Таким образом, остается предположить, что бечева тяги перетерлась во время следования на старт, причем обрыв тяги последовал при спуске с холма Надежды.
Экспертиза окончательная и может быть повторена только по настоянию главной судейской коллегии.
Подписали.
Старший инспектор Э. Л. Доусон.
Член жюри А. Конли»…»
Поперек этого листка размашистым энергичным почерком выведено:
«Конли, все это чепуха и очередные негритянские выдумки. Нечего устраивать поиски каких-то диверсий. Мальчишка просто не умел держать дорогу и потому опрокинулся.
Главный судья Парк Бийл».
На бумаге стояла официальная печать городского управления. В записной книжке шло несколько страниц, исписанных рукой ее владельца и испещренных многими помарками, как будто писавший очень волновался или торопился.
«Они были точно глухие и слепые. Мы им показывали тягу, один конец которой разлохматился, а на другом всякому был виден свежий срез, но они как будто не хотели ничего этого видеть и сказали, что нам все это чудится. Потом и я, и Беннет, и Джон Майнард, и Пабло Де-Минго начали говорить, что нужно спросить тех, кто участвовал в заезде, а также их менеджеров. Они на это согласились, только видно было, что им очень неохота и скучно возиться со всем этим. Когда пришли Мэрфи и Дик, даже слепой мог увидеть по их лицам, что дело нечисто. Но инспекторы и тут ничего не увидели, и когда эти парни сказали, что знать ничего не знают, их отпустили. Тогда мы решили, что будем действовать сами. Мы собрали ребят Восточной окраины и рассказали им все дело. Некоторые слышали, а многие даже были на гонках и видели, как разбился Чарли. Но никто не мог нам сказать ничего, что бы нас интересовало. И когда мы уже совсем потеряли надежду, вдруг пришла к нам в дом Темпи, жена Цезаря, со своим вторым мальчиком, которого зовут Аллан. Оказывается, Аллан постоянно торчит возле пустыря, строит там у лужи какую-то мельничку или что-то в этом роде. И вот в день праздника он тоже был там, потому что закапризничал, и Темпи в наказание оставила его дома. Он и пошел к своей мельничке и там потихоньку ревел и бранил на чем свет стоит своих родных за несправедливость. А потом видит — какой-то рябой мальчишка шныряет у сарая Робинсонов и что-то разнюхивает. На Аллана он и внимания не обратил, потому что кто же обращает внимание на такого малыша! А малыш этот все примечал.
Мальчишка подошел к задней стенке сарая, отодрал доски и полез внутрь. Аллан хотел было закричать: «Держите вора!» — но сообразил вовремя, что дома одни куры и собаки, и ему не поздоровится, если он поднимет крик. Он и предпочел молчать. Мальчишка пробыл в сарае совсем недолго, а когда вылез, тихонько свистнул. И тотчас же кто-то за углом тоже засвистел. Аллан хотел было рассказать об этом дома, но его мать и отец вернулись поздно, ему сразу дали конфету и яблоко, и он так этим занялся, что совсем обо всем позабыл. А вчера, когда Темпи опять рассердилась на него за что-то и нашлепала его, он вдруг все и вспомнил. Тогда Цезарь сказал, чтобы она сейчас же вела его к нам и чтобы мы потом шли к главному судье, которого зовут Парк Бийл. Пусть он вызовет рябого Дика, и пусть Аллан скажет, тот ли это мальчишка, который был в сарае в день праздника.
Я позвал Джоя, и Мери, и Нэнси, и Джона, мы дали Аллану большое яблоко и сказали, что дадим ему много яблок и сластей, если он расскажет все, что говорил нам, одному белому дяде. Аллан совсем ничего не боялся и сказал, что, конечно, он расскажет.
Тогда мы все пошли в банк, где этот Бийл, оказывается, директор. Нас к нему не пустили, и мы ждали его на улице очень долго. Потом, когда он вышел, мы подошли к нему и стали ему все это дело рассказывать.
Мы велели Аллану рассказать все, что он видел в день гонок, но он очень устал стоять так долго на улице и ждать, и потому начал что-то путать и говорить непонятное. Мистер Парк Бийл краснел и краснел, и мы старались на него не смотреть. Как только он услышал, что дело идет о Робинсоне и об аварии на гонках, он очень рассердился и велел Аллану замолчать. «Вы что, — спрашивает, — пришли сюда просто отнимать у меня время, ребята? И это ваш „свидетель“! Вы что, смеетесь, что ли? Да кто же примет всерьез показания негритенка, который еще „папа-мама“ не научился выговаривать как следует! Ваш Робинсон сам виноват в аварии, и мы еще в этом деле разберемся и привлечем его за то, что он подвел другого гонщика и чуть его не искалечил. Идите-ка вы, ребята, отсюда и благодарите бога, что у меня мягкий характер, а то пришлось бы вам познакомиться с моим швейцаром».
И еще он сказал, что эта история действует ему на нервы и он настоятельно просит больше его не беспокоить. Потом он сел в автомобиль и уехал, а мы остались на улице. Аллан совсем расхныкался и не хотел ни конфет, ни яблок, а только просился домой, к маме. И я понес его на спине, потому что он очень устал.
У нас дома я рассказал обо всем отцу, а он даже нисколько не удивился и сказал, что так оно и бывает в тех странах, где справедливость существует только для богатых.
Отец последнее время повеселел, все что-то бормочет себе под нос. Вчера вдруг показывает мне фотографию какого-то красивого дома, похожего на дворец. Под фотографией подписано: «Университет в г. Ужгороде Закарпатской Украины».
Спрашивает меня:
— Хотел бы ты, сынку, учиться в том университете?
Я рассердился:
— Ну что ты спрашиваешь! Знаешь ведь, что университеты не для нас с тобой.
А он вдруг смеется:
— А вот и брешешь, сынку мий! Тот университет для нас и для всех простых людин. Вот возьмем мы с тобой, сынку, да и махнем туда, на родину…
Я так и вцепился в него. Но он ничего больше не стал говорить, только подмигивал да усмехался.
Каждый день мы ходим в больницу — узнавать о здоровье Чарли. К нему еще никого не пускают, но говорят, что он уже начал открывать глаза. Раньше думали, что он умрет, потому что была разбита голова. А потом врачи сказали, что нужно долго лежать: у Чарли сотрясение мозга.
Наверно, ему очень повредило, когда мы с ним ездили по городу. Мы ездили очень долго, и миссис Робинсон просила останавливаться возле каждой больницы и сама выходила просить, чтобы приняли ее сына. Но у некоторых больниц не было отделения для цветных, а в «белое» отделение ни за что не хотели принять негра. А в других больницах цветные отделения были уж давно переполнены и не было ни одного места. Так мы ездили и ездили, и Чарли стонал, а его мать все молчала и только ломала руки, и я очень боялся, что Чарли вот так, в машине, умрет. Наконец мы нашли маленькую больницу на Восточной окраине, к нам вышла сестра и сказала, что можно принять больного, но нужно внести деньги вперед, а то все эти больные из Горчичного Рая норовят лечиться на даровщинку, а потом удрать из больницы, не заплатив ни цента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Экспертиза окончательная и может быть повторена только по настоянию главной судейской коллегии.
Подписали.
Старший инспектор Э. Л. Доусон.
Член жюри А. Конли»…»
Поперек этого листка размашистым энергичным почерком выведено:
«Конли, все это чепуха и очередные негритянские выдумки. Нечего устраивать поиски каких-то диверсий. Мальчишка просто не умел держать дорогу и потому опрокинулся.
Главный судья Парк Бийл».
На бумаге стояла официальная печать городского управления. В записной книжке шло несколько страниц, исписанных рукой ее владельца и испещренных многими помарками, как будто писавший очень волновался или торопился.
«Они были точно глухие и слепые. Мы им показывали тягу, один конец которой разлохматился, а на другом всякому был виден свежий срез, но они как будто не хотели ничего этого видеть и сказали, что нам все это чудится. Потом и я, и Беннет, и Джон Майнард, и Пабло Де-Минго начали говорить, что нужно спросить тех, кто участвовал в заезде, а также их менеджеров. Они на это согласились, только видно было, что им очень неохота и скучно возиться со всем этим. Когда пришли Мэрфи и Дик, даже слепой мог увидеть по их лицам, что дело нечисто. Но инспекторы и тут ничего не увидели, и когда эти парни сказали, что знать ничего не знают, их отпустили. Тогда мы решили, что будем действовать сами. Мы собрали ребят Восточной окраины и рассказали им все дело. Некоторые слышали, а многие даже были на гонках и видели, как разбился Чарли. Но никто не мог нам сказать ничего, что бы нас интересовало. И когда мы уже совсем потеряли надежду, вдруг пришла к нам в дом Темпи, жена Цезаря, со своим вторым мальчиком, которого зовут Аллан. Оказывается, Аллан постоянно торчит возле пустыря, строит там у лужи какую-то мельничку или что-то в этом роде. И вот в день праздника он тоже был там, потому что закапризничал, и Темпи в наказание оставила его дома. Он и пошел к своей мельничке и там потихоньку ревел и бранил на чем свет стоит своих родных за несправедливость. А потом видит — какой-то рябой мальчишка шныряет у сарая Робинсонов и что-то разнюхивает. На Аллана он и внимания не обратил, потому что кто же обращает внимание на такого малыша! А малыш этот все примечал.
Мальчишка подошел к задней стенке сарая, отодрал доски и полез внутрь. Аллан хотел было закричать: «Держите вора!» — но сообразил вовремя, что дома одни куры и собаки, и ему не поздоровится, если он поднимет крик. Он и предпочел молчать. Мальчишка пробыл в сарае совсем недолго, а когда вылез, тихонько свистнул. И тотчас же кто-то за углом тоже засвистел. Аллан хотел было рассказать об этом дома, но его мать и отец вернулись поздно, ему сразу дали конфету и яблоко, и он так этим занялся, что совсем обо всем позабыл. А вчера, когда Темпи опять рассердилась на него за что-то и нашлепала его, он вдруг все и вспомнил. Тогда Цезарь сказал, чтобы она сейчас же вела его к нам и чтобы мы потом шли к главному судье, которого зовут Парк Бийл. Пусть он вызовет рябого Дика, и пусть Аллан скажет, тот ли это мальчишка, который был в сарае в день праздника.
Я позвал Джоя, и Мери, и Нэнси, и Джона, мы дали Аллану большое яблоко и сказали, что дадим ему много яблок и сластей, если он расскажет все, что говорил нам, одному белому дяде. Аллан совсем ничего не боялся и сказал, что, конечно, он расскажет.
Тогда мы все пошли в банк, где этот Бийл, оказывается, директор. Нас к нему не пустили, и мы ждали его на улице очень долго. Потом, когда он вышел, мы подошли к нему и стали ему все это дело рассказывать.
Мы велели Аллану рассказать все, что он видел в день гонок, но он очень устал стоять так долго на улице и ждать, и потому начал что-то путать и говорить непонятное. Мистер Парк Бийл краснел и краснел, и мы старались на него не смотреть. Как только он услышал, что дело идет о Робинсоне и об аварии на гонках, он очень рассердился и велел Аллану замолчать. «Вы что, — спрашивает, — пришли сюда просто отнимать у меня время, ребята? И это ваш „свидетель“! Вы что, смеетесь, что ли? Да кто же примет всерьез показания негритенка, который еще „папа-мама“ не научился выговаривать как следует! Ваш Робинсон сам виноват в аварии, и мы еще в этом деле разберемся и привлечем его за то, что он подвел другого гонщика и чуть его не искалечил. Идите-ка вы, ребята, отсюда и благодарите бога, что у меня мягкий характер, а то пришлось бы вам познакомиться с моим швейцаром».
И еще он сказал, что эта история действует ему на нервы и он настоятельно просит больше его не беспокоить. Потом он сел в автомобиль и уехал, а мы остались на улице. Аллан совсем расхныкался и не хотел ни конфет, ни яблок, а только просился домой, к маме. И я понес его на спине, потому что он очень устал.
У нас дома я рассказал обо всем отцу, а он даже нисколько не удивился и сказал, что так оно и бывает в тех странах, где справедливость существует только для богатых.
Отец последнее время повеселел, все что-то бормочет себе под нос. Вчера вдруг показывает мне фотографию какого-то красивого дома, похожего на дворец. Под фотографией подписано: «Университет в г. Ужгороде Закарпатской Украины».
Спрашивает меня:
— Хотел бы ты, сынку, учиться в том университете?
Я рассердился:
— Ну что ты спрашиваешь! Знаешь ведь, что университеты не для нас с тобой.
А он вдруг смеется:
— А вот и брешешь, сынку мий! Тот университет для нас и для всех простых людин. Вот возьмем мы с тобой, сынку, да и махнем туда, на родину…
Я так и вцепился в него. Но он ничего больше не стал говорить, только подмигивал да усмехался.
Каждый день мы ходим в больницу — узнавать о здоровье Чарли. К нему еще никого не пускают, но говорят, что он уже начал открывать глаза. Раньше думали, что он умрет, потому что была разбита голова. А потом врачи сказали, что нужно долго лежать: у Чарли сотрясение мозга.
Наверно, ему очень повредило, когда мы с ним ездили по городу. Мы ездили очень долго, и миссис Робинсон просила останавливаться возле каждой больницы и сама выходила просить, чтобы приняли ее сына. Но у некоторых больниц не было отделения для цветных, а в «белое» отделение ни за что не хотели принять негра. А в других больницах цветные отделения были уж давно переполнены и не было ни одного места. Так мы ездили и ездили, и Чарли стонал, а его мать все молчала и только ломала руки, и я очень боялся, что Чарли вот так, в машине, умрет. Наконец мы нашли маленькую больницу на Восточной окраине, к нам вышла сестра и сказала, что можно принять больного, но нужно внести деньги вперед, а то все эти больные из Горчичного Рая норовят лечиться на даровщинку, а потом удрать из больницы, не заплатив ни цента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100