Дорога размокла, стала грязной и скользкой. Под ногами противно чавкала грязь. На душе тоже было противно. Мирья торопилась домой, в тепло.
— Мирья, подождите.
Ее догнал Васели.
— Где Нина? — спросила Мирья.
— Домой побежала, спать. Почему вы уходите? Пойдем потанцуем.
— Нет, я хочу домой.
— Я провожу вас.— Васели взял ее под руку и стал утешать: — А вам-то зачем расстраиваться? Вот Нина — как ей досталось, а она хоть бы что. Это у нас всегда. Лозунги, громкие слова. Это же провинция. Здесь еще долго будет так. Вы понимаете меня?
Мирья не ответила. Она посмотрела на свет в окошке своего дома и ускорила шаги.
— А я здесь временно,— говорил Васели.— Сегодня я здесь, а завтра, если не понравится, могу уйти. С полгода я здесь пробуду. Ну, может, год. А вы? Неужели вы собираетесь жить здесь, в этой глуши?
— Через год здесь будет хороший поселок,— ответила она.
— Может быть. Только люди останутся прежними.
Они подошли к дому Мирьи.
— Спокойной ночи. Спасибо, что проводили.
— А через год ваша мать увезет вас опять куда-нибудь в глухую тайгу, где придется опять начать вот с таких хибарок. И снова вы услышите доклад о том, что труд строителя — дело доблести и славы. И цифры... цифры...
— Я замерзла. Спокойной ночи.
Мирье наконец удалось освободить свою руку из рук Васели.
Елена Петровна сидела за чертежами.
На стройке не хватало пиломатериалов, и пилорама работала даже в воскресенье. Поэтому свет был неровный, настольная лампа то ярко вспыхивала, то чуть "светила.
— Уже все кончилось? — спросила у Мирьи мать, не отрываясь от своих чертежей.
— Нет, начались танцы.
— А почему ты не осталась?
Лампочка опять замигала, а Елене Петровне некогда было ждать, когда накал станет сильнее, и она, поднеся логарифмическую линейку чуть ли не к самой лампе, старалась разглядеть мельчайшие деления.
Мирья хотела ответить, что ей там, на танцах, делать нечего, но она промолчала, она боялась, что мать начнет расспрашивать, почему да как. А что она могла объяснить? Просто ей стало грустно, она почувствовала себя здесь такой одинокой...
Свет снова вспыхнул ярко, и Елена Петровна стала торопливо записывать цифры. Если бы все время был такой
накал, она, пожалуй, успела бы закончить расчеты до двенадцати. В двенадцать электричество выключат.
— Как прошло собрание? — спросила мать, совершенно не обратив внимания на то, что дочь ей ничего не ответила на вопрос, почему ушла с танцев.
Мирья приводила перед зеркалом в порядок промокшую прическу.
— Выступила Нина, сказала, что доклад, мол, сухой, общие слова: честь строителя, взгляд на будущее, лучшие бригады, отстающие... Марина Коллиева, потом Игорь поправили ее...
— М-да. Вот так.— Мать не заметила, что дочь рассказывает о собрании неохотно, с каким-то скрытым раздражением.— Значит, собрание как собрание. И Нину поправили? Бывает. Она хорошая девушка, серьезная, работящая. Ты выпей чаю. Я скоро кончу.
Настольная лампа отбрасывала на стену тень Елены Петровны. Тень была большая, почти неподвижная. Казалось, что за столом сидит какой-то другой человек, большой и чужой. Мирья отвела взгляд от тени и взглянула на мать. Каким близким, родным, добрым было ее лицо, когда она получила в Финляндии фотографию матери. Теперь лицо матери не было ни добрым, ни злым, даже не было равнодушным.
В тот момент Елена Петровна совсем не замечала, что у ее дочери на душе, она жила своими мыслями — вот этими цифрами и расчетами, за которыми видела живую жизнь, видела дома, в которых будут жить люди. У нее было сегодня рабочее настроение, и, охваченная вдохновением, она радовалась, как, наверное, радуется поэт, композитор или художник, которому удалось найти нужные слова, удачные краски или мелодию и воплотить в художественные образы то, что волнует его, что он хочет сказать людям. Может быть, и поэт, создающий возвышенный мир поэзии во имя человека, порой совсем не замечает, что рядом с ним страдает, радуется или переживает самый близкий и дорогой ему человек.
Мирье трудно было понять мать. Еще меньше Елена Петровна понимала свою дочь.
На имя Воронова пришло официальное письмо от капитана буксира. Капитан доводил до сведения руководства стройки, что их работник Андрей Карху использует рабочее время, а также вверенный ему катер и государственный бензин в неблаговидных целях. В ночное время он приезжает в Кайтаниеми и нарушает покой жителей деревни. Чем, как не хулиганской выходкой, является тот факт, что Андрей снимает с выхлопной трубы глушитель, заводит мотор и будит оглушительным треском всю деревню. Люди не могут ночами спать, а днем они не в состоянии работать в полную меру, и таким образом от этого страдает выполнение плана,— утверждает автор письма. Кроме того, Андрей терроризирует жительницу Кайтаниеми Наталию, он довел ее до такого состояния, что бедная девушка не смеет слова сказать против и безропотно подчиняется его воле. Самым странным, непостижимым, по мнению автора письма, было то, что такой человек, как Андрей, считается комсомольцем и является даже членом бюро райкома ВЛКСМ. Автор письма считал, что поведение Андрея должно быть осуждено как злостное хулиганство. Использование принадлежащего государству судна и горючего для хулиганских выходок также надо расценить как преступление. Терроризирование женщины является пережитком капитализма в самой отвратительной форме. Автор письма обращался к Воронову с просьбой призвать к порядку зарвавшегося хулигана не только от своего имени, но также от имени всей команды буксира и матери Наталии, подписей которых почему-то под письмом не было.
Воронов прочитал письмо, усмехнулся и позвал к себе секретаря комсомольской организации.
— Ознакомься-ка с этим важным документом.
— Что там? — спросил Валентин.— Что-нибудь-серьезное?
— Очень. И хулиганство, и антигосударственные поступки, и пережитки капитализма, и тому подобное!
Валентин был буквально ошарашен. Как же так? Андрей считается примерным работником; в любую погоду, хоть днем, хоть ночью, он готов отправиться на «Лебеде» куда прикажут. Активный комсомолец. Много читает. Может даже лекцию прочитать по политическим вопросам. Как же это возможно? Неужели в Андрее может уживаться и другой человек, которому не место в комсомоле? Но ведь и Изольда казалась честной, добросовестной, а потом выяснилось, что все это была маска, за которой скрывалась расхитительница государственных средств. Валентин до сих пор не мог поверить в это, но так оно было, Изольда сама призналась. Правда, что-то еще не ясно, что-то еще выясняют. Говорят, Изольда на свободе, но в поселок не едет. Боится. Наверно, стыдно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
— Мирья, подождите.
Ее догнал Васели.
— Где Нина? — спросила Мирья.
— Домой побежала, спать. Почему вы уходите? Пойдем потанцуем.
— Нет, я хочу домой.
— Я провожу вас.— Васели взял ее под руку и стал утешать: — А вам-то зачем расстраиваться? Вот Нина — как ей досталось, а она хоть бы что. Это у нас всегда. Лозунги, громкие слова. Это же провинция. Здесь еще долго будет так. Вы понимаете меня?
Мирья не ответила. Она посмотрела на свет в окошке своего дома и ускорила шаги.
— А я здесь временно,— говорил Васели.— Сегодня я здесь, а завтра, если не понравится, могу уйти. С полгода я здесь пробуду. Ну, может, год. А вы? Неужели вы собираетесь жить здесь, в этой глуши?
— Через год здесь будет хороший поселок,— ответила она.
— Может быть. Только люди останутся прежними.
Они подошли к дому Мирьи.
— Спокойной ночи. Спасибо, что проводили.
— А через год ваша мать увезет вас опять куда-нибудь в глухую тайгу, где придется опять начать вот с таких хибарок. И снова вы услышите доклад о том, что труд строителя — дело доблести и славы. И цифры... цифры...
— Я замерзла. Спокойной ночи.
Мирье наконец удалось освободить свою руку из рук Васели.
Елена Петровна сидела за чертежами.
На стройке не хватало пиломатериалов, и пилорама работала даже в воскресенье. Поэтому свет был неровный, настольная лампа то ярко вспыхивала, то чуть "светила.
— Уже все кончилось? — спросила у Мирьи мать, не отрываясь от своих чертежей.
— Нет, начались танцы.
— А почему ты не осталась?
Лампочка опять замигала, а Елене Петровне некогда было ждать, когда накал станет сильнее, и она, поднеся логарифмическую линейку чуть ли не к самой лампе, старалась разглядеть мельчайшие деления.
Мирья хотела ответить, что ей там, на танцах, делать нечего, но она промолчала, она боялась, что мать начнет расспрашивать, почему да как. А что она могла объяснить? Просто ей стало грустно, она почувствовала себя здесь такой одинокой...
Свет снова вспыхнул ярко, и Елена Петровна стала торопливо записывать цифры. Если бы все время был такой
накал, она, пожалуй, успела бы закончить расчеты до двенадцати. В двенадцать электричество выключат.
— Как прошло собрание? — спросила мать, совершенно не обратив внимания на то, что дочь ей ничего не ответила на вопрос, почему ушла с танцев.
Мирья приводила перед зеркалом в порядок промокшую прическу.
— Выступила Нина, сказала, что доклад, мол, сухой, общие слова: честь строителя, взгляд на будущее, лучшие бригады, отстающие... Марина Коллиева, потом Игорь поправили ее...
— М-да. Вот так.— Мать не заметила, что дочь рассказывает о собрании неохотно, с каким-то скрытым раздражением.— Значит, собрание как собрание. И Нину поправили? Бывает. Она хорошая девушка, серьезная, работящая. Ты выпей чаю. Я скоро кончу.
Настольная лампа отбрасывала на стену тень Елены Петровны. Тень была большая, почти неподвижная. Казалось, что за столом сидит какой-то другой человек, большой и чужой. Мирья отвела взгляд от тени и взглянула на мать. Каким близким, родным, добрым было ее лицо, когда она получила в Финляндии фотографию матери. Теперь лицо матери не было ни добрым, ни злым, даже не было равнодушным.
В тот момент Елена Петровна совсем не замечала, что у ее дочери на душе, она жила своими мыслями — вот этими цифрами и расчетами, за которыми видела живую жизнь, видела дома, в которых будут жить люди. У нее было сегодня рабочее настроение, и, охваченная вдохновением, она радовалась, как, наверное, радуется поэт, композитор или художник, которому удалось найти нужные слова, удачные краски или мелодию и воплотить в художественные образы то, что волнует его, что он хочет сказать людям. Может быть, и поэт, создающий возвышенный мир поэзии во имя человека, порой совсем не замечает, что рядом с ним страдает, радуется или переживает самый близкий и дорогой ему человек.
Мирье трудно было понять мать. Еще меньше Елена Петровна понимала свою дочь.
На имя Воронова пришло официальное письмо от капитана буксира. Капитан доводил до сведения руководства стройки, что их работник Андрей Карху использует рабочее время, а также вверенный ему катер и государственный бензин в неблаговидных целях. В ночное время он приезжает в Кайтаниеми и нарушает покой жителей деревни. Чем, как не хулиганской выходкой, является тот факт, что Андрей снимает с выхлопной трубы глушитель, заводит мотор и будит оглушительным треском всю деревню. Люди не могут ночами спать, а днем они не в состоянии работать в полную меру, и таким образом от этого страдает выполнение плана,— утверждает автор письма. Кроме того, Андрей терроризирует жительницу Кайтаниеми Наталию, он довел ее до такого состояния, что бедная девушка не смеет слова сказать против и безропотно подчиняется его воле. Самым странным, непостижимым, по мнению автора письма, было то, что такой человек, как Андрей, считается комсомольцем и является даже членом бюро райкома ВЛКСМ. Автор письма считал, что поведение Андрея должно быть осуждено как злостное хулиганство. Использование принадлежащего государству судна и горючего для хулиганских выходок также надо расценить как преступление. Терроризирование женщины является пережитком капитализма в самой отвратительной форме. Автор письма обращался к Воронову с просьбой призвать к порядку зарвавшегося хулигана не только от своего имени, но также от имени всей команды буксира и матери Наталии, подписей которых почему-то под письмом не было.
Воронов прочитал письмо, усмехнулся и позвал к себе секретаря комсомольской организации.
— Ознакомься-ка с этим важным документом.
— Что там? — спросил Валентин.— Что-нибудь-серьезное?
— Очень. И хулиганство, и антигосударственные поступки, и пережитки капитализма, и тому подобное!
Валентин был буквально ошарашен. Как же так? Андрей считается примерным работником; в любую погоду, хоть днем, хоть ночью, он готов отправиться на «Лебеде» куда прикажут. Активный комсомолец. Много читает. Может даже лекцию прочитать по политическим вопросам. Как же это возможно? Неужели в Андрее может уживаться и другой человек, которому не место в комсомоле? Но ведь и Изольда казалась честной, добросовестной, а потом выяснилось, что все это была маска, за которой скрывалась расхитительница государственных средств. Валентин до сих пор не мог поверить в это, но так оно было, Изольда сама призналась. Правда, что-то еще не ясно, что-то еще выясняют. Говорят, Изольда на свободе, но в поселок не едет. Боится. Наверно, стыдно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93