое? Ты деньги получаешь, а...
— Хватит! Ты сперва подумал бы, а потом говорил,— оборвал Вейкко Коллиева. Ларинена все считали человеком спокойным, он редко повышал голос, но сейчас он не выдержал.
— Послушай, ты...— Коллиев обернулся, но взял себя в руки: этого еще не хватало, чтобы председатель постройкома и парторг схватились у всех на глазах. Он обратился к директору школы: — Хорошо, что вы идете навстречу пожеланиям молодежи. Хотя это и не совсем законно. Но дело в том, что в клубе полный развал. Вы сами понимаете, Прасковья Федоровна, что у клуба и у школы свои цели. И нехорошо, если из-за авторитета школы пострадает авторитет клуба.
Директор школы пожала плечами, повернулась и пошла к двери. Ларинен попытался превратить разговор в шутку:
— Давайте создадим в Хаукилахти два независимых
государства — школу и клуб. Только на условиях мирного сосуществования.
Старик назначил ребятам время следующего занятия, попрощался с ними и потом обратился к Коллиеву:
— Ну, как мои ребятки? Они, конечно, дети еще, но есть среди них очень способные.
— Да, ничего. Вроде получается,-—буркнул в ответ Коллиев с видом знатока.— Только я хочу вам напомнить, что инструменты эти — имущество клуба. Если так дальше пойдет, то скоро весь клуб по бревнышку растащат по поселку.
— Трубы мы взяли с разрешения Люси,— оправдывался старик.— Под расписку. Здесь на них хоть играют, а там...
— Люся уже не заведует клубом,— сухо заметил Коллиев.
— Значит, вы собираетесь отбирать трубы?
— Надо обдумать, обговорить, и если решим оставить, то надо оформить как положено.
Коллиев говорил это рассеянно, а сам смотрел на Мирью, тоже сидевшую в зале. Заметив его взгляд, Мирья вспомнила, что они сегодня обещали прийти в гости к Коллиевым. И посмотрела на часы: еще рано. А Коллиеву стало вдруг приятно на душе: вот если бы со всеми было так — понимать друг друга с одного взгляда!
— Ну, у меня еще дела,— сказал он Ларинену.— Я пошел.
Коллиев шел домой, с горечью размышляя о том, что его здесь не понимают, не то что с одного взгляда, не понимают ни слов его, ни дел. Единственный человек, кто его понимает,— это дочь. С ней можно и поговорить и поделиться... Да, Марине он сумел дать правильное воспитание. Дочерью он доволен. А кто еще понимает, что он старался ради общего дела, все — другим, а себе — ничего? Ровным счетом ничего. Шел туда, куда посылали,— никогда не отказывался. Всегда горой стоял за линию партии. Был принципиальным, непримиримым. Не то что Ларинен — тот и нашим и вашим, бесхребетник какой-то. А еще парторг. А вот Воронова не поймешь... Дело делает, пользуется уважением и авторитетом в верхах. На собраниях краткий, деловой, человек, конечно, сухой. А за сухость не наказывают. Интересно, за что же его любит Айно Андреевна? Если бы Елена Петровна так же... Коллиеву очень хотелось, чтобы Елена Петровна понимала его с полуслова, с одного взгляда. И чтобы она... А пока она только посмеивается, подшучивает. Надо поговорить с ней серьезно. Они люди немолодые, обо всем могут договориться по-деловому. Спешить, конечно, не стоит. Только — как она будет относиться к Марине? Марину он, отец, в обиду не даст никому. А вот с Мирьей сложнее... Тут нужно подумать, приглядеться. Все- таки она воспитывалась там... Пока она усердно учится. Это — дело. Может быть, послать ее учиться куда-нибудь подальше? Тут он, Коллиев, взял бы на себя все хлопоты, всю заботу. Он пошел бы в райком или даже в обком, попросил бы помощи. Правда, отношение теперь не то, что было раньше. Раньше его ценили, оказывали доверие, и он всегда оправдывал это доверие. А теперь там—-новые люди, старых почти не осталось, вот и не понимают его и не знают его заслуг. Хорошо, что о его трудоустройстве позаботились. «Вам же немного осталось до пенсии?» Так и сказали.
Что ж, пенсия так пенсия. Елене Петровне тоже немного осталось до пенсии...
Было уже темно, когда Наум Сидорович вернулся к себе, в маленькую нетопленую комнату, которую Изольда занимала в общежитии.
Наум Сидорович мало бывал дома — одному слишком тоскливо и одиноко в этой комнатке. Из окна видна лишь куча бетонных плит, наваленных на затоптанном грязно-сером снегу. Старик смотрел на эти плиты и думал: «Вот она, жизнь. Живет человек, топчет снег, таскает тяжелые бетонные плиты. Потом умирает. Его закопают в землю, скажут на могиле пару теплых слов — и забудут. Другие будут жить в домах, сооруженных из этих бетонных плит. Они тоже будут работать, делать что смогут, будут заняты мыслями о призвании человека. Но никому не дано прожить столько, чтобы увидеть мир завершенным и совершенным. Да, очень небольшой отрезок времени отведен человеку, он видит только крохотную долю истории. Но не все люди используют и это время так, чтобы с чистой совестью сказать: я сделал все, что смог». Такие невеселые мысли лезли в голову в этой неуютной комнатке, при виде этих плит.
Веселее шло время среди молодежи и школьников. У них свои думы, свои заботы, они по-иному смотрят на настоящее и будущее. Им мир видится менее совершенным, чем людям старшего поколения. Человеку, прожившему свой век, кажется, что он сделал больше, чем сделал на самом
деле, а молодое поколение, которое пока что не сделало ничего, полагает, что оно в состоянии совершить больше, чем оно на самом деле способно сделать. Вот она, проблема отцов и детей. Так всегда было. В старину, бывало, отцы ремнем учили сыновей уму-разуму, и сыновья с превеликим уважением обнажали голову на могиле отцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93