Будь ее воля, она с удовольствием поносила бы вещи, сшитые по современной молодежной моде.
— Пэмми меня тоже как-то спрашивала об этом. Знаешь, что я ей тогда ответила? «Представь, что ты прошла миллион миль… на высоких каблуках». Кажется, она поняла, что я имела в виду.
— Карен, ты мне зубы не заговаривай. Чушь все это. Такого я и сам тебе наговорить бы мог. Речь о другом, и ты это прекрасно понимаешь. Как… как оно ощущается? Ведь — семнадцать лет! Давай, раскалывайся, а если будешь играть в молчанку, то я устрою тебе часовую лекцию на тему, разумеется, падения Берлинской стены и появления СПИДа.
Только Гамильтон смеет говорить с Карен таким тоном. Жлоб. Ему всегда удавалось перейти ту границу, за которую она старалась никого не пускать. И за это он ей всегда нравился. Нравится и сейчас.
— Ну ладно, Гамильтон. Только по секрету, как засранец засранцу, договорились?
Джип уже на шоссе, уходящем на запад, к заливу Хорсшу. День бледнеет, оставаясь ясным и холодным. Океан где-то под ними — плоская синевато-стального цвета наковальня.
— Ну так вот, Гамильтон. Слушай меня внимательно. В современных людях я вижу какую-то жесткость . Раньше мы могли позволить себе подурачиться, просто убить какое-то время. Сейчас — нет. Жизнь стала слишком уж серьезной. Хотя, может быть, все дело в том, что я в этом новом времени общаюсь в основном с вами, старпёрами.
Она поднимает руку и начинает грызть ноготь. Похоже, это занятие требует от нее немалых усилий.
— У меня ощущение, что ни у кого даже хобби никаких не осталось. По крайней мере, я что-то не замечала. И мужья, и жены работают. Детей гонят, как стадо на ферму — в школу на весь день. Потом они зависают у телевизоров или у своих компьютеров. Ни у кого нет возможности позволить себе такую роскошь — побыть наедине с собой. И при этом люди еще и разобщены. Работа, еще работа, потом домой — и что? Залезаешь в Интернет, ползаешь там по всяким сайтам, ну, письмишко кому-нибудь настучишь да по и-мейлу скинешь. Нет бы в конверт и по почте, или позвонить, или сходить в гости. Люди работают, смотрят «ящик» и спят. Я серьезно. Вся жизнь посвящена одному: работать, работать, работать (что значит — покупать, покупать, покупать)… мчаться сломя голову… потерять работу… залезть в сеть… изучать программирование… добиваться выгодных контрактов. Я все это вот к чему: спроси меня семнадцать лет назад, каким я себе вижу будущее, — такое я вряд ли смогла бы предположить. Люди измотаны и злы, они помешались на деньгах, а будущее — в лучшем случае оно им безразлично.
Она переводит дыхание и продолжает говорить:
— Ты спрашиваешь, как я себя здесь ощущаю? Я чувствую себя ленивой. Заторможенной. Старомодной. Еще я побаиваюсь всех этих машинок. Наверное, это глупо, но я боюсь. И я не до конца уверена в том, что мне здесь нравится.
От внимания Карен не ускользает, как сжимаются зубы Гамильтона.
— Я понимаю, ты хотел бы услышать восторги по поводу того, как здесь все хорошо. Но — извини. Не могу я врать. Мне абсолютно ясно, что становиться именно таким миру было вовсе не обязательно.
Они проезжают развилки, с которых шоссе уводят на Сайпрес, на Вестмаунт, на Коулфилд. С заднего сиденья доносится кашель Пэм. Звук получается такой смачный — словно шлепаются друг о друга два толстых бифштекса. Гамильтон замечает это и спешит высказаться:
— Слушай, Пэм, положи то, что у тебя так хлопает, в мешок. Глядишь, и будет что на ужин поджарить.
— Очень смешно.
Снова горы и океан.
— Мне кажется, я тебя понимаю, — говорит Гамильтон. — Если брать мир в целом, то нельзя не признать, что жить сейчас, в наше время, неплохо. Но стоит присмотреться к «темной стороне», как становится очевидно, что выбора-то никакого у нас нет. Раньше всегда была какая-то богема, творческий андерграунд, куда можно было уйти, если выяснялось, что мэйнстрим — не для тебя. Ну, или там преступный мир, или религия, наконец. А сейчас — ничего, одна система , все остальное куда-то подевалось. И людям остается выбирать между системой и… и смертью, получается. И ничего не поделать, из этого круга не вырвешься.
Трубы целлюлозного комбината «Хоу Саунд» лакируют часть небосвода пепельно-белым дымом. Гамильтон спрашивает:
— А что ты можешь сказать о тех, кого ты давно знаешь? Ну, о нас — Ричарде, Венди, Пэм, обо мне? Что в нас изменилось, что ты сразу заметила?
— Ты имеешь в виду только друзей и родных?
— Да.
Карен предпочитает не договаривать всей правды:
— Знаешь, получается ведь как никто на самом-то деле не изменился за эти семнадцать лет. Все стали только более полными, усовершенствованными версиями самих себя. Мама, например, — она… это… властная, как и раньше. Отец — он хороший, но себе на уме. Ричард все так же серьезен и мил, и очень старателен. Ты, как и раньше, — дубина неотесанная. Пэм — так же по-тихому обворожительна. Лайнус все летит на свой Марс. Венди, может, конечно, и уважаемый врач, и еще кто угодно, но в глубине души она по-прежнему отличница, вовремя сдающая домашние задания. Все стали… да, стали больше похожими на самих себя.
Под гул мотора они смотрят на горы и город.
— Помните, как мы покупали фотоаппарат в «Future Shop»?— спрашивает Карен; ее спутники кивают. — Видели, по каким категориям там делятся вещи? «Имитаторы», «Производство», «Игры». Да что же это за мир получается? И еще — скажите мне, что случилось со временем? Ни у кого больше нет времени. Что за хреновина такая? Черт знает что! Все, настроение испортилось.
Карен приоткрывает окно машины, в салон проникает слабый сероводородный запах, который ветерок несет от целлюлозного комбината. Карен прячется за темными стеклами очков. Она не говорит Гамильтону, что, по ее мнению, в тридцать четыре года можно быть и повзрослее. А они — в лучшем случае — просто замкнуты, разобщены и лишены внутреннего стержня, чего-то, что могло бы придать их жизни смысл.
Гамильтон снова заводит разговор:
— А что ты скажешь о дочери, о Меган?
Карен улыбается:
— Согласись: правда, клевая девчонка? С характером. Уверенная в себе какая. Я и представить себе не в состоянии, чтобы в ее годы быть такой цельной. -Пауза. — Хотя смешно, мне самой-то, считай, семнадцать. Может быть, и я смогу стать такой же крутой, как она.
— Скорее тебе повзрослеть придется. И очень быстро, — зевая, говорит с заднего сиденья Пэм. — Люди от тебя знаешь чего ждут? Особой мудрости. Для них тебе не семнадцать, а тысяча лет.
И это правда. Люди полагают, что Карен дано воспринимать не только цвета, запахи и звуки, но и что-то еще, что-то величественное и совершенное, куда как более значимое, чем те же цвета. Что саму ее разочаровывает, так это то, что она ведь действительно что-то видела, но это что-то глубоко от нее спрятано и недостижимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Пэмми меня тоже как-то спрашивала об этом. Знаешь, что я ей тогда ответила? «Представь, что ты прошла миллион миль… на высоких каблуках». Кажется, она поняла, что я имела в виду.
— Карен, ты мне зубы не заговаривай. Чушь все это. Такого я и сам тебе наговорить бы мог. Речь о другом, и ты это прекрасно понимаешь. Как… как оно ощущается? Ведь — семнадцать лет! Давай, раскалывайся, а если будешь играть в молчанку, то я устрою тебе часовую лекцию на тему, разумеется, падения Берлинской стены и появления СПИДа.
Только Гамильтон смеет говорить с Карен таким тоном. Жлоб. Ему всегда удавалось перейти ту границу, за которую она старалась никого не пускать. И за это он ей всегда нравился. Нравится и сейчас.
— Ну ладно, Гамильтон. Только по секрету, как засранец засранцу, договорились?
Джип уже на шоссе, уходящем на запад, к заливу Хорсшу. День бледнеет, оставаясь ясным и холодным. Океан где-то под ними — плоская синевато-стального цвета наковальня.
— Ну так вот, Гамильтон. Слушай меня внимательно. В современных людях я вижу какую-то жесткость . Раньше мы могли позволить себе подурачиться, просто убить какое-то время. Сейчас — нет. Жизнь стала слишком уж серьезной. Хотя, может быть, все дело в том, что я в этом новом времени общаюсь в основном с вами, старпёрами.
Она поднимает руку и начинает грызть ноготь. Похоже, это занятие требует от нее немалых усилий.
— У меня ощущение, что ни у кого даже хобби никаких не осталось. По крайней мере, я что-то не замечала. И мужья, и жены работают. Детей гонят, как стадо на ферму — в школу на весь день. Потом они зависают у телевизоров или у своих компьютеров. Ни у кого нет возможности позволить себе такую роскошь — побыть наедине с собой. И при этом люди еще и разобщены. Работа, еще работа, потом домой — и что? Залезаешь в Интернет, ползаешь там по всяким сайтам, ну, письмишко кому-нибудь настучишь да по и-мейлу скинешь. Нет бы в конверт и по почте, или позвонить, или сходить в гости. Люди работают, смотрят «ящик» и спят. Я серьезно. Вся жизнь посвящена одному: работать, работать, работать (что значит — покупать, покупать, покупать)… мчаться сломя голову… потерять работу… залезть в сеть… изучать программирование… добиваться выгодных контрактов. Я все это вот к чему: спроси меня семнадцать лет назад, каким я себе вижу будущее, — такое я вряд ли смогла бы предположить. Люди измотаны и злы, они помешались на деньгах, а будущее — в лучшем случае оно им безразлично.
Она переводит дыхание и продолжает говорить:
— Ты спрашиваешь, как я себя здесь ощущаю? Я чувствую себя ленивой. Заторможенной. Старомодной. Еще я побаиваюсь всех этих машинок. Наверное, это глупо, но я боюсь. И я не до конца уверена в том, что мне здесь нравится.
От внимания Карен не ускользает, как сжимаются зубы Гамильтона.
— Я понимаю, ты хотел бы услышать восторги по поводу того, как здесь все хорошо. Но — извини. Не могу я врать. Мне абсолютно ясно, что становиться именно таким миру было вовсе не обязательно.
Они проезжают развилки, с которых шоссе уводят на Сайпрес, на Вестмаунт, на Коулфилд. С заднего сиденья доносится кашель Пэм. Звук получается такой смачный — словно шлепаются друг о друга два толстых бифштекса. Гамильтон замечает это и спешит высказаться:
— Слушай, Пэм, положи то, что у тебя так хлопает, в мешок. Глядишь, и будет что на ужин поджарить.
— Очень смешно.
Снова горы и океан.
— Мне кажется, я тебя понимаю, — говорит Гамильтон. — Если брать мир в целом, то нельзя не признать, что жить сейчас, в наше время, неплохо. Но стоит присмотреться к «темной стороне», как становится очевидно, что выбора-то никакого у нас нет. Раньше всегда была какая-то богема, творческий андерграунд, куда можно было уйти, если выяснялось, что мэйнстрим — не для тебя. Ну, или там преступный мир, или религия, наконец. А сейчас — ничего, одна система , все остальное куда-то подевалось. И людям остается выбирать между системой и… и смертью, получается. И ничего не поделать, из этого круга не вырвешься.
Трубы целлюлозного комбината «Хоу Саунд» лакируют часть небосвода пепельно-белым дымом. Гамильтон спрашивает:
— А что ты можешь сказать о тех, кого ты давно знаешь? Ну, о нас — Ричарде, Венди, Пэм, обо мне? Что в нас изменилось, что ты сразу заметила?
— Ты имеешь в виду только друзей и родных?
— Да.
Карен предпочитает не договаривать всей правды:
— Знаешь, получается ведь как никто на самом-то деле не изменился за эти семнадцать лет. Все стали только более полными, усовершенствованными версиями самих себя. Мама, например, — она… это… властная, как и раньше. Отец — он хороший, но себе на уме. Ричард все так же серьезен и мил, и очень старателен. Ты, как и раньше, — дубина неотесанная. Пэм — так же по-тихому обворожительна. Лайнус все летит на свой Марс. Венди, может, конечно, и уважаемый врач, и еще кто угодно, но в глубине души она по-прежнему отличница, вовремя сдающая домашние задания. Все стали… да, стали больше похожими на самих себя.
Под гул мотора они смотрят на горы и город.
— Помните, как мы покупали фотоаппарат в «Future Shop»?— спрашивает Карен; ее спутники кивают. — Видели, по каким категориям там делятся вещи? «Имитаторы», «Производство», «Игры». Да что же это за мир получается? И еще — скажите мне, что случилось со временем? Ни у кого больше нет времени. Что за хреновина такая? Черт знает что! Все, настроение испортилось.
Карен приоткрывает окно машины, в салон проникает слабый сероводородный запах, который ветерок несет от целлюлозного комбината. Карен прячется за темными стеклами очков. Она не говорит Гамильтону, что, по ее мнению, в тридцать четыре года можно быть и повзрослее. А они — в лучшем случае — просто замкнуты, разобщены и лишены внутреннего стержня, чего-то, что могло бы придать их жизни смысл.
Гамильтон снова заводит разговор:
— А что ты скажешь о дочери, о Меган?
Карен улыбается:
— Согласись: правда, клевая девчонка? С характером. Уверенная в себе какая. Я и представить себе не в состоянии, чтобы в ее годы быть такой цельной. -Пауза. — Хотя смешно, мне самой-то, считай, семнадцать. Может быть, и я смогу стать такой же крутой, как она.
— Скорее тебе повзрослеть придется. И очень быстро, — зевая, говорит с заднего сиденья Пэм. — Люди от тебя знаешь чего ждут? Особой мудрости. Для них тебе не семнадцать, а тысяча лет.
И это правда. Люди полагают, что Карен дано воспринимать не только цвета, запахи и звуки, но и что-то еще, что-то величественное и совершенное, куда как более значимое, чем те же цвета. Что саму ее разочаровывает, так это то, что она ведь действительно что-то видела, но это что-то глубоко от нее спрятано и недостижимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83