– Угу.
– Так, записывайте адрес: 497 Гибсон-стрит, Бедфорд Стивисент, квартира девятнадцать. Записали?
– Да, записал. Что мне с этим делать?
– У меня здесь ваша подруга. Она в беде, в большой беде, говорит, что хочет, чтобы вы приехали и забрали ее. Прямо сразу.
– Что за беда?
– Плохая беда, мсье. Ей нужна ваша помощь. Сильно нужна. Лучше приезжайте прямо сразу.
– Я хочу поговорить с ней.
Наступило молчание, потом голос вернулся:
– Погодите.
Он подождал. Ему показалось, что он ждал долго, но на самом деле пауза не могла длиться дольше трех-четырех минут. Когда Анжелина подошла к телефону, ее голос едва можно было узнать.
– Ру... Рубен.
– Это ты, Анжелина? Что произошло?
Молчание, словно она снова ушла.
– Я... я... Рубен... забери... мне нужно... Помоги мне...
Ее голос затухал, полувыговоренных слов было не разобрать. Она казалась пьяной. Пьяной или... Господи, каким же он был глупцом? Обен Мондезир торговал наркотиками. Не высшая лига, но где-то на пути туда. Вчера Анжелина ездила к нему за дозой, но она ничего не раздобыла, потому что он был мертв. Все эти сказки про то, что он жрец вуду и оказывает ей духовную поддержку, были чистейшим дерьмом.
– Анжелина, что ты приняла? Сколько? У тебя передозировка?
Но Анжелина не ответила. К телефону подошла та, другая женщина:
– Как я говорила, ей нужна ваша помощь. Адрес у вас есть. Хотите помочь, так поторопитесь.
Она повесила трубку. Наступившее вслед за этим молчание не было золотым. Да и что в этом мире есть золотого?
33
Есть теологи, которые утверждают, что ад – это не какое-то место, а состояние души. Они ошибаются. Ад – это Гибсон-стрит.
Рубен медленно ехал с потушенными фарами, глядя на серые тени, теснившиеся по обе стороны. Потрескавшиеся, искрошенные стены высоких домов выступали из темноты, как немые мавзолеи. Когда-то эти дома сверкали полировкой и были изящными, полными жизни и уюта на Рождество или в День Благодарения. Теперь они жались друг к другу в нищенском, убогом мраке, из сезона в сезон, оборванные и грязные, навсегда утратившие уют. Словно кто-то пришел с грязной, сальной тряпкой и затер весь их яркий блеск.
Кое-где прямо на тротуарах пылали жаровни, выбрасывая красные искры в лоснящийся воздух. Обступив их, сгорбившись от холода, небольшие группы падших ангелов сложили тревожные крылья, прикрываясь от колючей, негостеприимной ночи.
Темные, тощие фигуры сновали туда-сюда по тускло освещенным подъездам. В темных, занавешенных окнах спрятавшиеся за треснувшими и кривыми стеклами глаза смотрели в одну точку, медленно моргая, ничего не видя. Из ниоткуда вдруг вырывались обрывки музыки – резкой, хрупкой, полной измеренного отчаяния. Ветер подхватывал ее и разламывал пополам, как стекло.
Рубен проехал мимо развалин, которые когда-то были многоквартирным домом. За домом сначала перестали ухаживать, потом превратили в свинарник, потом обобрали, как пьяницу, потом бросили, потом выдрали все внутренности и наконец оставили догнивать. В одной стене зияла дыра, примерно шесть на шесть дюймов. Вокруг нее танцевали граффити. Стрелки показывали внутрь, от края к центру. Дыра, казалось, имела особое значение. Она его действительно имела.
Рубен знал, зачем здесь эта дыра: стоя на улице, вы просовывали в нее руку, сжимая в ней столько долларов и центов, сколько вам удалось насобирать за день в разных местах. Невидимый дилер брал вашу худенькую пачку и заменял ее еще более худым пакетиком, содержавшим одну шестнадцатую или меньше героина. Анонимность была чистой, героин – отнюдь.
Рубен смотрел, как парочка дрожащих ангелов, шаркая ногами, прошла мимо, утопая в наркотических грезах. Наркотики не могли сделать их богатыми. Наркотики не могли прогнать голод, холод или отчаяние. Но наркотики могли сделать их нечувствительными ко всему этому. Онемелость чувств – это хорошо. Онемелость чувств – это лучше, чем сон. Онемелость чувств – это Бог, восседающий на троне в раю, наполненном ложью.
Улица имела свою собственную темноту, темноту особого рода, словно Господь специально сотворил ее. Ни один из фонарей не горел. Последний был разбит года два назад, никто так и не пришел, чтобы заменить лампу. Жители предпочитали, чтобы таким он и оставался.
Номер 497 был одной из причин. Это было пятиэтажное здание из аристократического бурого песчаника, возрождение Ренессанса. Высокое, черное, набитое тенями. Большинство окон были заколочены досками, декоративная чугунная балюстрада, когда-то поднимавшаяся по ступеням крыльца, давно исчезла, кладка осыпалась. Слова вроде «Ренессанса» и «Возрождения» звучали в районе Бедфорд Стивисент как больная шутка.
Рубен поставил машину прямо напротив. Он вылез и запер ее, стараясь уловить краем глаза признаки какого-либо движения поблизости. Мальчишка наблюдал за ним со ступеней крыльца двумя домами дальше. На вид лет десяти, может быть меньше. Рубен махнул ему рукой, подзывая к себе. Мальчишка долго смотрел на него, раздумывая. Рубен махнул ему еще раз.
С безразличным видом мальчишка отделился от перил, на которые опирался спиной. Язык улицы он знала лучше, чем английский. Он направился к Рубену, вышагивая с важным видом; Он не был ребенком. Детство здесь умирало быстро: детишки становились взрослыми сразу же, как только подрастали достаточно, чтобы красть кошельки, угонять машины, торговать наркотиками или подыскивать клиентов для своих сестер. Некоторые осваивали все это, а то и кое-что похуже, к шести годам.
Мальчишка остановился в паре шагов от Рубена, слегка покачиваясь на носках. Он знал, что Рубен полицейский: белого лица было достаточно. Гражданские не появлялись здесь, за исключением тех, кто впал в отчаяние или заблудился, а Рубен не был похож ни на тех, ни на других.
– Ну?
Рубен достал из кармана десятидолларовую бумажку.
– Она твоя, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты приглядел за моей машиной, чтобы ее никто не трогал. Если с ней будет все в порядке, когда я вернусь, получишь еще два таких. По рукам?
Мальчишка посмотрел на деньги, потом на Рубена, потом снова на деньги.
– Двадцатка сейчас, тридцать после, – сказал он.
Рубен покачал головой:
– Я сюда не торговаться приехал, сынок. Бери или проваливай. Но если я выйду и увижу на машине хотя бы царапину, я вернусь с несколькими друзьями и ты пожалеешь, что не взял деньги.
– У меня тоже есть друзья, мистер.
– У тебя есть дерьмо. Не валяй со мной дурака, сынок. Ты берешь деньги, присматриваешь за машиной, видишь, как я уезжаю с улыбкой на лице, и просыпаешься утром на тридцать долларов богаче. Не говоря уже о ценности моей дружбы. Приведешь своих дружков – не наживешь ничего, кроме больших неприятностей.
Рубену до сих пор было странно разговаривать таким образом с ребенком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115