Жили будничными заботами, делая вид, что ничего особенного и ч происходит. А ночью кое-кто из крестьян увозил хлеб в лес и
прятал в ямах. Из лесу возвращались уже в середине дня, ехали так, чтобы все видели,— мол, ездили за сеном или за дровами. Окованные железом сундуки, в которых хранилось приданое девиц на выданье — шелка да ситец, пуховые подушки и вышитые одеяла, стали таинственным образом исчезать из домов. Даже сами хозяйки не знали, не ведали, в какой лесной избушке захоронено их добро. Этим занимались только мужчины. Резали коров и телок и сушили мясо впрок. Кадушки с засоленной рыбой из кладовых попадали на островки Сийкаярви, где их прятали подальше от чужих глаз. Занимались этими тайными делами главным образом мужики побогаче. Те, у кого было что прятать. Прятали свое добро, прятали и что-то еще, привезенное откуда-то. А тем, кому ничего ниоткуда не привозили, а своего добра было лишь пуукко на поясе, куча голодных детишек да оборванная жена, незачем было ночами тайком ездить в лес. Впрочем, не на чем им было и ездить. Они-то и жили в постоянной тревоге. Уже ходили слухи, что в Юшкозере бандиты напали на клуб, где люди отмечали Октябрьский праздник, и убили много народу. Однажды ночью учитель Кайтаниемской школы встал на лыжи и покинул деревню.
Родители Ортьо в этой самой Хаукилахти считались ни бедными, ни богатыми. Была у них лошадь, хорошая лошадь, правда небольшого роста и не очень быстрая на бег, но зато сильная, рабочая. Держали они и корову. В один год коров было даже две, но потом вторую сменяли на муку и соль.
Хотатта, отец Ортьо, был из тех карельских мужиков, которые умели делать любую работу. Когда кто-нибудь начинал строить избу, приглашали Хотатту рубить сруб. Он делал лодки — большие, чтобы тянуть невод. Самые маленькие— челноки — тоже были нужны в хозяйстве. Знал отец Ортьо и кузнечное дело, и жителям Хаукилахти не приходилось звать кузнеца со стороны. А если кто собирался жениться и хотел заиметь для этого пьексы поизящнее, то опять на помощь приходил отец Ортьо. И трубки, что вырезал он, тоже были самые красивые.
У них росли три сына — Мийккула был старший, Ортьо— средний, Хуоти — младший. В те годы карельским парням не приходилось выбирать себе жизненный путь, они шли по стопам отца. Смолоду, сызмальства впрягались в крестьянскую работу. Но семья Хотатты составляла в некотором роде исключение. Их первенец, Мийккула, который был лет на шесть старше Ортьо, рос красивым, но слишком худосочным парнем. Рубить и возить лес он не мог, невод тянуть тоже. Да родители его и не заставляли делать тяжелые работы: они заметили, что парень растет толковым и умным, и отец решил выучить его. Мийккула четыре года учился в Кеми в русской школе. Читать и писать по-фински он научился самоучкой. Это было еще до революции. После революции стали учиться другие сыновья — Ортьо и Хуоти. Хуоти теперь — большой инженер, работает в Ленинграде. А сам Ортьо окончил только начальную школу. Он пошел по стопам отца, стал умелым плотником, столяром, сапожником, малярбм, умел делать и лодки,— словом, он стал мастером на все руки, какими бывали мужики-карелы в старые времена.
О своем старшем брате Ортьо обычно никому ничего не рассказывал. Он сам, правда, думал о Мийккуле нередко. Интересно, как сложилась жизнь у парня, если он еще вообще жив.
Из Кеми — это было уже после революции — Мийккула вернулся замкнутым, неразговорчивым парнем. Ходил один, что-то обдумывая, что-то читал и посвистывал. С людьми разговаривал мало: видимо, считал, что здесь, в глухомани, вряд ли что люди смыслят в том, что творится на свете. Если его спрашивали, чем же кончится эта заваруха, отвечал уклончиво: дескать,-поживем, увидим. Потом получилось так, что на какие-то курсы в Петрозаводск из их мест попросили послать грамотного человека. Мийккула был самой подходящей кандидатурой. Отец был очень рад и поговаривал, что, раз власть своя, народная, хорошо, что и служащие будут свои, из простого народа.
Мийккула проучился на курсах все лето и вернулся поздно осенью, когда начались метели. Время наступило беспокойное и непонятное.
Ортьо хорошо помнил те времена. Ему тогда шел уже пятнадцатый. Он очень гордился Мийккулой — ведь не у каждого есть брат, кончивший «большевистскую школу». Жили тогда в постоянной тревоге. Мать и отец боялись за Мийккулу. Мийккула тоже ходил мрачный, только вздыхал:
— Не знаю, муамо и туатто, что тут будет и как быть.
Однажды ночью отец вернулся из Кайтаниеми и сразу бросился к постели старшего сына:
— Ну, сынок, дела так обстоят, что вставай-ка скорей на лыжи и отправляйся в путь. Только побыстрее,
— А куда я пойду?
Мийккула проснулся сразу, но не торопился одеваться.
— Сам знаешь. К своим. Или укройся в лесу. Я знаю одну избушку. Никто вовек ее не найдет.
— Ночью идти?
— Завтра приедут за тобой. Время сейчас такое — не лучше ли спрятаться?
— На что им я? Люди-то свои. А что там в деревне говорят?
— Всех мужиков сгоняют в Ухту. Собрание какое-то будет. Хотят Карелию отделить от России. Тоже мне нашлись отделители, мать их...— выругался отец.
— Да вед не убьют же они меня. Люди-то свои.
— Не знаю. Свои — да не свои. Кто их знает, что они за люди.
Так прошла ночь, но Мийккула никуда не пошел.
На следующий день на Сийкаярви появились люди, они шли к Хаукилахти. Отец еще раз предложил Мийккуле укрыться, пока не поздно. Но Мийккула сидел растерянный и не двигался с места. Потом и отец успокоился. У людей, подходивших с озера, не было даже оружия.
— Муамо, поставь-ка самовар,— предложил Мийккула.
В их избу вошло десятка полтора мужчин.
— Что, на свадьбу идем или в гости? — спросил Хотатта, набивая трубку, когда пришельцы расселись на скамье вдоль стены.
— О свадьбе да о гостях мы думаем, и ни о чем больше,— усмехнулся один из пришедших, подошел к пылающему пийси и стал ковыряться в своей трубке. Другие тоже нашли себе какое-то занятие. Один из мужиков вертел чурбак, которым хозяин дома пользовался при обтесывании, рассматривая его со всех сторон, словно впервые видел такую штуку. Другой внимательно следил за тараканом, забившимся в щель.
Но кто-то должен был нарушить молчание. Крайним, ближе к столу, сидел бородатый мужик, которого Хотатта не знал. Был, видимо, откуда-то с берегов реки Кеми, судя по разговору. Он заговорил первым, стал хвалить погоду, говорил, что лыжи хорошо идут. Мужики поглядывали на него. Потом один из них сказал бородачу:
— Ну, Тимо, тебе говорить, что за свадьба у нас теперь будет.
Бородач кашлянул и стал говорить уже по-фински:
— Нет, хозяин, мы идем не на свадьбу. Дела у нас поважнее. Настала пора и карельскому народу решить свою судьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
прятал в ямах. Из лесу возвращались уже в середине дня, ехали так, чтобы все видели,— мол, ездили за сеном или за дровами. Окованные железом сундуки, в которых хранилось приданое девиц на выданье — шелка да ситец, пуховые подушки и вышитые одеяла, стали таинственным образом исчезать из домов. Даже сами хозяйки не знали, не ведали, в какой лесной избушке захоронено их добро. Этим занимались только мужчины. Резали коров и телок и сушили мясо впрок. Кадушки с засоленной рыбой из кладовых попадали на островки Сийкаярви, где их прятали подальше от чужих глаз. Занимались этими тайными делами главным образом мужики побогаче. Те, у кого было что прятать. Прятали свое добро, прятали и что-то еще, привезенное откуда-то. А тем, кому ничего ниоткуда не привозили, а своего добра было лишь пуукко на поясе, куча голодных детишек да оборванная жена, незачем было ночами тайком ездить в лес. Впрочем, не на чем им было и ездить. Они-то и жили в постоянной тревоге. Уже ходили слухи, что в Юшкозере бандиты напали на клуб, где люди отмечали Октябрьский праздник, и убили много народу. Однажды ночью учитель Кайтаниемской школы встал на лыжи и покинул деревню.
Родители Ортьо в этой самой Хаукилахти считались ни бедными, ни богатыми. Была у них лошадь, хорошая лошадь, правда небольшого роста и не очень быстрая на бег, но зато сильная, рабочая. Держали они и корову. В один год коров было даже две, но потом вторую сменяли на муку и соль.
Хотатта, отец Ортьо, был из тех карельских мужиков, которые умели делать любую работу. Когда кто-нибудь начинал строить избу, приглашали Хотатту рубить сруб. Он делал лодки — большие, чтобы тянуть невод. Самые маленькие— челноки — тоже были нужны в хозяйстве. Знал отец Ортьо и кузнечное дело, и жителям Хаукилахти не приходилось звать кузнеца со стороны. А если кто собирался жениться и хотел заиметь для этого пьексы поизящнее, то опять на помощь приходил отец Ортьо. И трубки, что вырезал он, тоже были самые красивые.
У них росли три сына — Мийккула был старший, Ортьо— средний, Хуоти — младший. В те годы карельским парням не приходилось выбирать себе жизненный путь, они шли по стопам отца. Смолоду, сызмальства впрягались в крестьянскую работу. Но семья Хотатты составляла в некотором роде исключение. Их первенец, Мийккула, который был лет на шесть старше Ортьо, рос красивым, но слишком худосочным парнем. Рубить и возить лес он не мог, невод тянуть тоже. Да родители его и не заставляли делать тяжелые работы: они заметили, что парень растет толковым и умным, и отец решил выучить его. Мийккула четыре года учился в Кеми в русской школе. Читать и писать по-фински он научился самоучкой. Это было еще до революции. После революции стали учиться другие сыновья — Ортьо и Хуоти. Хуоти теперь — большой инженер, работает в Ленинграде. А сам Ортьо окончил только начальную школу. Он пошел по стопам отца, стал умелым плотником, столяром, сапожником, малярбм, умел делать и лодки,— словом, он стал мастером на все руки, какими бывали мужики-карелы в старые времена.
О своем старшем брате Ортьо обычно никому ничего не рассказывал. Он сам, правда, думал о Мийккуле нередко. Интересно, как сложилась жизнь у парня, если он еще вообще жив.
Из Кеми — это было уже после революции — Мийккула вернулся замкнутым, неразговорчивым парнем. Ходил один, что-то обдумывая, что-то читал и посвистывал. С людьми разговаривал мало: видимо, считал, что здесь, в глухомани, вряд ли что люди смыслят в том, что творится на свете. Если его спрашивали, чем же кончится эта заваруха, отвечал уклончиво: дескать,-поживем, увидим. Потом получилось так, что на какие-то курсы в Петрозаводск из их мест попросили послать грамотного человека. Мийккула был самой подходящей кандидатурой. Отец был очень рад и поговаривал, что, раз власть своя, народная, хорошо, что и служащие будут свои, из простого народа.
Мийккула проучился на курсах все лето и вернулся поздно осенью, когда начались метели. Время наступило беспокойное и непонятное.
Ортьо хорошо помнил те времена. Ему тогда шел уже пятнадцатый. Он очень гордился Мийккулой — ведь не у каждого есть брат, кончивший «большевистскую школу». Жили тогда в постоянной тревоге. Мать и отец боялись за Мийккулу. Мийккула тоже ходил мрачный, только вздыхал:
— Не знаю, муамо и туатто, что тут будет и как быть.
Однажды ночью отец вернулся из Кайтаниеми и сразу бросился к постели старшего сына:
— Ну, сынок, дела так обстоят, что вставай-ка скорей на лыжи и отправляйся в путь. Только побыстрее,
— А куда я пойду?
Мийккула проснулся сразу, но не торопился одеваться.
— Сам знаешь. К своим. Или укройся в лесу. Я знаю одну избушку. Никто вовек ее не найдет.
— Ночью идти?
— Завтра приедут за тобой. Время сейчас такое — не лучше ли спрятаться?
— На что им я? Люди-то свои. А что там в деревне говорят?
— Всех мужиков сгоняют в Ухту. Собрание какое-то будет. Хотят Карелию отделить от России. Тоже мне нашлись отделители, мать их...— выругался отец.
— Да вед не убьют же они меня. Люди-то свои.
— Не знаю. Свои — да не свои. Кто их знает, что они за люди.
Так прошла ночь, но Мийккула никуда не пошел.
На следующий день на Сийкаярви появились люди, они шли к Хаукилахти. Отец еще раз предложил Мийккуле укрыться, пока не поздно. Но Мийккула сидел растерянный и не двигался с места. Потом и отец успокоился. У людей, подходивших с озера, не было даже оружия.
— Муамо, поставь-ка самовар,— предложил Мийккула.
В их избу вошло десятка полтора мужчин.
— Что, на свадьбу идем или в гости? — спросил Хотатта, набивая трубку, когда пришельцы расселись на скамье вдоль стены.
— О свадьбе да о гостях мы думаем, и ни о чем больше,— усмехнулся один из пришедших, подошел к пылающему пийси и стал ковыряться в своей трубке. Другие тоже нашли себе какое-то занятие. Один из мужиков вертел чурбак, которым хозяин дома пользовался при обтесывании, рассматривая его со всех сторон, словно впервые видел такую штуку. Другой внимательно следил за тараканом, забившимся в щель.
Но кто-то должен был нарушить молчание. Крайним, ближе к столу, сидел бородатый мужик, которого Хотатта не знал. Был, видимо, откуда-то с берегов реки Кеми, судя по разговору. Он заговорил первым, стал хвалить погоду, говорил, что лыжи хорошо идут. Мужики поглядывали на него. Потом один из них сказал бородачу:
— Ну, Тимо, тебе говорить, что за свадьба у нас теперь будет.
Бородач кашлянул и стал говорить уже по-фински:
— Нет, хозяин, мы идем не на свадьбу. Дела у нас поважнее. Настала пора и карельскому народу решить свою судьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93